Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
Герман Лукомников (Бонифаций)  .  предыдущая публикация  
Проблема чтения в некоторых текстах Германа Лукомникова

08.11.2008
Досье: Герман Лукомников (Бонифаций)
        Эта заметка о том, как ставится проблема чтения в некоторых текстах современного московского поэта-минималиста и постконцептуалиста Германа Лукомникова, вызывающей простоте которых соответствует высокий уровень авторефлексии и продуманной акционности.
        Продолжая традицию обериутов, Олега Григорьева, Генриха Сапгира, которые совмещали в своей жизни и творчестве такие крайности как маргинальную авангардность и сотрудничество в детских журналах и издательствах, Лукомников иногда объявляет своим потенциальным читателем ребенка. И ребенок с удовольствием включается в предлагаемую игру:

        Скорее! Скорее! Хватай авторучку!
        Скорее собачку внизу нарисуй!
        Под этим стихом! Беспризорную Жучку!
        И в носик скорее её поцелуй!

        ОЧЕВИДНО, что это стихотворение существенно беднеет без своей, условно говоря, «пятой» строки, без нарисованной немедленно, здесь и сейчас, «расчудесной жучки». Оно не рассчитано на обыкновенно пассивное чтение. Дети с восторгом выполняют эту инструкцию, если от взрослого они узнают, что на самом деле можно ей следовать. И их восторг — это восторг читателя, радующегося предложенной свободе поведения, нарушению стереотипа обращения со стихотворением, отнюдь не включенным в тетрадь для раскрашивания, а соседствующим с другими текстами. Вместе с тем книга «детских» в кавычках стихотворений Бонифация с амбивалентным названием «Стих нашел» начинается с вполне манифестационного стихотворения:

        О люди маленького роста!
        (Так называемые «дети»!)
        За что меня вы невзлюбили?
        За что назвали дураком?
        Зачем смеетесь надо мною?
        Зачем кидаетесь снежками?
        Пустите! Прекратите тыкать
        Каким-то тухлым пирожком!
        Неужто в радость издеваться
        Над безобиднейшим прохожим?!
        Но ничего! Грядет возмездье!
        И я над вами посмеюсь!
        Пройдет всего 100 лет каких-то —
        Вас всех учительница в школе
        Мой желчный стих зубрить заставит,
        Зубрить заставит наизусть!

        Попробую описать механизм стеба, организующего силовое поле этого поэтического высказывания. Слом серьезной одической интонации происходит на середине первой строки, когда высокое обращение к человечеству оборачивается резким и неожиданным суживанием целевой аудитории, и продолжается во второй строке, контрастно противостоящей первой и в смысловом и в стилистических регистрах. Вызывающее комический эффект соседство канцеляризма «так называемые» с высоким междометием готовит нас к тому выворачиванию классической традиции, которое происходит в следующих строчках.
        Очевидно, издевательское воспроизведение в первой части сюжетной ситуации хрестоматийных школьных стихотворений, посвященных теме «Поэта и поэзии» (прежде всего, лермонтовского «Пророка» и пушкинского «Памятника») получает неожиданное завершение в намеченной программе будущего: культурное признание поэта становится местью сегодняшним обидчикам, отложенной на сто лет, что еще раз обессмысливает ситуацию и усиливает фарсовый и игровой характер стихотворения.
        Разыгранная война между читателем и автором демонстрируется в другом тексте, где уже игровым обидчиком читателя выступает сам автор:

        Дорогие читатели!
        Ну вас к ёбаной матери!

        Естественно в «детскую» книгу тексте такое стихотворение не включено.
        Мне кажется, вполне можно говорить о создании нового жанра — назовем его «поэтическая инструкция», — когда стихотворение формально имитируя форму инструкции, выражающуюся прежде всего в обилии глаголов в повелительном наклонении и обращений, на самом деле, демонстрирует абсурдность ее выполнения. Думаю, что не нужно объяснять, что активность читателя, которого весело приглашают к подыскиванию недостающих в концах строк рифмующихся слов в известном стихотворении Хармса («Я захотел устроить бал/ и я гостей к себе…») существенно иная, нежели активность читателя, последовавшего «поэтической инструкции» Лукомникова в таком, например, стихотворении:

        К этому стишочку
        Сочини-ка сам
        Следущую строчку:
        . . . . . . . .
       
        Вот и молодчина!
        А теперь ещё:
        . . . . . . . .
        Очень хорошо!
       
        Ну, ещё разочек:
        . . . . . . . .
        Плачу я в платочек!
        Просто гений ты!
       
        . . . . . . . .
        Знаешь, дорогой,
        Ты пиши! И буду
        Я — читатель твой...

        или в братском ему тексте:

        Возьми
        три слова наугад.
        И запиши-ка
        их подряд:
        . . . . .
        . . . . .
        . . . . .
        Теперь
        врубись, как это круто!

