— Дина, ощущаете ли вы себя продолжательницей какой-либо линии русской словесности, и если да, то какие последствия — комплексы, радости — это имеет для вас как писателя?
— Знаете, очень обязывающее слово «продолжатель», есть в нем нотариальная строгость, незыблемость закона, буквы уложения — необратимость. А я противник любой необратимости, поскольку в любой букве прежде всего вижу переменчивость игры, скользящую улыбку оборотня. Да и что такое — «линии словесности»?.. Все зависит от качества воображения каждого отдельного человека. Мне, например, русская литература представляется таким могучим забегом лошадей, что ли, со своими фаворитами, взятыми и сбитыми барьерами, блеском развевающихся грив, потом раздувающихся боков, поверженными всадниками... Да и положа руку на сердце, разве не любая жизнь в искусстве — скачки? Так вот, в разное время жизни я «ставила» на разных коней, меняла ставки, не всегда выигрывала, наконец, поняла, что главное — это суть игры, вдохновение чистого азарта. Что включает в себя и все последствия — и комплексы, и радости.
Если серьезно, то к нынешним своим годам я осталась с немногими, что касается русской литературы, именами: Чехов, Бунин, Гоголь, Набоков. Это то, что перечитывается постоянно. Реже — Салтыков-Щедрин. Все они чрезвычайно современны. Помните, у Гоголя: «Дом стоял на ветру, как дурак» — разве не совершенно постмодернистская живость образа?
— Вы приезжаете в Москву, но обитаете и творите в селе под Иерусалимом. Каково это — жить, писать, любить на два дома?
— Городок-то мой попрошу не обижать. Он, может, и село, но в его окрестностях пророки хаживали, в пустынях сиживали, добрых самаритян встречали и мертвых Лазарей воскрешали. Из моего окна не площадь Красная видна, а гора Елеонская с такими закатами, что редкое сердце это зрелище вынесет. Ну и Иерусалим — рукой подать. Тоже: хоть и село, но все же — средьмирное. Как говорит один мой приятель: «А Мессия, блин, куда придет — в Париж? Или в Кострому?».
Опять же насчет двух домов — неувязочка. Я никогда не умела жить ни на два дома, ни на две семьи. Дома у меня в Москве только дружеские, где меня привечают и любят. А свой дом я сдала государству Советский Союз, когда уехала в 90-м. Я вообще, совершая кардинальные судьбинные шаги, никогда не даю заднего хода. Писатель должен оплатить собственную биографию собственной жизнью.
Другой вопрос — мои читатели. Они, конечно, в основном живут в России. И это — главная моя связь не только с Россией, но и с этим миром вообще. И тут мое сердце, конечно, располовинено.
— Что, по-вашему, включает в себя понятие «современная литература» (в частности, русская)? Просто ли это совокупность художественных текстов, созданных в «наше время», или же это — как обстоит дело в современном искусстве — особый склад эстетического мышления, в значительной степени разорвавший с традиционностью?
— Ну почему же обязательно — разорвавший? Это спустя лет сто выясняется, что писатель Икс и писатель Зет с чем-то там разорвали. А на деле — все они вначале вливаются в некий процесс, в огромный поток, представляющий собой кромешное количество пишущих сейчас, сегодня, вчера. Ни один писатель не возникает на ровном месте. С течением жизни, с укреплением «мышц мастерства» творец так или иначе — как слепой с палочкой — нащупывает свою тропинку, которая «где-то тут должна быть». Кстати, литератор гораздо более привязан к традиционности, чем художник, или тот, кто называется художником в современном искусстве: материя, с которой мы имеем дело, — хочешь ты того или не хочешь — первоосновой имеет буквы, слова, фразы... Те первоэлементы, от которых убежать очень трудно. Можно, конечно, попытаться, придумать что-нибудь эдакое, но за этим следует молчание — то есть смерть писателя. А этого все писатели боятся пуще холеры, хотя некоторые и декларируют свое равнодушие к толпе читателей. Все это вздор: страстное желание литератора, чтобы его произведения прочло как можно большее число читателей, — это и есть двигатель современной литературы, ее первопричина.
— Всякое литературное поле обычно рассматривается и дробится на наделы, школы, классы, группы. Насколько применимы подобного рода градации к русской литературной диаспоре? Вы лично — состоите, примыкаете?
— На все вопросы подобной анкеты хотелось бы отметить красной ручкой аккуратными «нет». Причем это было всегда, с юности. Я и публиковалась со школьного возраста — по почте — в московских журналах. При этом занимаясь музыкой. Затем, даже и живя в Москве, редко появлялась в литературных кругах. В ЦДЛ выпивала и закусывала, это правда. Но во времена оны там был отменный недорогой ресторан. По поводу «состояла» — увы, состояла. В свое время была самым молодым членом Союза писателей, по недоразумению — я въехала в эту организацию на взбесившейся кобыле, на полном скаку, в двадцать с небольшим, в Узбекистане. Там с благоговейной опаской относились к моим публикациям в Риме, то есть в Москве. Вероятно, подозревали в связи с кем-нибудь из высоких чиновных бонз Союза писателей.
В Израиле я тоже вступила. Мне предложили, я не увидела повода отказаться. Я вообще человек коллегиально лояльный. Чтобы я совершила выпад против кого-нибудь из коллег, литераторов, нужно очень мне насолить.
Ну вот так и состою. Но не привлекаюсь. Меня трудно привлечь — мне от любой организации ничего не нужно. Я — сам себя обслуживающий концерн.
— Кого из писателей, возникших в русской литературе в последние годы, вы сочли бы наиболее ценным ее приобретением?
