24 часа из жизни женщины
Путевые заметки о поэзии
|
Вера Павлова. Ручная кладь. М., Захаров, 2006, 317 стр. Вера Павлова. По обе стороны поцелуя. СПб., «Пушкинский фонд», 2004, 153 стр. Вера Павлова. Совершеннолетие. М., ОГИ, 2001, 347 стр. 1
Не так подробно, Господи! Вера Павлова.
При подъезде к какой-то станции я увидел в окне вагона чисто выбритую собаку. Бр-р-р. Чисто выбритая собака похожа на чисто выбритую подмышку. Неприятное зрелище. Впрочем, волосатая подмышка тоже не лучше. Плоть, одним словом. И так не так, и эдак не эдак. Что ни сделаешь — все хуже. А тут еще на соседней полке похмельный сосед философствует: — Женщине, — говорит, — от природы дано такое, чего мужик и не придумает. А сам почесывается спросонья да с похмелья. Как только в поезд сели, жена его, пьяненького, на верхнюю полку затолкала да еще и пинков надавала, чтоб не бузил. А он — ничего так. Не в обиде. Еще и нахваливает свою «половину». — И чего же ей такое дано особенное? — спрашиваю. — Как чего? Тело! — А сам руками в воздухе чертит, будто женщину рисует со всеми ее характерными изгибами. Вот такой попутчик попался со своим семейством — женой и сынком маленьким. На целые сутки. На целых двадцать четыре часа. Как раз в тему. Хотя в чем-то прав. Умнейшие мужи над иными вопросами всю жизнь голову ломают. И ничего не могут понять. А женщине ничего этого не надо. Ей от природы дано. А тут и станция подоспела. Вышел покурить — сразу толпа женщин накинулась. Купи да купи. Водка, вареники, торты, мороженое, рыба вяленая и рыба жареная, яблочки моченые, огурчики соленые. Словом, все, что было в городке, пособирали и — к поезду. — Бабуля, — спрашиваю, — а для души что-нибудь есть? — Для души? — Задумалась. — А вот пива купите. Для души у меня книги Веры Павловой. На все двадцать четыре часа.
И вдруг открыв, что можешь говорить, сказать. И звуку слова удивиться. О том, что никогда не повторится, сказать. И никогда не повторить.
Это внезапное преодоление немоты, это открытие, конечно, и есть открытие поэта. Тем более, что в нем присутствует дальнее эхо голоса той, что «научила женщин говорить», — как обещание следовать или по крайней мере учитывать традицию. И не просто традицию — традицию русской женской поэзии, русской женской судьбы. И уже одно это заставляет вчитываться. Да и попытка прямого сопоставления, попытка напрямую встроить себя в ряд знаковых для нашей поэзии имен — вот она, эта попытка:
Воздух ноздрями пряла, плотно клубок наматывала, строк полотно ткала
Ахматова.
Легкие утяжелив, их силками расставила птичий встречать прилив
Цветаева.
Ради соитья лексем в ласке русалкой плавала и уплывала совсем
Павлова.
Что ж, стихи растут и не из такого сора. И если уж «ради соитья лексем» нужно плавать русалкой в ласке, то почему бы и нет? Только этим Вера Павлова как бы очерчивает некий «Виев» круг, за который не то чтобы нельзя ступить, просто она за него не ступает. И в этом самом кругу она и пытается «не повториться», что, согласитесь, непросто. Но, забегая вперед, скажу, что с этой-то задачей она почти справляется. Пока справляется. Что будет потом — неведомо. Всяко может быть. Какие ее годы? Проще говоря, Вера Павлова сотворила свою конституцию, свой основной закон, по которому только и можно судить о ее поэзии. Если его не учитывать — ничего не поймешь. Или поймешь неправильно. Вера Павлова живет и пишет по закону плоти. Для нее вопрос: «Дано мне тело. Что мне делать с ним?» — не стоит. Плоть — источник, извините за высокопарность, вдохновения, источник строк и строф. Для кого-то таким источником является социум, все происходящее вокруг, для кого-то — история, для кого-то — Бог. Для Веры Павловой — плоть. Именно за такую поэзию она и ответственна. Больше — ни за какую другую:
...поскольку отвечаем головой за песенку, что выдохнуло тело...
