«Пространство, я тебя не опечалю...»
Ирина Машинская. Стихотворения
|
Ирина Машинская. Стихотворения. — М.: Издание Е. Пахомовой, 2001. — 114 с. Мир, среда обитания в стихах Ирины Машинской первоначально удручает: ни звездного неба над головой («По реке города, как спиртовки, / и над ними Ничто в высоте»), ни гад морских подводного хода («Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет»), и «этот двор / пустей, чем с миром разговор». Голая правда неблаговествования, констатация кризиса чувств («Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска?.. Хоть как поглядеть нам хотелось бы на поколенье, / хоть горечь почувствовать, что ли, / хоть сожаленье». Даже смерть человека в таком легкомысленном контексте подана так, что оторопь берет: а человек ли человек?
...Жук жужжит. Трава растет — ее пинали. Ваш друг под соснами в пенале, как вечное перо, лежит. Тарелка плавает в канале.
И вот вами овладевает беспокойство, охота к перемене мест, т.е. желание спастись бегством, но любимая иллюзия путешествующего — уже не тут, еще не там — тоже развенчивается. Спасительная свобода путешествующего мнима: «Что — свобода? Ну, свобода. / Пустота со всех сторон...». Всегда есть опасность, что по прибытии из пункта А можно не опознать пункта Б («Нет, не тот это город, и полдень — не тот») или просто оказаться чужой везде, ибо в результате тебя отторгает и «тут», и «там».
Переехав, ты только удвоишь размеры изгойства. Разве яблок купить или ноги размять, а отстанешь — только бабки останутся, сам же козленочком станешь.
Герой теряется — теряет себя, он доходит до предела, его почти уже нет. Но тут-то, из этого состояния, и возникает сопротивление окончательному разрушению, которое заключается в осознании именно себя в качестве реального лица, в «аз есмь». У Машинской «забывает маяту нелюбви к себе святую, / отторгает пустоту — кто прожил свое вчистую». Это состояние «после потопа»: выжил ты, а не твой мир, начинается сотворение нового мира. Теперь «шагает новый Ной», тучка золотая ночует «на груди у Гитлера-младенца» — еще ничего не началось. Можно даже встать с взятого когда-то низкого старта — так сказать, «вернуть билет». Ты лежишь в постели. Уже проснулся. Но мир за окном — пока не виден — гипотетичен и хорош самой возможностью неиспользованных возможностей. Он как бы «наговаривается», и «в повторах этих, / бессмысленных подобьях, возвращеньях / — нет ничего. Один лишь теплый свет / бесценного сквозного бормотанья». Кажется, что слова и образы возникают произвольно, в этом самом «бормотании», по инерции только что произнесенного. («И тот, кто тебя осуждал — и теперь осуждает» — провоцирует на «и тот, кто тебя осаждал...» с продолжением «...и теперь осаждает /тобой опрокинутый стул»). Создается иллюзия говорения «здесь и сейчас», которую может создать, например, емко-бессмысленное слово «вот»: «А на самом деле — сухо, вон забор зарос крапивой»; «или бездомный вот обнимает урну / так домовито...». Жизнь живется и стихотворение слагается на ваших глазах:
Я расписываюсь так, и так, и вот так...
Вот моя подпись маленькая, а вот — вот какая, а вот печальненькая А потом можно пустить пленку задом наперед, и все при вас же исчезнет, втянется обратно.
вы говорите много тут живет а я не вижу вот мои следы туда идут а вот идут наоборот
а больше просто вот ничьих ни песьих и ни птичьих да вот мои наоборот за четвергом бежит среда
Становящийся мир разнороден, но находится некая точка пересечения, и — путем умножения, а не сложения — создается новое: «площадь под нами черна, как безумие» — их объединяет черный цвет; вода в кране «вчерашняя, как макароны» — пересечение во времени; «солнце, словно радио, играет» — актуализированы одновременно два лексических значения глагола «играть» — прямое и переносное. Здесь еще нет сравниваемого и сравнения, поэтому предметы могут меняться местами: курильщик вылезает из окурка. В единое метапространство соединяются мир физический, данность — и вербальный, творимый: «С деревьев пускай / твое имя слетает, но только не с губ». Или это целая система зеркал, например двойное сравнение: «...Как в розвальни упавший старовер, / зима в себя погружена, / как в соты». Погруженная в себя зима двухвалентна и, соответственно, спектр ассоциаций — от культурно-исторических до природных — удвоен. Свой текст диалектически взаимодействует с чужим: включая в свой текст чужую фразу, ты включаешь в свой мир чужие миры, ибо, работая на тебя, чужое слово не теряет связи с первоисточником и приводит свой контекст (свой мир) за собой:
Со мною вы, мои труды и пни, пруды и дни в подслеповатой чаще.
Меня такой живой и настоящей вы знаете одни.
Вообще, цитирование, нередкое у Машинской, всегда вызвано разными причинами и имеет разный характер: это скрытая полемика («Ни тверди над собой, ни стога / не нахожу»), включение в свой контекст («И, глядя в воду, ты сказал: / Я кончился, а ты живая») или даже создание цитат-картин («будет небо баловаться / брейгель — с горочки кататься / мать — грозить ему в окно»). Эпиграф — другое чужое слово, также вступающее в диалогические взаимоотношения с текстом. Можно взять строки «Бог знает, что себе бормочешь...» из шутливого стихотворения Ходасевича и совершенно не в пандан ему написать тяжелое и драматичное. Можно вообще не выбирать эпиграфической строчки, а просто обозначить: «эпиграф из Пушкина» — вполне достаточно, и какой простор для деятельности, так как в общих чертах ясно, но и свободы, потенциала выбора нас не лишают. И не надо выбирать — надо это осознавать. Ритмические расшатывания создают в стихе диалектику rubato: заданный ритм диктует, получающееся выбивание из него — протестует. Но добавление в строку стоп, которым там явно быть не положено, — расширение пространства.
Наш мотивчик мелковат, подловат. За живое — ну кого он возьмет? Но мы знаем, как неглубоко тут ад выше рая, где метрический мед...
Напряжение между полюсами усиливают рифмы — от полного совпадения-наложения (прошел — пришел) до консонансных (окон — лаком), разводящих на максимально возможное, почти до окончательной потери подобий, расстояние, но сохраняющих тяготение. Среда обитания, противопоставленная вакууму, лишь частично есть отражение или воспроизведение внутреннего мира поэта. Творец-рассказчик отстранился от созданного, дал ему право на самоопределение. Это не внутренний монолог, а диалог:
Пространство, я тебя не опечалю Еще незавершенностью одной. Не уходи, я тоже не отчалю. Не береди, побудь еще со мной.
Возможно, оно, отжив свой век, умрет. Но тем дороже будет «милая тень» — здесь расставание и смерть не синонимы.
Что возвращенья может быть глупее? Но если это так, то отчего твой образ, как монета голубая, на самом дне смиренья моего?
|
|