Ученики называли ее серьезно и строго — Ольга Борисовна, и с ними она была сдержанна и величава как императрица. Правильно Бавильский сказал: «она превратила в трон инвалидное кресло». Прикорнувший за столом птенец литературного гнезда «Мусагет» видел лишь голову Ольги Борисовны с большими глазами, большими очками, и ее изящную блузку — все остальное скрывалось.
В помещении литературного объединения на улице Абая в Алма-Ате всегда было много людей: на подоконнике цвели цветы, на книжных полках красовались книги Императрицы, журналы «Аполлинарий», Платонов, Набоков, допустим, казахские классики; тут же кто-то размышлял над новой поэмой, кто-то ждал очереди у компьютера, кто-то грыз ногти, кто-то пытался повесить на стену вручную сплетенный ковер.
Вдруг раздавалось движение-шевеление, и ученики в паническом благоговении вытекали из комнаты. Дверь закрывалась. За дверью происходило никому не известное таинство. Привозили Ольгу Борисовну, и пока ее пересаживали с коляски на стул, никто не имел права открывать дверь.
Чем ближе к ней были люди — тем больше она от них отстранялась.
«Мусагетовцы» остерегались погладить ее по голове, взять ее руку в свою, сказать просто «Оля». Критик Бавильский был в Москве — далеко от Алма-Аты, и поэтому, в письмах, обращениях к «Оле» — намного ближе. Я — в Сан-Франциско, на другом конце земного шара, куда надо лететь британской «Астаной» и потом еще сто раз менять рейсы и чертыхаться, и разминать рога и ноги c долгой дороги..
Тем, кто территориально был дальше, позволялось несоблюдение жестких дистанций. Можно было называть «дорогая», можно было писать просто «Оля» вместо имени-отчества, а Бавильский так сразу начал называть Императрицу на «ты».
C ближними Императрица была неприступна, cобранна, велеречива.
Пишущая машинка стучала, компьютерные пешки и клавиши отправляли послания в разные страны; гонцы привозили известия из финансировавшего «Мусагет» нидерландского фонда; солдаты литературы отправлялись в казахский аул и оттуда привозили слуг пера и добра (читай — участников ведомых и подведомственных Ольге Борисовне литсеминаров).
Императрица была всегда безупречно одета и доброжелательна. Ровна и радушна.
Но чем дальше ты был/была от нее, тем больше она тебе себя раскрывала.
«Нахожусь в тщательно скрываемой от всех депрессии», «в Казахстане просто по закону инвалиды не имеют права получить медстраховку», «мой престарелый папа вывез меня на улицу, но колесо угодило в колдобину и мы с папой упали», «на меня недавно случайно опрокинули котелок с кипятком и теперь я как дракон, чешуя вся облезла», «глаза не видят, но к глазному врачу на третий этаж мне не въехать, лифта там нет», «один выход — оказаться за рубежом, здесь я не выживу».
Императрица все о себе знала, но от ближнего окруженья скрывала. И плохое настроение, и неуверенность, и то, что «каждый поход к врачу и для меня, и для родителей — мука. Каждое посещение клиники — борьба не на жизнь, а на смерть». Цитирую не дословно, а по памяти, письма. На вопрос «Что Вы сейчас пишете, Ольга?» она отвечает: «Просто немыслимо сейчас обнародовать это, может быть, только когда я умру». «В Париже помчалась на встречу с сотрудником ‘Галлимара’, чтобы он смог нас всех издать, но опоздала. Ни одно такси не останавливалось, никто не хотел брать человека в инвалидной коляске, мне так было обидно, такой досадный конфуз.»
Я познакомилась с Ольгой Борисовной Марковой (литературный псевдоним «Ольга Марк») в 2000-м году.
Она прочитала в Сети мой рассказ и похвалила, а потом наши отношения стали прогрессировать с «Вы хорошо пишете» до «Вы мой любимый писатель» и, наконец, до «я хотела бы, чтобы Вы, Рита, приехали в Казахстан». И потом: «Я знала всегда, что мы увидимся, просто предчувствовала». Или: «Какая все-таки между нами существует странная и чудесная связь. Сидела перед экраном компьютера и Вас вспоминала, постоянно нажимая Refresh. И тут пришло Ваше письмо».
Я ей звонила в Алма-Ату по телефону, в 2004-м году, и голос ее звучал очень близко, хотя физически она была далеко. Мы обсуждали детали поездки.
После встречи с Ольгой в Алма-Ате я уже ей не звонила. Мне нечего ей было сказать. И сейчас мне, Ольга, Вам абсолютно нечего сообщить. Вы знаете почему? Потому что Вы всегда были такой сильной и властной, а также умеющей в других различить талант и предназначенье судьбы, что это от Вас, такой маленькой и хрупкой в своей инвалидной коляске, все всего ждали: и я сейчас жду. Жду, Ольга, что Вы наконец напишете мне о моей новой повести «Зороастрийские зеркала». Почему Вы молчите? Вы же знаете, как мне нужна Ваша поддержка. Вы всегда замечали и мой «рост», и мастерство, и вдруг, когда я прислала Вам самое главное произведение своей жизни, Вы задержались с ответом. Мы все Вам пеняем: что Вы от нас так рано ушли!
Я уверена, что, с Вашим вниманием к магии мельчайших деталей, Вы оцените следующий эпизод.
3-го декабря мне неожиданно написала давно растворившаяся в прошлом подруга из Питера, тоже по имени Ольга, и прислала мне линк. Линк был озаглавлен «Внутри себя я танцую», но это название мне ни о чем не говорило, и на линк я не кликнула. Боюсь медийных файлов и медиумов: вдруг поломают компьютер, судьбу... А 5-го декабря поверх того линка в «VKontakte» уселось сообщение от Вашего ученика: «Ольга Борисовна умерла в ночь с 4-го на 5-е декабря».
И тогда я в прострации кликнула на этот линк и поняла, что «Внутри себя я танцую» — это присланный мне фильм про двух подростков, у одного из которых — мускульная дистрофия, а у другого — церебральный паралич, и они разъезжают везде на колясках, играют в любовь и пытаются вести «нормальную жизнь».
Но Вы сами вряд ли хотите, чтобы в Вашей посмертной биографии везде раскатывала эта коляска. Ведь коляска — все же не бричка. Не какой-нибудь Гоголь. И даже не бочка Платона. Вы, Ольга Борисовна, кандидат наук и доцент, были философом и писателем. Вы хотите, чтобы Вас запомнили по Вашим текстам. И еще чуть-чуть — по культуртрегерству, и по отредактированным Вами журналам, и по ученикам. Вы знаете, что все Ваши мучения вместе с Вами канули в Лету.
Но я, Ольга, запомню Вас по Вашему неответу — Ваше молчание сейчас просто преступно, ведь кроме Вас больше некому говорить, ни у кого нет этого дара слова и дара видения человека и дара взращивать чужой талант — а еще я всегда думала, что Вы очень красивая женщина.
Вот это, пожалуй, единственное, что мне всегда хотелось сказать.
|