Если судить о поэзии Павловой только по отдельным звонким фразам, которые у многих на слуху, может сложиться впечатление, что она, как и многие ее ровесники-стихотворцы, пытается заигрывать с современным обществом, падким на остренькое и «кислотненькое». С обществом потребления, где уже и птицы почти не поют, а только жрут и гадят на головы прохожих. С обществом потребления, способным, что естественно, только потреблять. Оно и будет потреблять до тех пор, пока его в один прекрасный день не разорвет, как известного персонажа братьев Стругацких. Велико желание многих время от времени подбрасывать ему кость — чтобы хотя бы заметили, не посчитали начисто отсутствующим в современном мире. При поверхностном взгляде на стихи Павловой такое подозрение возникает. И у меня возникло поначалу. «Так юное влагалище, рыдая, / под мужеской рукой пощады просит / и жаждет, чтобы не было пощады». Или, например, такой набор примет:
Трахаться через порог — к долгой разлуке. Трахаться, сидя на углу, — не выйти замуж. Трахаться, при этом насвистывая, — денег не будет. Трахаться до ломоты в пояснице — к перемене погоды.
Словом, «Верка — сексуальная контрреволюционерка». Хотя какая она контрреволюционерка, Господи? Для этого нужна хоть какая-нибудь завалящая революция. А у нас никакой революции, в общем, не наблюдается. Один только разврат. Хотя разврат и революция — это почти одно и то же. Нет, здесь другое. Здесь целая религия. Триединство тела. Тело-отец, тело-сын (или дочь), тело — дух святой. Конечно, возникают и сомнения, как же, ведь существуют и другие догмы. Но она как бы огрызается, отругивается, заслоняется от них:
Если дух действительно плоти сильней, как же ему не совестно мучить слабых?
А в минуту слабости — некий недолгий, но не оставляющий сомнения в своей недолгости компромисс:
Тело да прилепится к душе, а она его да убоится.
Это уже почти молитва 2. Тело важней, сильней даже в минуту слабости. Не убоится оно души. Потому что все сомнения, все разочарования, все поиски — все равно через тело. Как и доказательства. Даже в самые больные мгновения:
Боль, ты единственное доказательство того, что у меня есть тело.
Или так:
О медсестричка, не буди меня — зачем моей душе такое тело?
Или уж совсем интересное, хотя и выдержанное в общем русле ее закона, утверждение:
Язык — это часть тела. Сколько бы я ни хотела язык отделить от тела, язык — это часть тела. И разделит участь тела.
Страшноватый, честно говоря, материализм. Хотя в строфе и присутствует некое двойное, точно не проявленное значение. Можно гадать, о каком языке речь — о болтающемся во рту отростке или о языке как основе культуры, о языке, на котором и пишет Вера Павлова. В первом случае все ясно: помрет вместе с телом. Но лично я не вижу тут никакого открытия и не верю, что Вера именно этот язык имела в виду. Скорее, второе. Этакий женский или даже почти детский философский эгоизм, из которого следует, что вместе с нами умрет все вокруг. В том числе и язык. Но и эта мысль вполне естественно вытекает из всей павловской философско-поэтической концепции. Итак, повторюсь: Вера Павлова вывела свой поэтический закон. Что неудивительно. Человек талантливый талантлив во всем. Я бы ее избрал в Государственную думу. Нет, логику женщин не понять. А тот мужчина, который думает, что понимает женщин, может считать себя умершим. Вечная память! Павлова дает к этой логике некий ключик:
Спрашиваю: ты не голоден? А на самом деле: ты меня любишь?
...................................
Спрашиваю: о чем ты думаешь? А на самом деле: ты меня любишь?
Ну и так далее. Спрашиваю проводницу: — Милая, а почему в вагоне даже коврика нет? — Коврика нет, — отвечает, — потому что нет пылесоса. Нечем коврик чистить. Вы же не будете всю дорогу пылью дышать! — Нежелательно, — соглашаюсь я. — А почему нет пылесоса? — А зачем нам пылесос, если нет коврика? И смотрит на меня как на идиота. И не любит. Итак, Вера Павлова сотворяет или открывает мир через любовь во всех ее проявлениях. Где на первом месте, как это следует из многих стихов, все-таки плоть, тело.