        Если дать себе труд «врубиться», следуя авторской инструкции, то мы можем уловить примерно такой смысл этой художественной акции: любые слова — все слова — годятся для поэзии, они такой же материал поэта, как и люди для Бога; и если воспользоваться поэтической формулой Владимира Друка, написавшего строку «боже, я твоя номерклатура», мы поймем, что в поэтическом мире Лукомникова — любое, кажущееся случайным сочетание слов — номенклатурно. Читатель в этом стихотворении такой же объект и субъект художественной акции, как, например, в проекте Ильи Кабакова «советский общественный туалет», когда, напомню, реально воссозданный в одной комнате интерьер советского сортира собирал в западных выставочных павильонах некую очередь, хвост из желающих по одному насладиться художественностью экспоната — и сами того почти не подозревая зрители становились необходимым элементом конструкции: к советскому туалету необходимо должна была прилагаться очередь.
        Так и у Лукомникова три слова в болванку стихотворения всписывают — пусть лишь гипотетически — читатели. Становятся ли они при этом сотворцами поэта? Нет! В том то и дело, что, показывая иллюзию отождествления поэта и читателя, Лукомников только демонстрирует разделяющую их бездну. Об этом другое его чудесное трехстишие:

        Когда б вы знали из какого
        Тогда б вы сами их писали
        Мы вам не скажем никогда

        Поэтому, спорным представляется мысль Ю.Б.Орлицкого, высказанная в неопубликованном докладе о творчестве Лукомникова, что — цитирую — «В пределе такая рефлексия неизбежно приводит к непосредственному отождествлению читателя с автором». Мне кажется, приводимый им в доказательство этой мысли текст говорит как раз об обратном. Вот он:

        читать
        мои стихи бесполезно
        их нужно видеть
        их нужно слышать
        их нужно
        писать

        Еще одно стихотворение в жанре инструкции:

        Вот, глядите, я пишу:
        Трёхпарусные кеды.
        Собирайтесь, объясняйте,
        Литературоведы.

        Сознательный сдвиг, который заложен в сочетании слов «трехпарусные кеды», провоцирует на объяснительное понимание сам по себе, плюс к объяснительному пониманию формально призывает сам стишок, и совершенно очевидно, что стеб — или авторская ирония — заложены в самой ситуации, когда мыслящий по старинке читатель (литературовед), привыкший все объяснять и растолковывать, призывается к объяснению заведомого алогичного сочетания слов. Вообще говоря, текст сохраняет ту же иронию и пафос неприятия литературоведения поэтом — как у Ахмадулиной в старинном стихе «жена литературоведа, сама литературовед», но эта ирония работает иначе: у Ахмадулиной мы чувствуем в подтексте и интонации намек, что ведать литературой нельзя и антипоэтично, а Лукомников, весело призывает литературоведов засучить рукава.
        Вот другое четверостишие на ту же тему:

        Поэт в России
        Больше чем поэт,
        Но меньше чем
        Литературовед.
       
        Таким образом, эти стихотворения можно объединить в условную группу, где читатель объявлен мнимым единомышленником автора, при этом — в этой системе отсчета — традиционно негативно окрашена, но совершенно необходима для динамического равновесия фигура литературоведа, объясняющего или хотя бы раздумывабщего над поэтическим текстом.
        Еще одна тема, над которой размышляет в стихах Герман Лукомников, или над которой он хочет заставить думать своего читателя, это временнОе протекание стихотворения.

        Вот я пишу, пишу,
        Вот я ещё пишу,
        Пишу вот этот самый,
        Вот этот самый стих,
        Вот я ещё пишу,
        А ты уже читаешь.
        Да как же это так?
        Ведь я ещё пишу!
        Читатель, погоди!
        Ещё не дописал я,
        Пишу ещё, пишу,
        Пишу эти слова,
        Ещё пишу, а ты,
        Признайся откровенно,
        Читаешь ли сейчас?
        Читаешь ведь небось.

        Темой здесь становится — едва ли не впервые в литературе — само временное разворачивание стихотворения, от 1 строки к последней, парадокс кажущегося совпадения вектора чтения с вектором письма. Здесь очень важную нагрузку получают наречия времени «еще», «уже», «сейчас» и настоящее время глаголов «пишу» и «читаешь». Создавая иллюзию одновременности процессов создания поэтического текста и его чтения, автор ее тотчас же и разрушает: «еще не дописал я, а ты уже читаешь». Этот парадокс нарушает инерцию пробега глазами. Он требует остановки и перечитывания. Разрушается иллюзия «чтива», которую создает примитивная и повторяющаяся лексика, разговорная интонация. Автор прекрасно понимает, что просто чтением его читатель ограничиться не сможет, возникнет ситуация перечитывания.

        Читаешь, читатель? Читай.
        Читай, прочитай это чтиво.
        Когда прочитаешь — учтиво,
        Почтительно перечитай.
       
        Формальная организация этого стихотворения балансирует на грани между укорененной после хлебниковских «Смехачей» намеренной корневой тавтологией и игрой переключающихся точек зрения: контакт с читателем, чье состояние, или даже смена состояний в момент чтения психологически точно воспроизведены, объективизируется и становится предметом рефлексии.

