 следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация  |
|
Новые «Опыты»?..
П. Белицкий. Разговоры: Стихи, эссе. — М.: Б.С.Г. – Пресс, 2002.
|
Книга, сегодня почти необычная, подзаголовок «стихи, эссе» путает все карты. Нет, не так все тут вроде бы и странно, пишут же эссе Михаил Айзенберг или Сергей Гандлевский, хотя, впрочем, у них рифмованные и лишенные рифмы тексты существуют параллельно, помещаются под одну обложку разве только в томиках «Избранного». Белицкий предлагает другое – целостную, продуманную по единому плану книгу стихотворений и эссе – неужто новые «Опыты в стихах и прозе», как у Батюшкова? Что ж, в чем-то Белицкий даже радикальнее: стихотворные и прозаические разделы идут через один, поэзия чередуется с эссеистикой. Интрига изрядная: все время ждешь, что же последует, например, за первым стихотворным разделом, демонстративно классическим, где среди тем самая главная –
Архаики чудовищная кость –
Предание о гневе Пелеида.
И, понятно, следует филологически обстоятельный разбор нескольких фрагментов из гомеровской поэмы («Символика пещеры и скитания Одиссея»). Внутренний сюжет книги словно бы воспроизводит в миниатюре развитие поэзии, композиционный центр составляет, на мой взгляд, четвертый («прозаический») раздел, в который включены эссе о Дельвиге и Флобере, Маяковском, Блоке и Вагинове. Не стоит забывать, что первооткрыватель жанра Монтень назвал его словом, означающим буквально «опыт», то есть опыт сочинения на данную тему. Написать эссе – значит, прежде всего, афористически освежить знакомое, произнести новое об известном. Все это у Белицкого есть: «Глаз Флобера, – круглый выпученный, – будто приспособлен читать только набранное петитом». Или слова о поэзии Маяковского, в которой «красивости и удовольствия не больше, чем в диких, древних и практически (курсив автора. – Д.Б.) прекрасных криках мудрого и (потому?) наивного, как ребенок, зулусского шамана, вызывающего дождь».
И в поэтической части книги есть своеобразная каденция – раздел «Ямбы», открывающийся, правда, стихотворением хореическим (может быть, есть тут некий тайный умысел?..).
Герой Белицкого вспоминает о стихах словно бы попутно, параллельно с обычным городским существованием, часто в метро или за приготовлением немудреного ужина.
Что толку, лучше или хуже
Твоя кривляется душа, –
Не втиснешь всей последней стужи
В сухой озноб карандаша,
Не загоришься горним светом;
И зная точно, что в аду, –
Кладешь привычную котлету
В привычную сковороду.
Ни грана от Ходасевича, хотя сравнение, казалось бы, напрашивается. Обыденные мелочи не противостоят мировым катастрофам, не метафорически их оттеняют (см. у классика «Пробочку», «Перешагни, перескочи...»), они просто присутствуют в том же горизонте событий, что и «горний свет», «озноб карандаша».
Эссеистический лаконизм, стремление к афористической внятности заметны во многих стихотворениях, включенных в книгу. Вот, например, первая часть диптиха «История»:
Дочурка: заинька, подросток,
Курсистка. Книжки, нотный стан.
Любовь.
Идея.
Папироска.
Косынка.
Кожанка.
Наган.
Павел Белицкий не претендует на построение связной истории современной поэзии, но сама композиция книги этому благоприятствует: от Гомера до рассуждений о современной литературе и рынке, от античных стилизаций до московских зарисовок начала третьего тысячелетия. Автор играет по крупной, рискует и на каждом шагу готов подставить себя под удар. Какие слова так и вертятся на языке у Зоила? А-а-а, шоколадный мой, удумал сотворить современную версию «Ars poetica»? А вот же рядом твои собственные вирши – посмотрим, каково воплощать сухую теорию в зелено-древесную жизнь. В самом деле – дела обстоят именно таким образом. О ком бы из литераторов, о какой бы эпохе ни писал Белицкий – он настаивает на том, что поэтическое слово обладает собственной метафизической подоплекой, так что само его присутствие в мире способно этот мир подвергнуть существенным изменениям. Так когда-то Вл.Соловьев писал о стихах Тютчева, в которых происходит мировой важности событие – просветление, облегчение векового груза тьмы и зла. Эк, куда хватил! Да-да, читатель, именно туда и хватил, да еще с особой дерзостью, приподымаясь над всеми современными (и вечными) спорами архаистов и новаторов. Коли нет за словом внесловесной смысловой весомости, то, по Белицкому, «ни традиционность, ни, наоборот, самого разного свойства авангардность поэтики того или иного автора – ничего не меняют: и то и другое в конечном, «гамбургском» счете дает, за редкими исключениями, один и тот же результат – честную скуку». Нет, за этой претензией на позицию «над схваткой» не скрывается, как это нередко бывает, тайное пристрастие к архаике. Может же Белицкий признать, например, что К.Вагинову «точная рифма повредила слух хуже какофонии»...
Иногда, правда, пессимизм нашего автора становится, пожалуй, слишком уж безысходным: «Поэтик разных нет, потому что нет, похоже, за нынешней поэзией живой (курсив автора. – Д.Б.) философии», а как следствие – нет ни самой поэзии в полноте ее осуществления, ни, следуем дальше, стиля». Но ведь и эту видимую бесстильность вполне возможно сделать важным слагаемым стиля. Как это, между прочим, и происходит в последнем стихотворении книги:
Поговорим... Да о чем говорить...
Глупо пустое в порожнее лить,
стыдно словами играть...
Все, что понятно – понятно давно,
все остальное – как было темно,
так и осталось, и будет опять...
вроде не то чтоб... но все же оно...
как бы сказать...
Павел Белицкий написал, повторюсь, очень необычную книгу, разноплановую, пеструю – и все же, этого нельзя не заметить, устроенную по единому закону. Читателю предложен своеобразный практикум по теории словесности, поэзии в особенности: любое суждение эссеиста прямо либо косвенно сопровождается поэтическим высказыванием. Подобных соответствий теории и практики в книге десятки, только они не всегда на поверхности, их необходимо разыскать внимательному читателю. Оттого книга предполагает множество равноправных стратегий прочтения: разделы, циклы, отдельные вещи можно (а быть может, и необходимо) выстраивать в различном порядке – всякий раз в сухом остатке окажется новый, зачастую неожиданный смысл. Подобный прецедент в жанре романа, насколько я помню, был у Кортасара («62. Модель для сборки»). Теперь нечто близкое мастерски осуществил Павел Белицкий на стыке лирики и эссеистики.
|
|
