Едва ли не самая горячая тема сегодняшних литературных дискуссий — сетевое творчество. Явление сравнительно новое, со своими законами, со своими кумирами и пропагандистами, а главное — с могучей материальной базой в виде Интернета, доступного всем, кому не лень. Никогда не подозревал, что такое скромное явление семидесятых годов, как литературная студия — два-три десятка графоманов в душной комнатке при каком-нибудь Дворце Культуры имени двадцати пятилетия первого отечественного подшипника, под руководством утомленного халтурщика из Союза писателей СССР — благодаря чудесам информационных технологий и крушению коммунизма примет воистину вселенский размах и дорастет до масштабов некоей всемирной стенгазеты неограниченного объема, в которой публиковать свои откровения можно самостоятельно, просто наклеивая их на неограниченное свободное место.
Профессиональное творчество, которое тоже появляется в Сети, тонет в море претенциозной и самодовольной чуши. Впрочем, эта чушь обильно печатается и на бумаге — два графоманских мира переплетаются. И перепуганный читатель, бывает, приходит в натуральное отчаяние.
Тем отраднее всякий редкий раз, когда убеждаешься, что поэзия не умирает, что появляются новые замечательные имена — немногочисленные, как и полагается в нашем неторопливом Божьем мире. Одно из первых мест в этом ряду, несомненно, занимает Александр Кабанов.
Поэту повезло — в тридцать пять лет, накопив предостаточно жизненного и творческого опыта, он сохранил юношескую порывистость и отвагу, избавившись от детской спеси — или никогда не обладав ею?
Его стихи энергичны. Современны. Благодарно опираются на наследие классиков. Смиренны и в то же время задиристы. И — на удивление пронзительны.
Отчасти это достигается за счет примечательного сочетания самых что ни на есть сиюминутных примет двадцать первого века, со всеми его интернетами и ноутбуками, с тем, что раньше называлось вечными ценностями. Сосредоточься на временном — и выйдет самовлюбленный щенячий визг. Обратись исключительно к вечному — и получится анемичное символистское бормотание. Связать первое со вторым — одна из самых сложных и восхитительных задач для поэта. Надо сказать, что Кабанов решает ее блестяще.
Сода и песок, сладкий сон сосны:
Не шумит огонь, не блестит топор,
Не построен дом на краю весны,
Не рожден еще взяточник и вор.
Но уже сквозняк холодит висок,
И вокруг пейзаж — прям на полотно!
Под сосною спят сода и песок,
Как же им сказать, что они — окно?
Плохая химия (сода обычно не лежит в земле, а получается на заводе), но какая восхитительная поэзия!
Впрочем, большинство стихотворений книги не столь прозрачно — это поток образов, нанизанный на некую невидимую логическую нить, а не привязанный к чеканной мысли или четко очерченному событию. Я люблю такие стихи больше всего — ибо в них наиболее ярко проявляется магия поэзии, возможность выразить нечто, недоступное обыкновенному языку — да и другим видам искусства.
...что истина, когда — не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.
Оставь меня в саду на берегу колодца,
За пазухой Господней, в лебеде...
Где жжется рукопись, где яростно живется
На Хлебникове и воде.
О чем это? Почему? Не знаю, и знать не хочу. Знаю только, что — дух захватывает. И думаешь — у каких первоклассных преподавателей учился наш поэт, вполне овладевший таинствами языка сакрального, направляющего на читателя не логическую посылку, а лишь некое облачко призрачного и таинственного смысла.
При этом Кабанов вовсе не зануда. Он не стесняется петь на высокой ноте, когда поется, а в других случаях — сам ослабляет пафос собственной речи то озорством, то ухмылкой, то полунепристойным словечком. Родина то поет ему «дамасскими губами» - поразительный, кстати, образ! — то снится в виде «красивой крысы — Отчизны — с краской томатной на тонких губах».
Иной раз — вот парадокс — эта улыбка только усиливает пафос.
Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей,
В проспиртованной Лете — ворованных режем коней.
Нам клопы о циклопах поют государственный гимн,
Нам в писательских жопах провозят в Москву героин...
...
Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу,
Путь бутылочный мальчик сыграет «про ящик» в трубу!
Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи.
Просто — время пришло, и Господь — отпускает грехи.
Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке,
В одиночестве стыть, но теперь налегке, налегке.
Ускользая в зарю, до зарезу не зная о чем
Я тебе говорю, для чего укрываю плащом?
Как легким ветерком, веет от этих строк ранним Бродским — но Кабанову нечего стыдиться. Он не заимствует чужое, а как бы цитирует его для собственных целей. Да и от нобелевского лауреата он берет не усталое всезнайство, которое пользуется сегодня столь высоким спросом, а волшебный холодок тревоги и беззащитности.
Мир невозможно объяснить, с миром невозможно согласиться — не забудем, что эти стихи написаны в постиндустриальную эпоху, когда запас идеализма, накопленный человечеством, скудеет тем стремительнее, чем привлекательнее и обустроеннее становится внешняя, сугубо матерьяльная сторона нашей жизни.
...Над кармою, над Библией карманной,
над картою (больничною?) страны —
поэт — сплошное ухо тишины
с разбитой перепонкой барабанной.
Наш сын уснул. И ты, моя дотрога,
Курносую вселенную храня,
Не ведаешь, молчание — от Бога,
Но знаешь, что ребенок — от меня.
Мир остается прекрасным — и постижимым на единственно возможном языке. Языке высокой поэзии. Или любви, что одно и то же.
|
