Андрей Нитченко. Водомер: Стихи, записные книжки / Сост. и предисл. Ю. Беликова. — М.: Алгоритм, 2005. Первая книга стихов сыктывкарского (теперь уже ярославского) поэта Андрея Нитченко, лауреата премии «Дебют» 2005 года в странной номинации «Литература духовного поиска», — событие в литературной жизни почти неприметное, тем более что и издана она Фондом памяти Ильи Тюрина (а значит — в некотором роде — в качестве отчета о работе полумаргинальной молодежной «Ильи-Премии»). Как издательский факт «Водомер» — явление для современной поэзии обыденное. Как факт эстетический — уникальное. И дело совсем не в дружеских отношениях, скорее наоборот: моя дружба с Андреем Нитченко началась с его стихов — именно они, впервые услышанные на III Форуме молодых писателей в Липках в 2003 году, подтолкнули к личному знакомству. Свойство словесного произведения удивлять я ценю превыше всего... Это, конечно, до неприличия субъективно, но в состоянии кризиса литературного перепроизводства становится чуть ли не единственным критерием отбора «своих» текстов для неглубоко погруженного в литпроцесс человека, каковым и являюсь. Еще больший эффект возникает от удивления личностью автора — особенно личностью, которая полностью гармонизирует с собственными текстами. Никакой маски, никакой позы, никакой литературный игры, никакого тусовочного расчета и ни капли честолюбия. В этом нет ничего выдающегося в узколитературном смысле, и все же в искренность такого автора верится гораздо больше, нежели в заявления тех, кто провозглашает главной особенностью своей поэтической группы (sic!), допустим, некую «новую искренность» и утверждает ее «актуальность». Однако ни они, ни любители животрепещущей современности, а тем паче и будетлянства, как, например, Данила Давыдов, не могут не признать состоятельности этой особенной искренности Нитченко хотя бы потому, что Нитченко не просто «неактуален», а потрясающе «неактуален» и страшно «старомоден», да к тому же еще какой-то возвышенный буколист! Его искусная пасторальность, его гармония и философичность на фоне всеобщего и давящего урбанизма и полуюродского самоковыряния для кого-то покажутся отсталыми и претенциозными, а для кого-то — глотком свежего воздуха. Вот уж где есть разгуляться субъективности! Свежесть и прозрачность — главное физическое ощущение от стихов Андрея Нитченко. В них много воздуха, капель и облаков: «...контуры облаков, ивы, себя чуть-чуть»; «маленький пруд с ряской у берегов»; «...белым колодцем — не пил воды ледянее...»; «Айя ягненком уткнулась туче в живот. // Так высоко, что вниз долетит — полкамня. // И вдвое выше, если вода уйдет. // Козья тропа исхожена облаками». Примеры можно множить и множить, но лучше — читать и получать удовольствие, то есть делать то, от чего мы почти отвыкли при общении с литературным произведением, оставив сам принцип удовольствия на откуп культуре потребления. Однако Нитченко — это нечто ей противоположное: ему безразличен призыв: «Автор, сделай мне красиво!» — поскольку он красив и чист сам по себе — как личность и как стих. Красив, конечно, в классическом понимании, даже в религиозном. Лирика Нитченко ангелична, идеальна, поэт вращается в сферах небесных, либо, подобно Уильяму Блейку, видит небо в чашечке цветка — и это почему-то продолжает звучать все так же свежо, как и двести лет назад. Наверное, за счет разговорной интонации, какого-то юношеского подпрыгивания от восторга, даже графической расплывчатости:
Ангел снилось за мной пришел и сказал пора Ну пора так пора говорю тебе видней Он крылом меня обнял укрыло тепло пера Запах чабреца дух яблока гул морей
Но восторг перед миром не приторен, а серьезен и тих:
И с удивленьем я смотрю на всех: как чисто всё! Как Богу удались мы! Уже невиданный ложится снег. Как наша память в следующей жизни.
Спасает от банальностей и неожиданная образность — то, что принято называть «поэтическими находками» (обычно в концовке стихотворения):
Пусть защитит от фальши нас огонек свечной — маленький фехтовальщик, бьющийся с темнотой.
Или:
Тихо зернится листва. Слепой пятерней ветер ощупал лицо мое, запоминая.
Или еще:
И у любимой волосы тесны, В них руки будто дети в темноте.
