Тимофеевский Александр. Пусть бегут Неуклюжи. — М.: Самокат, 2008. — 80 с.; Он же. Размышления на берегу моря. — М.: Воймега, 2008. — 160 с.; Он же. Краш-тест: Книга поэм. — М.: Время, 2009. — 96 с. — (Поэтическая библиотека). То, что Александр Павлович Тимофеевский (р. 1933), как любят многие упоминать, известен всем носителям русского языка в качестве автора одного стихотворения, к тому же детского, «Песенки крокодила Гены» (вот и Людмила Петрушевская в предисловии к сборнику «Пусть бегут Неуклюжи» пишет о этом), — странно и незаслуженно. Впрочем, воздействие — без преувеличения, культового — мультфильма на публику значимо само по себе. Но можно предположить, что эта навязчивость текста вполне может утомлять автора. Вообще участь тех поэтов неподцензурной словесности и близких к ней, что избрали себе в качестве легальной формы творческой работы детскую литературу, часто обрекает их на деформацию внешней оценки: Генрих Сапгир, к примеру, известен всем именно как автор «Лошарика» или «Погода была прекрасная, / Принцесса была ужасная…», — а не «Голосов» или «Сонетов на рубашках». Однако если забыть об этих парадоксах репутации, недоумение у критика может вызвать скорее существование поэзии Тимофеевского как пространства, перпендикулярного «литературному процессу» и поэтому описываемого с трудом. Так, Владимир Новиков писал в послесловии к одной из предыдущих книг поэта о парадоксальности отношения Тимофеевского к традиции: его поэтика, по словам критика, «зиждется на канонизации авангардного опыта русского стиха» 1. Напротив, тот же Сапгир в заметке, предваряющей подборку Тимофеевского в антологии «Самиздат века», пишет: «В каком-то полуподвале длиннокудрый носатый юноша читал нам стихи, вполне традиционные, по моим тогдашним взглядам. Но энергия там была — и горечь» 2, — и между прочим, помещает эту подборку в раздел «Диссиденты», где стихи Тимофеевского оказываются рядом с произведениями Юрия Домбровского, Александра Галича, Натальи Горбаневской. Аналогично, и Владимир Губайловский настаивает, что поэтика Тимофеевского подхватывает эстетические проблемы русской классики XIX века, придавая им новое дыхание: «Лирика Тимофеевского, несмотря на ее внешне довольно простую форму, — это лирика философская. Это та же, что и у Тютчева, трудная и нескончаемая тяжба с хаосом и попытка рационального проникновения за его границу…» 3 Нельзя сказать, чтобы все вышесказанное (и многое иное, написанное о Тимофеевском) радикально противоречило друг другу. Однако разговор о стихах этого автора, если извлечь основной смысл, с неизбежностью скатывается к совмещению в них «простого» и «сложного», «абсурдного» и «прозрачного», «традиционного» и «авангардного». Подобный синтез, на первый взгляд парадоксальный, не может быть описан как «соединение противоположностей» — хотя бы потому, что в его случае все эти пары признаков не находятся в оппозиции друг к другу. Тимофеевский, не принимая участия ни в «неофициальный» период, ни сегодня в каких бы то ни было литературных группах, в равной степени и не наследует прямо никакой четко описываемой линии в развитии русской поэзии. Он опирается на самые разнообразные традиции, пропущенные сквозь личный лирический опыт. Пушкин, о котором говорит В. Новиков, Тютчев, о котором говорит Губайловский, и Хлебников, упоминаемый ими обоими, — не отсылки к определенным традициям, но просто указания на имена, «узловые» для очень значительной части русской поэзии ХХ века. Тимофеевский пользуется для самообозначения мандельштамовским определением — «смысловик» 4 (которым Мандельштам определял поэтику и свою собственную, и Анны Ахматовой), — однако отнюдь не в том понимании, что предлагает нам известная концепция «семантической поэтики» 5. Лирическое сообщение Тимофеевского не претендует на то, чтобы стать онтологическим анализом мироздания; напротив, в фокусе его творчества — личностное познание, субъективная реакция, оценка. Тем не менее поэзия Тимофеевского нацелена на поиск некоторых общих закономерностей бытия, — именно поиск, мучительный и, в общем-то, безуспешный по самой природе той формы субъективности, что свойственна его