Александр Кабаков выпустил повесть «Беглец» — стилизованные под дневник частного лица и украшенные для достоверности ятями и ижицами заметки об очередной русской революции.
Новый «Беглец» хорошо рифмуется с «Невозвращенцем» — с этой перестроечной повести писатель Александр Кабаков, по существу, начался. И там, и здесь революция: в «Невозвращенце» — горбачевская демократическая, в «Беглеце» — ленинская социалистическая. Развиваются революционные события в одних и тех же декорациях — Тверская и окрестности, от «Мюра и Мерилиза» на Петровке до дома Нирнзее и Патриарших прудов, да и сами события, что в начале века, что в конце, похожи до неразличимости. «Вот по Неглинной солдат идет с винтовкой, которую тащит за собою по грязному снегу, как костыль, стыдно смотреть, а вот на углу Кузнецкого дама с круглой шляпной картонкой садится на извозчика, осторожно подбирая юбку, милая картинка» — это из «Беглеца» о 1917 годе, но стоит только чуть-чуть подновить лексику, и картинка подойдет для любой русской революции. По части изобретательности в описании революционных зверств и абсурда «Невозвращенец», конечно, намного превосходит «Беглеца», но это и вполне понятно: придумывать историю для России всегда гораздо занимательнее, чем реконструировать то, что было, и именно так, как могло бы быть.
Строит новую повесть Александр Кабаков на очаровательно старомодном приеме. «Беглец» — это рукописный дневник, якобы случайно попавший к издателю и вообще случайно не сгоревший в печи в том самом 1917 году. Его автор — банковский служащий, не мелкий конторщик, но и не управляющий, человек пожилой, состоятельный, консервативный, и эта консервативность должна согреть душу читателя не меньше, чем трюк с найденной рукописью. Кабаковский беглец — человек недурной и недалекий, брюзга, прагматик, кажется, даже искренне верующий и вполне сентиментальный, словом, это герой чеховской «Скучной истории», попавший не в чеховские, скорее уж в живаговские обстоятельства. С этими обстоятельствами по мере сил он и пытается себя соотнести, и как бы ни хотелось Александру Кабакову подмигнуть читателю там, где намечаются какие-то переклички с сегодняшним днем, самое интересное в этом выдуманном дневнике — именно обывательский взгляд на историю. Отрадно, согласитесь, что, когда рушатся миры, о которых мы, собственно, и так все знаем, по улицам еще носят шляпные картонки, люди терзаются собственным несовершенством и даже влюбляются в чужих жен и пеняют сочинителю Чехову, что, мол, совсем не так начинались крымские адюльтеры, как написано в «Даме с собачкой».
Защищает эту прекрасную частность жизни как раз консерватизм — непробиваемый, махровый, отрицающий на корню и экономистов-преобразователей, и «всех этих наших горьких, андреевых, скитальцев, врубелей и tutti quanti» вкупе с «их метерлинками и парижской школой». Здесь легче всего было сбиться на сатиру, но Александр Кабаков очень деликатно уводит тему в другой регистр. До поры до времени эта неготовность к переменам даже умилительна, как брюзжание обаятельного старика, в нее можно играть, как играет и сам писатель, любовно стилизуя интеллигентский слог догорьковских времен,— главное только не заиграться. Но в русской истории, где все повторяется, почему-то всегда заигрываются.
Кабаковский «Беглец», безусловно, серьезнее, чем литературная безделка, которой хочет притвориться. И именно потому, что так искусно притворяется, в него стоило бы вчитаться внимательней. В конце концов, одну революцию автор этой безделки уже предсказал — когда 1990-е годы только стояли у порога.
|