Стихи внутри книги «Водомер» переплетены между собой повторяющимися образами, лейтмотивами. Так, например, в первой части (а их всего восемь, включая последнюю — «Из записной книжки») настойчиво возникает образ-символ — шар: в давшем заглавие всей книге стихотворении — «...рядом упала капля шаром большим»; и далее: «...Катит тишина тяжелый шар, // чтобы на упор звезды наткнуться»; «Лунатика крест и Коперника дар, // к земле из пространства катящийся шар...». А шар, как известно, — это форма, которую принимает жидкость в состоянии невесомости, жидкость вне сосуда. Шар — идеальная форма, поскольку совершенно нестеснительна. Поэтому автор предисловия, пермский поэт Юрий Беликов, делает, в общем-то, верное замечание: «Все стихи Нитченко — попытка придать форму аморфному», — но затем начинает заниматься этим вместо самого поэта, причем вопреки его воле и втискивая автора в прокрустово ложе соцзаказа — «Ильи-Премии», для чего ему необходимо во что бы то ни стало увязать Андрея Нитченко с Ильей Тюриным, с поэзией которого Нитченко познакомился лишь посмертно (и познакомился, что очень важно, будучи уже старше его). На самом-то деле они совершенно разные. Если лирический герой покойного Ильи — нормальный горожанин, рефлексирующий интеллигент а la Бродский (в связи с его интеллигентством возникает невольная ассоциация с недоброй памяти Писаревым: оба умерли одинаковой нелепой смертью), то лирический герой Андрея — скорее селянин, пастушок (без всякой иронии) а la Батюшков, личность цельная и органичная. И как личность — совершенно апофатичная, неуловимая. Так что и сам факт издания книги «Водомер» есть результат стремления загнать личность поэта в осязаемые рамки, попытка приостановить течение реки, фотография облака. Идеальный «Водомер» (тот, который принципиально не может быть воплощен в стасорокастраничной книжке) — неизмеряем, не поддается анализу и пересчету. Мне, например, стало известно, что и сам автор остался недоволен своей книгой — прежде всего, ее композицией и тем, что в нее вошли неокончательные редакции стихотворений. Но возможны ли они, эти окончательные редакции? Нитченко постоянно работает над своими стихами. И это можно проследить даже в пределах книги, куда составителем включены фрагменты его записной книжки (раздел «Закон зеркала»; названия разделам также даны Юрием Беликовым). Что особенно любопытно: здесь можно найти прозаические «заготовки» некоторых стихотворений, расположенных в основной, поэтической, части книги, — то есть фиксацию неких первотолчков, мыслеобразов, из которых потом рождается стихотворение. Автор расстроен тем, что на публику оказалась вынесена вся его «кухня», а нам — интересно! Отсюда мы узнаем о самом сокровенном — процессе написания стихов: «Чаще всего первыми приходят стихи середины стихотворения. Одна-две строки. ... Окончание обычно вычеркивается по написании или меняется до неузнаваемости. Часто оно становится началом. То есть стихи приходят в отраженном виде. Я — зеркало речи». Но, видимо, бывает, что они и не сразу стихами становятся. Вот одна из «заготовок»: Эта девушка потеряла кольцо на волейбольной площадке. Мы долго тогда искали его. Ворошили палые листья. Было ли оно там, или оно потерялось где-то еще? Мы ищем Бога, думая, что Он просто затерялся среди видимых и невидимых вещей, сдвигаем одну за другой, глядим за них и под ними. Мы ищем Его так же, как мы стали бы искать вещь, думая, что Он просто спрятан лучше других. Не предмет, не образ. Даже не дух. А вот — выросшие из него два стихотворения, точнее, в книге — две строфы из предпоследней части-цикла «Камни», в новой публикации (#1 иллюстрированного литературного журнала на CD «Девушка с веслом», 2005) сросшиеся в единое стихотворение, к которому прибавилась еще одно четверостишие (в таком виде и процитирую):
Помнишь девочку? Ту, что кольцо На площадке — играли в футбол — Обронила? Десяток мальцов Ворошили листву. Не нашел Ни один из нас. Может, и там Ничего не терялось тогда, Но и все же — работа ногам, Пища зренью... Пришли холода, Пал снежок, и никто не узнал, Было что-нибудь, или она Спохватилась не там. Подобрал Кто-то после? Никто. Тишина. Мы ли Бога забыли? Да нет. Мы всю жизнь проискали Его, Как колечко в листве, как предмет, В мире спрятанный лучше всего: Близко, Господи мой, горячо? Как найти — не открыл, не сказал. И невидимый — был за плечом. И не найденный нами — спасал.
Судить о разнице предоставлю читателю, дабы не превращать свои заметки в текстологическую статью. Замечу лишь, что поэзия Андрея Нитченко — прекрасный образец современной религиозной лирики, а сегодня, к сожалению, очень редко соединяются глубокая вера и настоящий поэтический талант — не в человеке даже, а в самих стихах. Поэтому к Андрею Нитченко применима классическая формула: поэт от Бога. Фигура сакральная. Или, как выразился Валентин Непомнящий, вручивший ему дебютовскую птичку, — поэт с Музой. Муза Нитченко в более узком смысле — загадочный адресат его любовных стихов, скрывающийся под инициалами Е.Н.С. Однако это не абстрактная Вечная Женственность, чего можно было бы ожидать, зная любовь поэта к идеальному, это одновременно и женщина-возлюбленная, и женщина-друг, и женщина-учитель, земное существо, которое очень страшно потерять. Отсюда предельная самоотдача и жертвенность чеканных строф с рефреном «Переживи меня», которые звучат и звучат убедительно:
Ни на вершок не важно — кто мы — друзья, родня. Мне пережить тебя страшно! Переживи меня.