поэзии. Риторические механизмы этой поэзии в значительной степени устроены так, что лирическое «я» максимально готово к самоиронии, не отказываясь при этом от самой ценности смысла: «…“идей” в стихах Тимофеевского сколько угодно» 6. Тимофеевский высказывается «наивно» и в то же время вступая в постоянный диалог с предшественниками (от Блока до Маяковского). Его поэтика отлична и от статичного мира неоклассики, и от метафизических претензий постакмеизма («семантической поэтики»), и от неоавангардного познания через деформацию внешнего и внутреннего говорения. Элементы всех этих моделей можно найти у Тимофеевского. Но их синтез происходит у Тимофеевского благодаря диалогу с традицией, понятой принципиально вне рамок какой-либо школы. Три вышедшие почти одновременно книги поэта, казалось бы, представляют его с разных сторон, однако очевидна их глубинная целостность. Особенно это занятно при сопоставлении «детских» и «взрослых» стихов. Кавычки в данном случае обозначают отнюдь не сомнение в наличии целевых аудиторий, но указание на условность подобного деления: если одни поэты, так или иначе работающие с текстами для детей, склонны четко разделять свои «детскую» и «взрослую» ипостаси (вспомним Александра Введенского или Игоря Холина), то для других эта грань призрачна — это характерно для творчества Всеволода Некрасова 7 или Игоря Жукова. Таков, думаю, и случай Тимофеевского. Сборник «Пусть бегут Неуклюжи» (каламбурное название отсылает не только к хиту поэта, но и к другому тексту, в котором действуют существа, называемые Неуклюжами) по виду, по выбору шрифтов, по иллюстративному ряду — «детский», но родство собранных в нем текстов со «взрослыми» очевидно.
Кто о собаке, кто о птахе, Кто о всамделишном коне, А я мечтал о черепахе, Она во сне явилась мне. Я думал, принесу в портфеле И этим удивлю весь класс, И скажут все: «У Тимофея В портфеле черепаха. Класс!» Томленье страсти безнадежной, Предел мальчишеской мечты. В своей защитной спецодежде Мне и сегодня снишься ты, Твоя змеиная головка, Таинственная, как Китай… Открой мне личико, плутовка, Как Гюльчатай. (С. 55) Грустная ирония неосуществимости, характерная для лирики Тимофеевского в целом, предстает здесь предельно концентрированной, хотя и «обращенной в сторону детства», приглушена кажущейся незначительностью материала. Вероятно, именно об этом писал Николай Александров: «Мгновенная сладость невоплотимых мечтаний… позволяющая забыть неустроенность мира, оставленность и одиночество…» 8, — но приведенная цитата взята из размышления о «взрослых» стихах поэта. В сборнике «Размышления на берегу моря» видно важнейшее отличие ранних стихов поэта от поздних: в давних, «диссидентских» произведениях гражданский пафос требовал риторических механизмов, подчеркнуто отсылающих к традициям духовной оды или сатиры XVIII века или гражданской элегии XIX века — но и взрывающих традицию изнутри, как в известном стихотворении «Пророк»:
…И плыли надо мной стада, Стыдящихся на треть стыда, Познавших честь на четверть чести, А я желал быть с ними вместе. И ангел их хлестал бичом, И жег кипящим сургучом, И пламень тек по этой моли, Но пламень был им нипочем, — Они не чувствовали боли. И он сказал мне: — Воспари! Ты — их певец. Они — твои. — И разразился странным смехом. Подобный грохоту громов, Тот смех гремел среди домов И в стеклах отдавался эхом. В новых текстах мы видим стремление если не к миниатюре, то к фрагменту или иным максимально компактным поэтическим формам. Мне уже неоднократно приходилось писать о становлении в новейшей русской поэзии восьмистишия как своеобразной твердой формы, подразумевающей синтез в целом тексте тезиса первого четверостишия и антитезиса второго и имеющей различные авторские версии — от Горбаневской до Михаила Еремина 9. Тимофеевский, безусловно, находится в ряду авторов, активно работающих с этим новым «квазижанром» — одна из его предыдущих книг включала обширнейший цикл восьмистиший 10. Именно в восьмистишии Тимофеевский часто находит принципиальную пропорцию для собственного высказывания: проговаривание некой «екклезиастовской» правды в первом четверостишии сталкивается с волей к преодолению ее «помимо всего» — во втором, целостность же и является синтезом:
Я знал всю жизнь, чего не надо: Не нужен жест, не нужен знак, Не надо слов, не надо взгляда — Оно понятно всё и так… Мне б замолчать, пока не поздно, Но в споре долгом и крутом Зачем-то сотрясаю воздух, Жестикулируя притом! (С. 90) Конечно же, не только восьмистишия важны для Тимофеевского: он мастер и вовсе миниатюрных, четырехстрочных стихотворений, и сложных стихопрозаических конструкций («Письма режиссеру Н.»), и разного рода циклических форм. Последние есть и в книге «Размышления на берегу моря», однако наиболее полно они представлены в сборнике «Краштест». Подзаголовок этого сборника — «Книга поэм» — требует, по-моему, определенной корректировки. Собственно поэм, как линейных, сквозных сочинений, у Тимофеевского почти нет (за исключением представленных в книге «Тридцать седьмого трамвая» и «Молитвы); для него характерны промежуточные между поэмой и лирическим циклом конструкции, что, впрочем, и вообще характерно для современной крупной поэтической формы: единство лирического сюжета (и — далеко не всегда! — лирического повествователя) не отменяет разорванности представленных в различных фрагментах голосов или масок, различных ипостасей «я» или моделей «Другого». По сути, перед нами — череда отрывочных реакций субъекта на происходящее. «Море» — цикл имрессионистически-эротических стихотворений, ярких и насыщенных; «Второе пришествие» — сложная конструкция, включающая яростный и жесткий монолог и отсылающая к «Легенде о Великом Инквизиторе», однако понятые в новом, диссидентском контексте отрывки, будто бы сугубо констатирующие, но полные горечи отчасти даже мизантропического толка:
По Би-би-си передавали, Вчера Христа арестовали». «Христос? Я слышал имя это. Его я даже видел где-то. Христос… Конечно же, Христос! Какой же у меня склероз…» (С. 71) Интонационно очень разные, циклы-поэмы Тимофеевского открывают оборотную сторону его лаконического лиризма, его блестящее умение демонстрации разных аспектов одной эмоциональной, ментальной, идеологической проблемы: не только возможность говорения от имени авторитетного «я», но и желчное, саркастическое — или же проникновенное и нежное, в зависимости от задачи — обозрение самых разных возможностей описания некоего феномена. Александр Тимофеевский, казалось бы, не претендует на указание каких-либо кардинальных путей в новейшей поэзии, хотя подобные указания слишком часто оказываются лишь формой редукции собственно лирического опыта. К Тимофеевскому последнее как раз никоим образом не применимо. По сути дела, он обращает нас к проблематике, которая — с разных сторон — была важна как движению конкретистов (и наследовавшим им концептуалистам), так и диссидентским поэтам-сатирикам и поэтам-публицистам. Тимофеевский оперирует разными уровнями смысла и на разных уровнях может быть прочитан; он не очень удобен для встраивания его в какую-либо тенденцию, однако именно это и делает его поэзию — несмотря на принципиальную «немодность» — очень современной.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Новиков В. ХХ+1 // Тимофеевский А. Опоздавший стрелок. М.: НЛО, 2003. С. 220. 2 Самиздат века. Минск; М.: Полифакт, 1997. С. 384. 3 Губайловский В. Собеседник: О стихах Александра Тимофеевского [Рец. на кн.: Тимофеевский А. Опоздавший стрелок. М., 2003] // Дружба народов. 2006. № 3 (цит. по републикации в Интернете). 4 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Вагриус, 2006. С. 215. 5 Левин Ю.И., Сегал Д.М., Тименчик Р.Д., Топоров В.Н., Цивьян Т.В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature (Amsterdam). 1974. Vol. 7—8. P. 47—82. 6 Губайловский В. Указ. соч. 7 Показательна в этом смысле новая книга: Некрасов В. Детский случай. М.: Три квадрата, 2008. 8 Александров Н. Право оглянуться [Рец. на кн.: Тимофеевский А. Песня скорбных душой: Книга стихотворений. М.: Книжный сад, 1998] // Дружба народов. 1999. № 12 (цит. по интернет-перепечатке). 9 См., например: Давыдов Д. Глубокое дыхание // Горбаневская Н. Чайная роза. М.: НЛО, 2006. С. 8—9. 10 Тимофеевский А. Сто восьмистиший и наивный Гамлет. М., ОГИ, 2004.
|