Да, только тело. Но так подробно, так дробно, так упорно, бесспорно, в упор каждую пору под микроскопом...
Открытие мира через собственную плоть, оказывается, занятие преувлекательное. Хотя и опасное. Лет десять назад была у меня в семинаре вполне талантливая девушка из одного приволжского города. Единственный в тот момент бросавшийся в глаза недостаток — девушка писала исключительно о внутренних своих переживаниях, о голосах и отголосках собственного тела. Внешнего мира для нее будто и не существовало. Даже в сравнениях. Я ей тогда образно объяснил, что, если так пойдет дальше, она начнет поедать собственные внутренности. И что вы думаете? Через несколько лет я случайно оказался в московском Доме журналиста на вечере какого-то журнала. Среди прочих свои стихи читала и моя бывшая семинаристка. Она вышла на сцену и прочла отрывки из поэмы о двенадцатиперстной кишке. Правда, между той девушкой и Верой Павловой есть одно существенное отличие. У меня сложилось впечатление, что дитя волжских просторов по каким-то причинам себя не любит. А Павлова себя любит. Это ее и спасает.
Я красавица. Нет такого зеркала, нет такого мужчины, которые усомнились бы в этом. Чего же вам еще? Я украшаю вашу жизнь.
Вера Павлова себе нравится, себя любит. Или, скажем так, любит свою оболочку. Что тоже очень важно.
У меня сногсшибательные ноги и головокружительная шея, и легкое, удобное в носке, не сковывающее движенья тело, и ветреные кудри.
Местоимение «я» в ее исполнении — и субъект и объект одновременно. То есть, с одной стороны, она создает почти абсолютно замкнутый мир, а с другой — находит в этом мире массу интересного. Впрочем, она сама замечательно сформулировала, что такое эгоизм (в ее, конечно, понимании):
Эгоизм — попытка превратить местоимение Я в неологизм.
И ведь превращает. — А одеяло хотя бы дадите? — Одеяла не дам, не положено. Потому что тепло. — Как же тепло, если холодно? — Вам, может, и холодно. А вообще — тепло. Повернулась и ушла, обиженная. Правда, через минуту заглядывает в купе и протягивает одеяло. Жалостливая. С мужиками спорить умная женщина не станет. Потому что бесполезно. Мужик — он дурак от рождения. Настоящая женщина это понимает, а потому в споры и в поучения не лезет.
Учить мужика — что об стенку горох. Бросать мужика — что об стенку мяч. Мужик — он есть. И, как правило, плох. А мне, хорошей, — любить, хоть плачь, да мягко стелить для вчерашних утех, да всхлипывать: «Ты у меня лучше всех!»
Вот и соседка по купе смотрит на своего опять захрапевшего мужа с нежностью да с жалостью. Он, конечно, дурак, как и все мужики, пьяница и прочее. А что делать? Свой ведь. Вот только и остается, что повторять следом за Павловой: «Ты у меня лучше всех!» Итак, одеяло есть. Теперь будет проще осознавать его роль в постижении мироздания. В тепле это как-то лучше удается.
я не могу согреть площадь больше площади одеяла я не могу сделаться проще чем в плоскости одеяла я не могу сделать больше чем тебе поправлять одеяло я не могу сделать больше я понимаю что этого мало
Никуда не денешься: взгляд Павловой — взгляд из-под одеяла или — под одеяло. На этом во многом строится мировоззрение. А то вдруг, совершая подлинную революцию, отбрасывает это самое одеяло, чтобы все вдруг узнали то, что... уже знали. В ее мире и бунт свой, другой, и революция такая же. И от памятника, по-пушкински, по-державински, не удержалась. Но — по-своему, конечно:
И долго буду тем любезна, что на краю гудящей бездны я подтыкала одеяла и милость к спящим призывала.