        На одной странице сборника «Стих нашел» располагаются два стихотворения, объединенные этой темой — темой времени:

        ***
        Не правда ли, странно,
        Что пока ты читал
        Это стихотворение —
        Прошло Некоторое Время?

        ***
        Читатель! Резко обернись!
        И посмотри слегка направо вниз!
        Ты там т а к о е сможешь увидать!
        Ну вот опять ты умудрился опоздать!

        Читатель всегда на полшага отстает от автора.
        Тема чтения в стихотворениях Лукомникова идет рука об руку с другой темой — естественным образом с ней связанной — темой зрения. Тема зрения, внутреннего и внешнего, истинного и поверхностного, затрагивалась в русской поэзии 20 века не раз, часто сопрягаясь с мотивом невыразимого вообще. В скобках замечу, что, по-видимому, это вообще одна из главных тем, которые ставит искусство примитивизма в 20 веке, имею в виду и живопись, и литературу. Можно вспомнить стихотворение "Мне жалко, что я не зверь..." Александра Введенского с его строками: «Мне невероятно обидно, / Что меня по-настоящему видно». У Владимира Друка, поэта на полпоколения старше Германа Лукомникова, читаем (обращая внимание на использование той же, что и у Введенского, рифмы «видно/обидно»):

        То один закрою глаз,
        То другой закрою глаз,-
        Целый день гляжу на Вас.
        Что же видят оба глаза
        По отдельности и разом?
        Правый с левым заодно
        Видят, как всегда, одно.
        Очень глупо и обидно
        Видеть только то, что видно!

        Если Введенский сожалеет о том, что не может стать невидимым (напомню, что рефреном в упомянутом тексте является строка «И еще есть у меня претензия» — т.е., стихотворение можно расценивать как обращение недовольного миропорядком поэта к Богу), то Друк сожалеет не о том, что сам не может стать невидимым, а о том, что человеческое зрение ограничено физическими пределами, что мы не в силах заглянуть «за» отпущенные нам пределы. Иначе разворачивается эта тема у Лукомникова. В одном его стихотворении, своеобразном кубистическом словесном портрете, встречаем ту же тему, но без каких бы то ни было философских претензий:

        Два носа я вижу всегда изнутри,
        А в зеркало глянул, и стало их три.

        Запечатлен парадокс. Идти за ним дальше, объяснять его — дело читателя-гурмана, литературоведа, но — не поэта. Своеобразное преломление темы происходит следующем стихотворении, по жанру — тоже поэтической инструкции.

        Зажмурь, зажмурь свой левый глаз! —
        И твой прозрачный правый нос
        И с ч е з н е т...
        А
        Твой
        Прозрачный левый нос
        Вдруг станет совершенно непрозрачным.
        Теперь
        Открой свой левый глаз.
        Теперь зажмурь свой правый глаз —
        И всё
        Произойдёт
        Наоборот...
        Теперь
        Открой свой правый глаз.
        Теперь зажмурь одновременно
        Оба своих глаза —
        И ты увидишь темноту...
        Что? Испугался? Рано ты
        Глаза раскрыл,
        Зажмурь опять, нет!!! Погоди же!!! Прочитай сперва,
        Ч т о надо будет сделать.
        Так вот, когда зажмуришь их вторично —
        Закрытыми глазами
        На Солнце
        Посмотри —
        Увидишь чудо.
        (А если сейчас ночь — сойдёт и лампочка. Только вблизи!)
        Ну, с Богом!
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        Т е п е р ь
        О т к р о й г л а з а .
        Открой!!!
        Открооооооооооооооой!
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        О Б о ж е !
        В е д ь э т о г о о н п р о ч и т а т ь н е
        м о ж е т !..

        Внешне напоминающий стихотворение Друка сюжет с закрыванием поочередно то одного, то другого глаза использован для иллюстрации условности договора между автором и читателем, никогда бы не добравшимся до конца стихотворения, если бы он честно включился в предлагаемую автором игру и последовал поэтической инструкции.
        Тема зрения обострена в другом тексте:

        мы буковки, мы буковки,
        не смотрите на нас, не смотрите!

        Еще один парадокс: черные крючочки, которые при обывательском взгляде только затем и существуют, чтобы быть прочитанными, т.е. хранить и передавать информацию читающему, глядящему, оказывается, живут своей жизнью, подобно мальчику-колокольчику, дядькам-молоточкам, принцессе-приужинке из сказки Одоевского (поэту же открыты «тайные смыслы предметов»).
        Таким образом, общаясь с читателем на языке постконцептуализма и минимализма, Герман Лукомников продолжает серьезнейший разговор о поэзии. Как верно подметил Илья Кукулин, «глубинное качество работы Лукомникова — что-то вроде сверхбуквально реализованного определения поэзии по Михаилу Гаспарову: "Стих — это текст, ощущаемый как речь повышенной важности, рассчитанная на запоминание и повторение"».


Герман Лукомников (Бонифаций)  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service