Поэт и Друг: новые старые споры о главном

Дмитрий Бак
Знамя
2005, №6
Досье: Олеся Николаева
        Олеся Николаева. Испанские письма. — М.: Материк, 2004. — 84 с.
        Можно было бы начать так.
        У Олеси Николаевой есть читатель по-настоящему «свой» — все понимающий с полуслова, он сразу отметит отличия шестой книги ее стихов от предыдущих. Отличия слишком резкие, чтобы не придать им значения. Но и — чересчур явные, чтобы не понять: все прежнее осталось незыблемым несмотря на новизну тем и интонаций. Как совместить или хотя бы соотнести аскетические упражнения в смиренном благочестии и размашистые жесты упоительной раскованности — вот о чем идет речь в этой книге.
        Впрочем, так писать об Олесе Николаевой нельзя, поскольку слишком опасно облекать в привычные рецензионные пассажи суждения о поэте, прямо воззвавшем не к понимающему и молчаливому читателю, а именно к сверхпроницательному и велеречивому рецензенту (стихотворение «Интерпретатору»):

        Иль не боишься, строф разорвав кольцо,
        распотрошив слова,
        о, ничего моего, собственное лицо —
        аж волоса дыбом! — увидеть?... И это — два.

        Еще бы — кто б не боялся?! И потому придется хотя бы сделать вид, что рецензент остается читателем.
        Что ж, значит, поговорим иначе — вот так.
        ...Нет, конечно, и в первых двух разделах сборника есть настоящие удачи! Ну, хотя бы цикл из четырех коротеньких стихотворений о марте — скудном, великопостном, сплинном. Завораживают уподобления поэтического зрения — мартовской сорочьей зоркости («Март»):

        Знаешь ли, так и я, в такую седмицу,
        шатаясь по снегам черным, с каждого бока
        на любую сверкнувшую вдруг вдалеке вещицу
        округляю око.

        Или — не раз читавшееся автором вслух посвящение Эмме Герштейн («Мемуаристка»): «Теперь рассказывай, кто ел из этих рук. / Кто пил из туфельки. Кто гнал тебя по трактам...».
        Но все же главное в «Испанских письмах» именно цикл «Испанские письма», а не разделы «Ты имеешь то, что ты есть» и «Ничего лишнего», тут уж ничего не поделаешь, да и нужно ли? Нет, не стоит, ну может быть сказать, что в первых двух разделах есть несколько предусмотрительно оброненных поэтом подсказок, ключей к заключающему сборник многосерийному диалогу Путешественника и Друга в «Испанских письмах». Олеся Николаева тщательным образом акцентирует самое ситуацию, момент написания письма: сосредоточенное собеседование с листком бумаги обязывает ко многому. Адресата нет рядом, и поэтому ему передаются не просто бытовые подробности, но нечто особенное, существенное, вырастающее из напряженного усилия: вот сяду к столу, возьму перо и напишу тебе, друг мой, о...
        О чем же? Большой вопрос! Не просто о привычно неясном, мучающем, дразнящем. Я напишу о том, что прежде как будто бы в моих мыслях отсутствовало, а возникло только сейчас, в момент, когда руки, как сказано, тянутся к перу. У Олеси Николаевой пишет к тому же человек, осматривающий Испанию, путешественник — тот, кто находится в пути, в движении. О нем есть, кстати, специальное стихотворение, предваряющее цикл «Испанские письма» («Путешественник»): «Путешественник ходит всегда вдвоем: он и его кураж / присвоить пространство...».
        Или вот еще: «Путешественник всегда немного астролог и звездочет... / Путешественник всегда немного артист, немного игрок и бард...».
        Кажется, слово найдено: если пишущий письмо является собою в квадрате, склонен сосредоточенно извлекать из своего сознания главное и сокровенное, то пишущий письмо путешественник — наоборот, лицедействует, прячет себя настоящего, принимает некую картинную позу, выдает себя за кого-то другого или, к примеру, третьего.
        На подступах к «Испанским письмам» — героиня Олеси Николаевой еще остается самою собой, мучительно избавляющейся от избытка — чувства, страсти, свободы, — человеком, застывающим в жесте нелегко дающегося смирения через «не могу» («Аскетические упражнения»):

        ...Я себя поведу, как коня под уздцы, вола — на аркане,
        иль как водит цыган косолапого за ошейник,
        иль как водит слова язык на уздечке, а не
        пустомелет, словно дремучий лес, полевой репейник.