— Не торопитесь, вскрытие покажет. Я вообще не люблю называния имен. Ведь любая цепочка имен, любая обойма — дело вкуса. Что толку, что я обозначу трех, или четырех, или даже десяток своих коллег и предреку их произведениям жизнь в веках? А тремя абзацами ниже другие писатели назовут другую обойму. Кому это нужно? Русская литература расточительна, равнодушна и не верит ни слезам, ни крови.
— У вас ощущается хорошее знание своего, взращенного вами читателя. От книг же иных талантливых прозаиков возникает явное впечатление запечатанного в бутылку, и читатель таких книг заведомо малочислен — крузоидален, человек-остров в литературном море. Согласны ли вы с этим?
— Вопрос не в том — кто с чем согласен-несогласен и что кого устраивает или не устраивает. Никто роли в литературе не выбирает, тем паче качества, особенности своего дарования, — повадку, походку, манеру — выбирайте любое обозначение. Художник рождается со своей ролью, вследствие чего любая фраза, выведенная вашей рукой на бумаге, передает мимику вашего лица, артикуляцию губ, ритм чередования вдоха-выдоха, манеру излагать мысли. Так что стиль автора — вы ведь имеете в виду именно стиль? — это отнюдь не то, что «выбирается» или «взращивается», это тембр голоса, энергетика, склад мышления, цветовой спектр в глазу. Один писатель живет сорок два года и оставляет после себя 12-томное собрание сочинений. Другой писатель живет те же сорок два, и после него остается двухтомничек замечательной прозы. Что это? Трудолюбие одного и леность другого? Нет, ритмы организма. Температура крови. Скорость протекающих процессов. «Судьба» — давайте произнесем наконец и это слово. Ну и, конечно, времена, которые не выбирают. Причем я не имею в виду время линейное. У каждого из нас времена свои и разные — ночи и дня, разбрасывания и собирания камней, стремления к обществу и страсть к уединению...
Причем должна вам сказать, что читатели ведь тоже не на одной болванке шиты и не на одной колодке сбиты: настоящий читатель, настоящий талант, о котором все мы мечтаем, для которого пишем, — явление едва ли не более редкое, чем талантливый писатель. И вот он-то, этот вожделенный читатель, с каждой другой книгой может быть и «крузоидален», и, наоборот, обращен к мистерии толпы. Потому что читатель более гибок, более многолик, чем писатель. У него заведомо шире спектр предпочтений.
— «Дина Рубина» ныне — один из самых раскрученных брендов. Требует это каких-либо внелитературных движений?
— Ну что вы, какой же я бренд, да еще «раскрученный». Меня если кто и раскрутил, так это журнал «Юность» лет почти сорок назад, со своим тиражом в три миллиона экз. Тогда мне, пятнадцатилетней девчонке, это было приятно и интересно: журнал попадал и в тюремные библиотеки, и на корабли российского флота. Меня завалили поклонники письмами. Заключенные предлагали соединить свои судьбы — после освобождения из зоны. Вот это была раскрутка! А сейчас что: чинные журналисты, чинные интервью, благодарные читатели. Где ты, юность?
— Сохранилась ли у вас привычка к незаинтересованному эстетическому чтению, а не только к технологическому — для вящей пользы своего писательского дела?
— А разве бывает незаинтересованное эстетическое чтение? По-моему, это самое заинтересованное чтение и есть. И для меня эстетическое как раз и есть — технологическое. Мне всегда очень важно — что я читаю, когда работаю. Я вообще, знаете, маньяк пожирания текстов. Что я читаю — зависит от многих причин. От настроения, от времени года, от событий последнего времени, от того — над чем я сейчас работаю. Ведь очень важно, чтобы, условно говоря, совпадали «колебания текста» с «колебаниями принимающего». Если хочу совсем отдохнуть, отключиться от какой-то угнетающей меня творческой проблемы, «отвернуть картину к стене» — как это делают художники, чтобы очистить замыленный взгляд, могу и детектив прочесть, причем с большим моим удовольствием, как стакан семечек слузгать.
— Уайльд где-то говорит, что у истинного писателя биография крайне скудна, все истово уходит в литературу. А вы довольны соотношением собственной биографии с личной литературой? Не желалось ли что-либо подкорректировать?
— Еще бы не желалось! Очень даже желаю. Для начала хорошо бы родиться сиротой в концлагере (на этом можно выстроить целую литературную судьбу, причем высокую!), отслужить в Советской армии, попасть в банду, убить кого-нибудь в пьяной драке, отсидеть годков восемь (восьми достаточно); желательно, чтобы пару раз тебя расстреливали (желательно, чтобы неудачно), чтобы неожиданно выяснилось на тридцать третьем году жизни, что в Боливии у тебя случайно оказалась сестра-близнец; бежать из тюрьмы, украсть лодку и плыть на ней через — придумайте сами какой — океан; вот еще желательно принять буддизм, уехать на Тибет, побродить там года три-четыре, переболеть чумой и спастись. Но с изуродованным лицом. Вернуться в Россию, открыть в себе талант живописца, писать картины, стать алкоголичкой, наркоманкой (богатейшие возможности сюжетосложения!) выносить троих детей для богатых американцев японского происхождения (полезный материал для голливудского сценария)... Чего бы еще эдакого пожелать? Да, ну и браков штук девять, конечно, мы не бедные (это для достоверного изображения рефлексии). Вообще партнеров бы побольше (для изображения изощренных сексуальных сцен)...
Что я пропустила? Боюсь, что пропустила все. Упустила! Боюсь, что обречена на ежедневное сидение за собственным письменным столом, иначе ведь и не напишешь ничего — несмотря на богатейший биографический материал. Вот и жуешь как можешь свою унылую постную жизнь, прихватывая на стороне, сколько удастся.
|