И это не игра, не поза — такой памятник естественным образом вырастает из ее же стихов. Поэтесса живет как бы вне социума, вне мира. Внешний мир в стихи проникает редко, а если и проникает, то какими-то странными ассоциациями или явлениями, которые для современного русского человека и явлениями-то никакими не являются. То вдруг всплывает футбольный матч между «Спартаком» и киевским «Динамо» со своеобразными комментариями. Казалось бы, где поэт Павлова и где — футбол? Не должны вроде бы пересекаться. То (да еще и под заголовком «Подражание Ахматовой») врывается в стихи такое лирическое откровение, как: «И слово «хуй» на стенке лифта / перечитала восемь раз». Ну, у кого из жителей Москвы на подобных надписях на лифтах, на заборах ли, на стенах остановится взор? Да ни у кого. Никакое это не явление бытия. Это быт, и вовсе неприметный. А то вдруг возникает неожиданный страх:
Около окон с неясною целью ездит машина, по-русски — «маруся». Я насмотрелась предвыборных теле- клипов, я спать без одежды боюсь, я слушаю, слушаю шум ее, еле прикасаясь затылком к подушке... Выковырять меня из постели проще, чем устрицу из ракушки.
Страх этот, конечно, вызван не пресловутой «марусей», которые, к слову говоря, уже давным-давно никуда не ездят. Да и предвыборные телеклипы никому ничем не грозят — шоу, и только. Здесь другое: любое проявление внешнего мира, даже безобидное, грозит разрушить постельный мир, «выковырять» из постели. А это уже для Павловой действительно будет трагедией. При этом Вера (как кажется) иногда вдруг не то чтобы просыпается, просто подальше высовывается из-под одеяла. И тогда возникает точное, горькое:
Писали родину с заглавной, писали Бога со строчной, ведомы Ольгой Николавной с Ириной Александровной. Вотще мы родине молились и втуне получали пять. Все правила переменились. Бог знает, как теперь писать.
Любому человеку, хорошо знакомому с русской поэзией, сразу же бросится в глаза отсутствие трагедии, отсутствие судьбы. Той самой высокой трагедии и высокой судьбы, без которых большой русской поэзии никогда не существовало. Но, заметив это, я тут же себя одергиваю и задумываюсь: а может, быть женщиной — уже судьба, уже трагедия? Нам, мужикам, все равно этого до конца не понять. У нас все борьба какая-то — все равно с кем и зачем. У нас проблемы мироустройства, мироздания, политика и прочая ерунда.
Творить? Ну что ты! — Створаживать подкисшее житие, житуху облагораживать, чтоб легче было ее любить. И любить ее, жирную, как желтый пасхальный творог... А ты мне про тайны надмирные, а ты мне — восстань, пророк!..
Женщина — вещь в себе. Женщина — начало и венец истории внутри себя. Женщина этот мир держит. Ванька чуть что — за ружье и в революцию. А Манька уже в дверях стоит: не пущу, у тебя жена, дети. Поэтому у женщины и борьба другая — удержать. Или, на худой конец, сбежать к другому. И того, другого, удерживать. И с тем, другим, бороться. Своими средствами. Битва длиною в жизнь. Обреченная на поражение. «Битва стара. Поражение впереди». Вера Павлова — мудрая женщина. Она не борется с женской природой. Она ей следует. Смею, однако, предположить, что в эту борьбу иногда вклинивается сомнение:
Нет, каково: до тридцати двух лет считать любовь единственным событьем, предназначение считать соитьем и думать, что иного смысла нет?!
