Наверное, первый текст, приходящий в голову при чтении романа «Серпантин» (издательство «ОГИ») Александра Мильштейна, — это «На дороге» Джека Керуака. Только персонажи Керуака путешествуют в никуда, пытаясь обрести свободу от мира, а герои Мильштейна не выдерживают той свободы, которая у них есть.
Пружина
Поэтому постепенно серпантин горной дороги становится механизмом пружины, который уже невозможно удержать в скрученном состоянии. Автору удалось так сгустить время, что читатель видит происходящее в несколько замедленном режиме. Всё происходит в тот момент времени, когда пружина начинает своё центростремительное движение, похожее на вращение спиральной галактики до тех пор, пока не потеряется ощущение центра. А оно рано или поздно непременно потеряется, потому что в определённый момент в одном из витков спирали начнет раскручиваться новая спираль, с другим центром, но связанная каким-то болевым чутьём с первоначальным. Дело происходит в Крыму. «Место силы, точка сборки?» — пытается определить это место один из персонажей. Там, где пространство уже разрушено, или где оно только собирается? Или же промежуток между разрушением и созиданием, место без времени и пространства, где можно пребывать в невесомости? В романе несколько историй, фрагментов бытия. Каждый из персонажей совершает побег из прежней жизни, которая становится тесна, начинает давить, мешает дышать. Существование, вырванное из привычного пространственного контекста, представлено осколками — разговорами, воспоминаниями, снами, и эта осколочность прошлого — всего лишь часть той каменной мозаики, которую пытается собрать каждый из персонажей, чтобы разобраться в себе. В определенный момент понимаешь, что время перестаёт подчиняться размеренному поступательному движению и начинает двигаться рывками. Подобно броуновскому движению персонажей —- в никуда, подчиняясь ландшафту. Человек застигнут в процессе движения, пойман этим процессом, даже если он не перемещается от одного ориентира к другому, а просто беспорядочно бродит. «Под ногами у него всё перемешалось, суша, море, сны, холсты... Они шли и шли... Без конца.... На бреющем полёте...»
Время
Метафизика падения или восхождения. Кто-то освобождает энергию и разрушительную силу спирали, кто-то, наоборот, скручивает её в чёрную точку, размещённую возле сердца. Кто-то пробирается серпантином дороги, кто-то серпантином памяти. Проза Мильштейна вообще имеет довольно разветвлённую структуру, когда сюжет состоит не из единого плотного полотна, а образуется из непредсказуемого переплетения тонких нитей, подводных течений, почти незаметных тропинок, остающихся как бы на заднем плане. Отсюда определённая конспективность текста. Очень многое автором не объясняется, а проговаривается как бы «фоном», хотя на самом деле, этот фон и есть самое главное. Текст не то чтобы легкий, а какой-то текучий, и в то же время острый. Результатом становится процесс, само существование в этом движении, в хаосе, беспорядке, в этой «маленькой воронке пространства». В какой-то момент исчезает всё, что имеет материальную плотность. Остаётся только скольжение вниз, по серпантину воздушного опрокидывания. «И теперь траектория была наклонной пологой линией... Дельталёт двигался в режиме скольжения... Больше он ничего не помнил... И казалось, что дельталёт продолжает падение — прорвав поверхность пузыря — теперь уже во что-то... совершенно бездонное...»
Исчезновение
Жизнь подставлена под увеличительную линзу, и неважно, что является линзой — большая медуза, хрустальный череп, подводный фонарь или пограничный прожектор, если в результате персонаж всё равно попадает в гибельную воронку раскручивающейся спирали. Свобода оказывается мгновением, когда дельтаплан начинает падать. «И это всё, собственно... Шёпот, шипение факелов... Мы идём... Уже светает, но в сером воздухе нам ещё какое-то время мерещатся чёрные сгустки... Мы не знаем, что это... Летучие мыши... Или вороны сожжённой бумаги... Всё равно, при порывах ветра они рассыпаются прямо у нас на глазах...» Происходит исчезновение оболочек, одни предметы растворяются в воздухе, другие сгущаются из темноты, вода отбрасывает тень, а тени заменяют собой человека из плоти и крови. Повествование становится головокружением, сном, забытьём, болезнью. Текст начинает пульсировать в ритме день-ночь, свет-тень. Этот пульс стремительно учащается, напоминает азбуку Морзе, кричащую о спасении. Люди превращаются в тёмные контуры, очерченные пограничным прожектором, становятся впечатанными в асфальт тенями. Жизнь переходит в сослагательное, условное наклонение. Серпантин срывается в головокружительный вираж. Память всё агрессивнее сталкивает человека в пропасть беспамятства. Чтобы выйти оттуда другим, конечно, если получится выйти. Но нужно двигаться, независимо от результата и направления, важно не остановиться. «Беги, кролик, беги, — в обратном направлении... Путь вверх и путь вниз — один... Значит, и в ту же самую реку... ещё можно вступить... Имя реки — река...»
|