Ольга Славникова быстро и счастливо вошла в обойму писателей, книги которых, едва завидя свет, тут же собирают обильную серьезную критику и незамедлительно выдвигаются на все заметные премии. Вот и последний двойной триумф писательницы тому подтверждение – за «2017» Славникова получила не только российский Букер, но и так называемый «студенческий Букер», то есть молодое поколение критиков выбрало победительницей именно ее. Да и не всякому пишущему предлагается работа «по специальности» в Москве – точнее, в молодежной премии «Дебют». Посему о статусности и месте на современном прозаическом Олимпе уже вроде и говорить не имеет смысла – стоит только имя назвать, и сразу все ясно.
Но начнем мы все же не с самого романа, а с ясно обозначенной в последнее время тенденции: у уникального и, как казалось, едва ли не единственно возможного петербургского мифа появился мощный и на глазах набирающий силу соперник – миф уральский. И если петербургский миф рожден нескольковековыми коллективными усилиями (а имена! каждое – драгоценность в шкатулке мировой культуры!), то уральский, как ни странно и, может быть, даже обидно для нас, петербуржцев, на взгляд неискушенного читателя, создан одним-единственным великим человеком – Павлом Бажовым, писавшим свои сказы вовсе не во времена пиковой дамы или башмачкинской шинели, а в самый что ни на есть расцвет сталинской литературы – в 30-е годы минувшего века! Ну не поразительно ли? Были ведь самородки и в других местах. Скажем, архангелогородец, великий сказовый мастер Борис Шергин. Но – нет архангельского мифа. А уральский есть. С его Хозяйкой Медной горы и прочими мороками, столь достоверными, что не верить им невозможно. Читатель и верит. И на ура принимает уральцев. И чрезвычайно популярного нынче Алексея Иванова, и Ольгу Славникову. Впрочем, искушенный читатель, помимо Бажова, назовет еще и современные имена – Владимира Абашева (его исследование «Пермь как текст» сразу приобрело статус классического) или поэта Виталия Кальпиди, тоже немало потрудившегося на этой ниве. Но все же фронтмены здесь, будем честны, именно прозаики, и их лавры остаются самыми весомыми.
Но вернемся к Ольге Славниковой. Само название романа «2017» сразу ориентирует читателя определенным образом – экстраполяция настоящего в будущее с оттенком антиутопии и всеми сопутствующими атрибутами жанра. Эмблематичная перекличка с Оруэллом столь очевидна, что ее и вспоминать-то как-то неудобно. Роман многопланов, написан в темпе «action» и относится к тем многослойным текстам, где каждый может снять доступный для себя уровень: любители приключений – хитническую линию (хитники – добытчики, порой вполне криминальные, уральских геосокровищ), любительницы любовных драм – нестандартную любовную историю, у исследователей социальных подвижек в постсоветской России тоже есть возможность собрать свой горький мед, есть чем поживиться и любителям исторических катастроф – особенно впечатляющ финал, где ряженые, войдя в роль и смешав игру с реальностью, устраивают 1917 год столетие спустя, а подсевшие на таинственное присутствие иной реальности с удовольствием будут вести счет ее вторжениям в обыденную жизнь в образе самой Хозяйки Медной горы.