        В «Письмах» же все выглядит совершенно иначе: вольному воля, ему разрешается не только «пустомелить», но и вообще не думать, всерьез ли молвится слово или всуе. Вот самые первые строки первого (из двадцати одного) стихотворения цикла: «Дорогой! Я живу все блаженнее, то есть — бездумней, чудесней: / не копаюсь в себе, а беру что ни попадя с края...».
        Вот те раз: самокопания «интеллигента», берущего все в себе не «с края», а из самой что ни есть глубины (de profundis?) мучительные покаяния аскета — где вы, ау?! Все казавшееся подлинным можно разом забыть — значит, недаром в заглавном стихотворении всего сборника шла речь как раз о трудной, но облегчительной возможности перемены имени («Имя»):

        Да и я б себе иное имя
        Выбрала б — ходящее волнами,
        Как тростник колеблемое — Ольга
        Вигилянская: и роскошь, и аскеза.

        Что ж, в дороге имя можно и сменить: ведь не внове путешествовать инкогнито или под прозваньем иным, непривычным даже себе самому. Выходит, все в «Письмах» невсерьез и понарошку: показная манерность, прихотливое плетение словес: перечисление имен экзотических городов (Кордова, Севилья) либо роскошно звучащих имен растений (аспарагус, олеандр, рододендрон).
        Если б я и в самом деле мог выдать себя за «просто читателя», то рассказал бы, что в первый раз читал «Письма» с середины, потом, по обыкновению, заглянул в конец. А когда добрался до начала, то оставалось только воскликнуть вслед за одним сомнительным персонажем: «О, как это я все угадал!». Этот возглас вызван был авторским предисловием к циклу, где безответственная перемена декораций, утрата имени прямо декларирована: «Иногда я напоминаю себе трехлетнего младенца, который хоть и умеет по-человечески говорить, а все, бегая кругами по комнате, с упоением закидывает голову и выкрикивает в пространство: «Карибу-марибу-гамалепс-фериилепс-шарибу-талибу...». И дальше: «Все выходило «поэтому я обязана», «оттого я должна». Потому что вера моя оскудевала во мне и хирела моя свобода, которую нечем было кормить. Но младенец, бегающий по кругу, меня научил. Тогда я, как и он, заговорила на другом языке».
        Взгляните: никакой тебе аскезы, абсолютная свобода, блаженная глоссолалия спонтанной речи и свободы, разговоры ни о чем. Желаете аналогий, странных сближений и параллелей? Их отыскать — вовсе не так просто. Например, не годятся ни «Письма с Понта», ни «Письма русского путешественника». Почему? Да потому, что и Овидий, и Карамзин устами изгнанника/путешественника говорят совершенно всерьез, остаются самими собой при всем различии доминирующих эмоций (жалоба/пытливая чувствительность). Может, тогда — «Письма римскому другу»? Да, «теплее», хотя и эта параллель не работает. Нет у Олеси Николаевой тотального иносказания, сплошного иронического qui pro quo, которым так завораживает Бродский. Мы говорим: «ворюга», «кровопийца», «жить в провинции у моря», подразумеваем — ну, сами понимаете, кого и что...
        Уж не делает ли Николаева что-то подобное Монтескье, который в «Персидских письмах» увидел Францию (и не только) глазами мало что понимающих условных собеседников-мусульман, зорко присматривающихся к незнакомой стране, хоть и описанной иносказательно, но названной прямо, без обиняков. «Испания» Олеси Николаевой, несмотря на демонстративный экзотический антураж, порою до боли напоминает какую-то другую страну: «...Испания наша, растаптываемая ногой / разночинца, хама и нигилиста...». Или: «Как сказал один испанский поэт:/ «Гвозди бы делать из этих людей»...» А вот еще:

        Любопытно, что те — из кидальщиков, шулеров и катал,
        выходцы из низов, а некоторые — отмотавшие здесь по сроку,
        то есть те, которые первоначальный делали капитал
        рэкетом, — детей воспитывают уже по доктору Споку.