Любовная лирика Нитченко, как и вся его поэзия (а также и заметки из записной книжки), тяготеет к афористичности: «Блаженны недолюбленные. Им // невыносимее, чем нелюбимым»; «Время окончится. Значит — на время // Будем забыты»; «Одиночество — это не когда ты один. Это когда нет никого, для кого ты единственный». В афоризм сжата мысль об отношении между поэтом и смертью: «Наша песня у смерти в долгу...». Смерть — важнейшая тема в творчестве Нитченко. Хорошо, когда автор может сам прокомментировать нечто очень для себя важное — прозой о стихах (если даже о самих стихах не упоминает, но мы-то помним, помним: перед нами — поэт от Бога, поэтому не может быть у него ничего не о стихах): — Часто ли вы думаете о смерти? — Настолько часто, насколько я думаю вообще. Дело в том, что ее сознание — основа любой сколько-нибудь глубокой мысли. Бессмертным не нужны познание, поэзия, красота. Им нечего потерять, им нечего обрести. Смерть сообщила нам духовные потребности. Ничто иное. При этом — никакого смертоборчества. Скорее наоборот — спокойная тяга к тайне смерти, доходящая порой до желания расстаться с собственным телом: «Отпусти меня, тело, как дом отпускает гостей <...> Нерушимый разлад между нами. Сраженья тихи. // Отпусти меня, тело, как Бог отпускает грехи»; «Почему я чую по ночам, // будто бы пытаюсь встать из тела?» И — постоянная мысль о смерти: «И думается нам: как странно — умереть. // Нас мучает вопрос — не выдумка ли это?» Смерть в глазах лирического героя Нитченко обыденна, однако признание этой, в общем-то, прописной истины рождает целый мир мерцающих образов, в которых отражаются реальные земные предметы и картины — приметы не более обыденной жизни:
Смерть — это как В детстве отъезд из деревни С выгоном, садом, школой за поворотом, Белым колодцем — не пил воды ледянее — Черной смородиной, ковкой тропинкой за огородом.
В поэзии Нитченко всего в меру: и жизни, и смерти. В меру и культуры. Культурная память и не задавливает его, и не превращается в «нормальный классицизм», и не становится объектом постмодернистской деконструкции. Возникающие на страницах его книги имена собственные привычны и одомашнены русской культурой: Пушкин и Лермонтов, Гомер и Вольтер, Достоевский и Державин, евангелисты и боярыня Морозова, Робин Гуд и Садко, Юлий Цезарь и Тютчев. Обращение к темам великих поэтов-предшественников не оборачивается перепевом — лишь собственным эхом, идущим откуда-то из самой глубины, так что даже не заметно, что тут какая-то цитата, какая-то, прости господи, «вторичность». Тютчевская строка эпиграфом к простому и прозрачнейшему стихотворению о Цезаре — подумаешь! Детская считалочка. Никакой тебе изощренной метафорики, никакой сложности интонаций — а почему-то не то чтобы моментально запоминается, а ложится в память как нечто давно знакомое, словно происходит чудо платоновского анамнезиса:
Неостановимо — много лет назад — некто шел по Риму, торопясь в сенат.
Ирония истончена до предела, до легкой улыбки — как в контаминации крылатой ахматовской строки с надписью на подъемном кране в последних двух строках «Видения о Робин Гуде»:
Робин Гуд усмехнулся незло, и сказал мне: «Не стой под стрелой».
Ирония к самому себе — «Полулирический герой, // Сплошное «ты» в стихах!» Ирония, относящаяся к «борьбе» стихотворных размеров (особенно традиционных — с верлибром), облечена в форму интермедии. Здесь мы понимаем, что Нитченко видит ограниченность и тягу к шаблонности любого средства выражения: чистое вещество поэзии, повторюсь, идеально и неспособно во всей полноте воплотиться в слове. Да и слово, пожалуй, тоже само в себе не воплощается:
Как заигран каждый слог, перекручен, ироничен, и бессмысленно граничат берег, бестолочь и Бог.
Несовременно? Неактуально? Современно и актуально — в том смысле, что очень необычно для нынешней русской поэзии (особенно молодой), когда соединяются сильное личностное начало, юношеская мудрость, чистая интонация и настоящее мастерство. Неизбежная и признаваемая автором как онтологическое свойство стиха ограниченность может оттолкнуть от Нитченко как от унылого традиционалиста... Но нет, у него есть спасение — в себе самом — в душе, где находится источник вечного движения, поэтому Нитченко способен к бесконечному саморазвитию, хотя одновременно и жаждет его, и побаивается. Счастливый случай (судьба, наверное) — когда явлением литературного процесса (впрочем, мало в него вписывающимся, хоть и многими любимым), когда эстетическим фактом становится не книга стихов, в нашем случае «Водомер», а сам поэт, Андрей Нитченко, — лирический герой или героический лирик? Мало ли кто может родиться в шахтерском поселке близ городка с морозным именем Инта — почти у самого Полярного круга...
|