Так что романная задача здесь и явлена, и выполнена на все сто. Но кого нынче удивишь бодрым и внятно выстроенным повествованием с жестко очерченными героями и хирургически точным сведением всех сюжетных линий в одну точку, чтобы никакие лишние нити не торчали и не смазывали картинку, как будто бы уже специально подготовленную для кинематографа? Славникова и удивляет другим. Самим качеством письма, давно ставшим ее фирменным знаком. Этот фирменный знак, метафорическая густопись (думается, по количеству метафор на квадратную единицу текста она бесспорный чемпион среди современных российских прозаиков) некоторых критиков ли, читателей даже утомляет, а некоторым доставляет рафинированное эстетское удовольствие. Впрочем, так же, как главный герой повествования всю жизнь гонится за прозрачностью камня (категория прозрачности здесь настойчиво выведена за рамки сугубо гранильных свойств в нечто бытийное), Славникова, как представляется, работая со словом, стремится к называнию единственно возможным образом. Метафора у нее не самоцель, но лишь выявление сути (предмета ли, явления – неважно). И здесь невозможно не процитировать эссе известного литературоведа М. Эпштейна «Прощание с предметами, или Набоковское в Набокове»: «Не о Набокове хотелось бы мне говорить – это лучше сделают специалисты по писателю Набокову; но о набоковском как целом пласте русской культуры и ее художественной метафизики. Набоков – индивид, “набоковское” – понятие, которым охватывается множество индивидуальных явлений. Наряду с “пушкинским” и “гоголевским”, “толстовским” и “достоевским”, оно обладает огромной всепроникающей емкостью. Разве не кажется нам порой, что “даль свободного романа” и “магический кристалл” – это набоковское в Пушкине? Набоковское есть у Пушкина, у Тургенева, у Бунина, у Мандельштама, у Андрея Белого, у Андрея Битова...» Думается, если бы М. Эпштейн написал это эссе не в 1989 году, а, скажем, на полтора десятка лет позже, названный ряд непременно и заслуженно замыкался бы Ольгой Славниковой.
Тем не менее ее прозу никак нельзя назвать ни поэтической (хотя вербальные отношения с миром у Славниковой не прозаика, но поэта, но архитектоническая хватка в большой форме все же не позволяет монументалиста смешивать с миниатюристом-лириком), ни тем более женской – крепкая мужская рука чувствуется во всем, не мешая при этом всем органам чувств работать в полную силу: «Здесь, на севере Рифейского хребта, стояли белые ночи (sic! – и здесь нарушен петербургский монополизм на бренд! – Е. Е.): день угасал бесконечно, небо, будто створа раскрытой раковины, волнилось бледным перламутром – а потом наступали призрачные сумраки без теней, красная палатка приобретала необыкновенный, какой-то космический, фиолетовый цвет, и спящая река мягко пиналась, будто младенец в пеленке. Несмотря на бесконечную длительность времени, воздуха, пространства, все здесь, на севере, происходило очень быстро. Так же моментально, как спала с реки весенняя вода, в одну прекрасную ночь повсюду вспыхнула жизнь. С вечера заросли едва зацветающей черемухи уснули, будто накрутив бигуди, а уже в четыре утра, когда солнце, как ни в чем не бывало, уже лучилось над горизонтом, оба берега тонули в пышной белизне, и по реке, в ее ниспадающем ритме, плыли полосами одуряющие горькие запахи. Тут же мелколиственные березы, прозрачные, будто стрекозиные крылья, выбросили сережки; по воде заскользили глотаемые перекатами сдобные пятна пыльцы».
Специально дала столь внушительный фрагмент, дабы читатель почувствовал еще и завораживающий ритм этой прозы. И после таких жемчужин критики говорят о том, что в русской литературе не стало пейзажа? Что же тогда они почитают пейзажем, позвольте спросить?
И еще одно замечание: при всей метафорической нагруженности текста прозрачность стиля не замутняется ничем лишним. Та самая прозрачность, сводящая с ума главного героя, прозрачность как имманентное свойство материи – недобываемое и невоспроизводимое, лишь выявляемое, заботит и саму Славникову, но, к счастью, ее сфера прозрачности менее опасна, чем сфера прозрачности ее героев. Наставления И. Бунина молодому В. Катаеву: «Опишите скрип гравия...» Не избыточность метафор, а называние единственно возможным образом. Набоковская снайперская точность. Вербальные отношения с миром не прозаика, но поэта. Кинематографическая картинка. Прозрачность как имманентное свойство материи – не добываемо и не воспроизводимо, лишь выявляемо.
Нужна ли поэзия успешному собственнику? Борьба с избыточностью в глобализированном мире – попытка удержать мир в замершем виде, в оптимальной для «зол. млрд» статике. Проблематично.
Опасность быть ряженым. Предмет начинает диктовать, человек себе не принадлежит. История в виде фарса.
|