        В авторском предисловии к «Письмам» — в том самом, которое (если читать не сначала) может показаться избыточным, есть еще один пассаж. Олеся Николаева рассказывает, как по совету мужа решила не обижаться на предложение написать приветствие комсомольскому съезду, а написать-таки, но — гекзаметром: «Вы собралися на съезд комсомольский, о мужи и девы, много есть важных отчетов и прений у вас на повестке...». «И я подумала, — продолжает автор, — что смысл может быть не в самих словах, а в интонации, в звучании, в связи слов. И форма может опровергать содержание».
        Внимание, вопрос: что же, значит, весь блестяще отделанный, прихотливо закрученный сюжетно цикл, давший название книге Олеси Николаевой, есть не более чем «концептуалистский» или даже «супрематистский» жест? Неважно — что говорю, о чем; важно само указание — «вот поэзия», «вот я — способный говорить поэзию». Неправильно ведь спрашивать, что «означает» нарисованный на полотне черный квадрат, необходимо усмотреть здесь иной жест: «вот искусство как таковое», «а вот я — живописец». Видно, недаром Олеся Николаева некоторое время тому назад именно Льва Рубинштейна выбрала в соавторы литературного вечера в рамках проекта «Полюса»: авангард и есть для нее «свое иное», далекое, но притягательное. С ним хочется не только бороться, но и соперничать, побеждать — на территории поэзии, а не отвлеченных дискуссий.
        И опять — «подсказка» из раздела «Ты имеешь то, что ты есть» — стихотворение «Апология»:

        ...Разве зебра не сбавила б спеси дурной с авангарда?
        Что, верблюда бы он переплюнул? Побил леопарда?
        Носорога б затмил? Или радугу б взял из кармана?
        Иль придумал бы что-то покруче, чем зад павиана?
        Чем глаза крокодила? Чем хохот гиены зеленой?
        Или чрево кита с беглецом драгоценным Ионой?

        И здесь-то мой первоначальный («читательский») восторг перед отточенным и демонстративно манерным мастерством цикла «Испанские письма» сменяется изумлением и ощущением обманутости. Как же, ведь вроде бы говорит человек, что хочет, поет — что видит; все равно ему, то ли хриплым гекзаметром петь торжество комсомольского съезда, то ли простодушно восклицать:

        В Испании нынче в чести амфибрахий —
        хвала равновесью, мажору, сюжетам
        с дыханием ровным, где ворот рубахи
        расстегнут, закатан рукав над манжетом...

        Дело в том, что в стихотворении-подсказке под названием «Апология» речь идет вовсе не только (а вернее, и не столько) о соперничестве с авангардом, но об ином и в высшей степени свойственном поэту Олесе Николаевой предмете спора с собой и другими:

        ...Что твердишь ты уныло: нет выхода... много есть входов!
        Есть у Господа много персидских ковров-самолетов.
        У Него и на бесах иные летают святые...

        Совсем, оказывается, не тот, не такой, как примстилось, простодушно-мастеровитый Путешественник говорит с Другом. Его речь — не спонтанный поток прихотливых и одновременно бессвязных словоизлияний, но вдохновенная глоссолалия убежденного в своей правоте пророка, в очередной раз призванного глаголом жечь сердца, причем — не всех людей, а именно тех, кто еще не исполнился его (и не только его) волей. Что же это за воля, о чем идет спор в письмах? О терпимости вообще и о веротерпимости в частности. Внимательный читатель книги Олеси Николаевой может и не знать о полемике, некоторое время назад бушевавшей вокруг ее стихов и прозы, может не усматривать за персонажами «Испанских писем» подлинных лиц — это необязательно. Но он просто обязан перешагнуть через напускную роскошь псевдоиспанских рацей героини и уловить в них совсем иную ноту. Друг, по ее мнению, покинувший прямую стезю духовной жизни, упрекает ее самое в несвободе и нетерпимости к проявлениям свободы. Героиня многократно и вдохновенно ответствует, что подлинная свобода не в дозволенности духовных сомнений и уклонений от пути, но, наоборот, в возможности по собственной воле этому пути следовать. Цикл Олеси Николаевой, так получается, построен вокруг глубинной (и на первый взгляд неявной) фабулы, вовсе не сводится к описанию красот и пороков аллегорической «Испании». Стилистически «новая» Олеся Николаева остается «прежней» с точки зрения риторики и метафизики. Хотя, впрочем, для усмотрения всех перипетий этих отношений между старым и новым, аллегорическим и прямым словом Олеси Николаевой мне придется еще не раз вчитаться в книгу под названием «Испанские письма». Попробуйте и вы, и если не пожалеете, значит, глаголы были исторгнуты поэтом не напрасно...






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service