 следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация  |
|
Природа в поэзии Александра Кушнера
|
12.08.2007
Эпштейн М. «Природа, мир, тайник вселенной...»: Система пейзажных образов в русской поэзии. — М.: Высшая школа, 1990., 1990
|
|
|
Природа в стихах А.Кушнера – это спасительное откровение человеку о чистой и счастливой сущности бытия, которая забывается им за страданиями и невзгодами повседневной жизни: «Мы не покинуты на грозном этом свете. Нас любит облако, нас дерево врачует».
Особенно целителен для души мир растений: «Этот сад, что над Невкой Большой, // Над зеленой волной нависает, // Над моей нависает душой // И меня от печали спасает»; «Ты слеп и глух, и ищешь виноватого, // И сам готов кого-нибудь обидеть. // Но куст тебя заденет, бесноватого, // И ты начнешь и говорить, и видеть» («Куст»). Природа, содружная с детством и шелестом листьев, преподносит младенцу первый урок речи («Два лепета, быть может, бормотанья...»); взрослого она излечивает от ранящих воспоминаний и тягот душевого опыта: «<...> // Цветы способны в наше прошлое, // Леча от старых травм, зарыться» («Букет шиповника садового...»). На всякий возраст и случай у «природы, заступницы всех», сыщутся неотразимые доводы в пользу вечных очарований жизни – против ее минутных горестей и потерь: «Я жизнь разлюбил бы, но запах сильней // Велений рассудка»; «...как легка суть // Одуванчиков, ласточек, трав! Лучше в горькую дудочку дуть, // Чем доказывать всем, что ты прав» («Я шел вдоль припухлой зеленой реки...», «У природы, заступницы всех...»). Мотив «утешения природой» – один из ведущих у Кушнера.
Вместе с тем природа не противопоставляется культуре, а сродняется с ней, уравнивается в правах, что естественно для ленинградского поэта, жителя города, в котором архитектурные стили создают как бы новую природу, столь же органически окружающую и формирующую человека: «Как клен и рябина растут у порога, // Росли у порога Растрелли и Росси, // И мы отличали ампир от барокко, // Как вы в этом возрасте ели от сосен». Особенность поэзии Кушнера – запечатление этой всепроникающей культурности самой природы, в явлениях которых поражает та же замысловатость, узорчатость, изощренность, что и в произведениях искусства; порой поэт даже определяет стиль и эпоху «создания» моря, ветви, паутины и т.п.: «На шелковой подкладке зыбь морская. // Широк покрой и сумрачен фасон»; «Паутина под ветром похожа // На барочный комод»; «И в небе барокко! плывут облака: // Гирлянды, пилястры, перила» («Волна»); живая ветвь на фоне дворца представляется частью пышной лепнины («Ветвь»). Этой архитектурностью своей пейзажной поэтики Кушнер ближе всего О.Мандельштаму («Природа – тот же Рим и отразилась в нем. // Мы видим образы его гражданской мощи // В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, // На форуме полей и в колоннаде рощи»). Столь же часты «тканые» метафоры – «бахрома», «кружево», «шелк», «бархат», «изнанка». О саде: «Сколько здесь бархата, шелка, фланели, парчи!» О насекомых: «манжеты, застежки, плащи, веера...».
Пейзажные вкусы поэта разнообразны, однако, как устойчивую доминанту, можно выделить пристрастие к выгнуто-вогнутым, трубчатым, складчатым, завивающимся формам в природе: волнам в их «извивах, лепных завитках», улиткам «из закрученного материала», тополям с их серебристой лиственной изнанкой и спирально закрученными вершинами, гладиолусам и табакам с их «ребристой трубочкой и звездчатым отгибом» («Волна», «По дорожке садовой ходить...», «Изнанка листьев такова...», «В обстоятельствах грустных...», «Гладиолусы», «В саду, задумавшись бог весть о чем, о ком...»). Кушнер любит «звучащие» явления природы: листья, травы, море, которые своим шумом и шелестом как будто силятся что-то сообщить и тем предформируют невнятный и вещий язык природы: «моря шум подсказывает строй, и паузы, и пенье...» (разделы «На языке листвы» и «Бессонное, шуми!..» в книге «Таврический сад»).
Среди излюбленных кушнеровских мотивов – насекомые (особенно бабочки, пчелы), цветы, снежинки, паутина – явления со сложно-симметрической предметной структурой, в которую любовно, до мельчайших подробностей, вникает поэт («Сложив крылья», «Пчела», «Сентябрь выметает широкой метлой...» и др.). Его тема – морфология природы: устройство облаков, конструкция звездного неба («Небо ночное распахнуто настежь – и нам // Весь механизм его виден: шпыньки и пружинки // Гвозди, колки...»)
Значительное место занимают у Кушнера размышления о природе Севера и Юга (Крыма, Кавказа, Италии) – тема унаследованная от русской поэзии первой половины XIX века и с тех пор не звучавшая. Перекличка этих двух «природ», их парадоксальное и гармоническое совмещение в садах бывшей северной столицы и ее пригородных ландшафтах – основной сюжет «Таврического сада», давший название книге. «Невы прохладное дыханье // И моря Черного простор. // Для русской музы расстоянья // Меж ними нету с давних пор»; «...на вышколенных берегах Славянки, // Где слиты русские и римские черты, // То снег мерещится и маленькие санки, // То рощи знойные и ратные ряды» («Павловск»). Редкая в современной русской поэзии тема моря – одна из самых близких Кушнеру и даже в чисто количественном плане выдвигающая его на первое место (16 стихотворений – «Что за радость – в обнимку с волной...», «Кто первый море к нам в поэзию привел...» и др.). Море для Кушнера – это воочию явленный «первый день, счастливый день творенья, к которому обращена биологическая память человека; отсюда и уникальный в русской поэзии интерес к простейшим, примитивным формам жизни, которые выступают не в жуткой брутальности (как у М.Зенкевича), а в образе «милейших», стихийно мудрых и кротких зародышевых листов, инфузорий, ланцетников (цикл «Общее дыхание», «Над микроскопом»).
Характерна для Кушнера частая вопросительная интонация, обращенная к природе и предполагающая ее скрытую одушевленность, некоего Мастера и Попечителя, чей замысел брезжит во всех вещах и все же остается неясным: «Не ты ли это надо мной // Шуршишь осеннею листвой?»; «Для кого так поля хороши, // И леса и песчаный карьер?»; «Кто, кто так держит мир в узде, // Что может птенчик спать в гнезде?» Поиск тайного смысла в явлениях природы и вместе с тем готовность принять ее неразумно и безотчетно как истину, не требующую доказательств, – живое противоречие кушнеровской лирики природы.
|
|