И тем не менее: закон есть закон. «Закон всемирен. Свято ложе». Нет занятия более унылого, чем езда в поезде. Одно из немногих теперь развлечений — таможенные и пограничные досмотры. И вот заявляется таможенник. С собакой. Смотрит на мой ноутбук, потом на меня и подозрительно так вопрошает: «Что пишем?» А что я ему скажу? Что пишу о стихах Веры Павловой? Могут и с поезда ссадить. — Пишу, — говорю, — историю украинской таможни. Таможенник, конечно, стоит дурак дураком и не знает, верить или нет. А тут соседский сынок взял да и сунул пограничной собаке колбасы. Собака съела. И нюх, наверно, из-за этого потеряла. Стоит себе, хвостом виляет и ничего не вынюхивает. Таможенник давай ругаться да будить мужика на верхней полке. А тот спросонья (да, как уже было сказано, с похмелья) ничего не понимает. А потом возьми и брякни: — Собака взяток не берет, так пусть хоть колбасы поест. Что тут началось! С поезда, говорит таможенник, ссажу. А как его ссадишь? У него ни наркотиков, ни оружия. Только колбасы чуток да водка на донышке. В общем, кое-как пронесло. А в соседнем купе какой-то старушке все узлы переворошили. Так она им на весь коридор кричала: «Бога вы не боитесь!» А потом еще так: «Бога вы забыли!» В общем, весело.
Бог не умер, Он болеет, Он серьезно нездоров. Аллергически алеет небо в струпьях облаков. Что же я могу? Немного.
Даже больше — ничего. Свечку за здоровье Бога. Рюмку водки за Него.
У Веры Павловой отношения с Богом тоже несколько странные. При этом хочу оговориться: то, что я пишу, — сугубо мои ощущения. С ними вполне может не согласиться автор. Да и вообще ощущения мои могут быть чрезмерно субъективными и даже ложными. С этим я согласен заранее. Так вот: мне показалось, что с Богом — тоже какая-то нежно-ласковая борьба. С одной стороны — четкий православный канон. С другой... Вере, наверно, Бог представляется все-таки мужчиной. И свое отношение к мужчинам она нет-нет да и переносит на Него. «Свечку за здоровье Бога. / Рюмку водки за Него». Могла бы — подоткнула одеяло у Его воображаемой постели. То есть — любит, конечно. Хотя с духом, как мы помним, все-таки борется. Я хочу привести, на мой взгляд, совершенно замечательное стихотворение, способное проиллюстрировать все мои домыслы.
Стансы постом
1 Завербована вербой в соучастницы чуда, потихоньку от неба поцелую Иуду.
2 Скоро, добрые люди, мы заплатим за праздник соучастия в чуде соучастием в казни.
3 Йог, юродивый, дервиш, всем творящим товарищ, с Богом в веришь не веришь не играй — проиграешь.
Каждое четверостишие само по себе превосходно. Хотя между собой они логически связаны плохо. Если вообще как-то связаны. Но мы ведь помним, что речь идет о логике своеобразной, на обычную Павлова особо и не претендует. Мне здесь интересно другое — «поцелую Иуду». Никуда ведь не денешься от известного понятия, выражаемого словосочетанием «поцелуй Иуды». Поцелуй, который, по сути, и составил главную основу предательства. Вполне допускаю, что Иуда был симпатичным малым. И в него можно было влюбиться. Что же получается? За любовь и предать можно? Поцеловать предателя — предательство? Или отпущение греха? «Сегодня любить и предать — одно и то же». В общем, круг замыкается довольно своеобразно, хотя и закономерно. Триединство плоти рождает некое особое право — право женщины. Женщина неподсудна, нет на нее никакого суда, никакого общего закона. Есть закон, выведенный для самой себя Верой Павловой. Мы в данном случае — вне закона. И еще неизвестно, кто прав. Вере Павловой можно быть благодарным хотя бы за то, что дикой эпохе культа тела (скорее, живота) она противопоставила культ женского тела. Эпохе маловразумительной этики (или антиэтики) — этику сосуществования с самой собой и в самой себе. По нашим временам — достижение немалое. Поскольку других-то нет. В поезде, конечно, как всегда, — бессонница. Все спят — я гуляю. Из тамбура в тамбур. А закрою глаза — все мне видится та странная выбритая собака. С чего бы это? Бр-р-р!
|
[1] За книги 2006 года «Ручная кладь» и «Письма в соседнюю комнату. Тысяча и одно объяснение в любви» («АСТ»; «АСТ Москва») Вере Павловой в прошлом году была присуждена поэтическая премия «Anthologia». (Примеч. ред.)
[2] Ср.: «Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа» (Еф. 5: 33); ср. также: Быт. 2: 24. (Примеч. ред.)
|
|