следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация |
Новые «Опыты»?..
П. Белицкий. Разговоры: Стихи, эссе. — М.: Б.С.Г. – Пресс, 2002.
|
Книга, сегодня почти необычная, подзаголовок «стихи, эссе» путает все карты. Нет, не так все тут вроде бы и странно, пишут же эссе Михаил Айзенберг или Сергей Гандлевский, хотя, впрочем, у них рифмованные и лишенные рифмы тексты существуют параллельно, помещаются под одну обложку разве только в томиках «Избранного». Белицкий предлагает другое целостную, продуманную по единому плану книгу стихотворений и эссе неужто новые «Опыты в стихах и прозе», как у Батюшкова? Что ж, в чем-то Белицкий даже радикальнее: стихотворные и прозаические разделы идут через один, поэзия чередуется с эссеистикой. Интрига изрядная: все время ждешь, что же последует, например, за первым стихотворным разделом, демонстративно классическим, где среди тем самая главная
Архаики чудовищная кость Предание о гневе Пелеида.
И, понятно, следует филологически обстоятельный разбор нескольких фрагментов из гомеровской поэмы («Символика пещеры и скитания Одиссея»). Внутренний сюжет книги словно бы воспроизводит в миниатюре развитие поэзии, композиционный центр составляет, на мой взгляд, четвертый («прозаический») раздел, в который включены эссе о Дельвиге и Флобере, Маяковском, Блоке и Вагинове. Не стоит забывать, что первооткрыватель жанра Монтень назвал его словом, означающим буквально «опыт», то есть опыт сочинения на данную тему. Написать эссе значит, прежде всего, афористически освежить знакомое, произнести новое об известном. Все это у Белицкого есть: «Глаз Флобера, круглый выпученный, будто приспособлен читать только набранное петитом». Или слова о поэзии Маяковского, в которой «красивости и удовольствия не больше, чем в диких, древних и практически (курсив автора. Д.Б.) прекрасных криках мудрого и (потому?) наивного, как ребенок, зулусского шамана, вызывающего дождь». И в поэтической части книги есть своеобразная каденция раздел «Ямбы», открывающийся, правда, стихотворением хореическим (может быть, есть тут некий тайный умысел?..). Герой Белицкого вспоминает о стихах словно бы попутно, параллельно с обычным городским существованием, часто в метро или за приготовлением немудреного ужина.
Что толку, лучше или хуже Твоя кривляется душа, Не втиснешь всей последней стужи В сухой озноб карандаша, Не загоришься горним светом; И зная точно, что в аду, Кладешь привычную котлету В привычную сковороду.
Ни грана от Ходасевича, хотя сравнение, казалось бы, напрашивается. Обыденные мелочи не противостоят мировым катастрофам, не метафорически их оттеняют (см. у классика «Пробочку», «Перешагни, перескочи...»), они просто присутствуют в том же горизонте событий, что и «горний свет», «озноб карандаша». Эссеистический лаконизм, стремление к афористической внятности заметны во многих стихотворениях, включенных в книгу. Вот, например, первая часть диптиха «История»:
Дочурка: заинька, подросток, Курсистка. Книжки, нотный стан. Любовь. Идея. Папироска. Косынка. Кожанка. Наган.
Павел Белицкий не претендует на построение связной истории современной поэзии, но сама композиция книги этому благоприятствует: от Гомера до рассуждений о современной литературе и рынке, от античных стилизаций до московских зарисовок начала третьего тысячелетия. Автор играет по крупной, рискует и на каждом шагу готов подставить себя под удар. Какие слова так и вертятся на языке у Зоила? А-а-а, шоколадный мой, удумал сотворить современную версию «Ars poetica»? А вот же рядом твои собственные вирши посмотрим, каково воплощать сухую теорию в зелено-древесную жизнь. В самом деле дела обстоят именно таким образом. О ком бы из литераторов, о какой бы эпохе ни писал Белицкий он настаивает на том, что поэтическое слово обладает собственной метафизической подоплекой, так что само его присутствие в мире способно этот мир подвергнуть существенным изменениям. Так когда-то Вл.Соловьев писал о стихах Тютчева, в которых происходит мировой важности событие просветление, облегчение векового груза тьмы и зла. Эк, куда хватил! Да-да, читатель, именно туда и хватил, да еще с особой дерзостью, приподымаясь над всеми современными (и вечными) спорами архаистов и новаторов. Коли нет за словом внесловесной смысловой весомости, то, по Белицкому, «ни традиционность, ни, наоборот, самого разного свойства авангардность поэтики того или иного автора ничего не меняют: и то и другое в конечном, «гамбургском» счете дает, за редкими исключениями, один и тот же результат честную скуку». Нет, за этой претензией на позицию «над схваткой» не скрывается, как это нередко бывает, тайное пристрастие к архаике. Может же Белицкий признать, например, что К.Вагинову «точная рифма повредила слух хуже какофонии»... Иногда, правда, пессимизм нашего автора становится, пожалуй, слишком уж безысходным: «Поэтик разных нет, потому что нет, похоже, за нынешней поэзией живой (курсив автора. Д.Б.) философии», а как следствие нет ни самой поэзии в полноте ее осуществления, ни, следуем дальше, стиля». Но ведь и эту видимую бесстильность вполне возможно сделать важным слагаемым стиля. Как это, между прочим, и происходит в последнем стихотворении книги:
Поговорим... Да о чем говорить... Глупо пустое в порожнее лить, стыдно словами играть... Все, что понятно понятно давно, все остальное как было темно, так и осталось, и будет опять... вроде не то чтоб... но все же оно... как бы сказать...
Павел Белицкий написал, повторюсь, очень необычную книгу, разноплановую, пеструю и все же, этого нельзя не заметить, устроенную по единому закону. Читателю предложен своеобразный практикум по теории словесности, поэзии в особенности: любое суждение эссеиста прямо либо косвенно сопровождается поэтическим высказыванием. Подобных соответствий теории и практики в книге десятки, только они не всегда на поверхности, их необходимо разыскать внимательному читателю. Оттого книга предполагает множество равноправных стратегий прочтения: разделы, циклы, отдельные вещи можно (а быть может, и необходимо) выстраивать в различном порядке всякий раз в сухом остатке окажется новый, зачастую неожиданный смысл. Подобный прецедент в жанре романа, насколько я помню, был у Кортасара («62. Модель для сборки»). Теперь нечто близкое мастерски осуществил Павел Белицкий на стыке лирики и эссеистики.
|
|