Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Илья Кутик
Невозможность путешествий

12.08.2007
Досье: Илья Кутик
        Поэзия обречена усложняться. С традицией следует воевать, но так, чтобы в конечном счете войти с ней в диалог, потому что не учитывать ее нельзя. Тут уже давно как в науке – для того, чтобы сказать новое, свое слово, необходимо ознакомиться со всем тем, что придумали предшественники.
        Изобретение велосипеда в поэзии невозможно: любой текст (вспомним Барта) есть сумма всех предшествующих текстов, пик некоей горы, на острых остриях которой восходят все новые и новые горы.
        Это у нас не кризис теперь, но перестройка организма на полном ходу: в движении – жизнь, молчание же сродни небытию. Пока пишу – живу, пока живу – надеюсь.
        Одной из важнейших проблем современного стихосложения оказывается поиск темы. Ведь, кажется, обо всем, о чем только можно было, все уже написали, давно и много, хорошо и не очень. Внутри поэтического пространства давно появились свои тематические поджанры. И если любое слово уже тянет за собой семантический ореол устойчивых ассоциаций, чего говорить о темах.
        Заезженные сотнями пишущих, они образуют колеи, в которые так легко соскользнуть с самого начала, превратить сочинение в (по снайперскому определению Д.А.Пригова) промысел. Все это накладывается на зависимость пиитов от ритма, навязших на зубах размеров, есть от чего впасть в уныние.
        Что вообще может стать поводом для законченного поэтического высказывания? Какие эмоции и мысли способны выразить неповторимость авторской души? Какие моменты жизни и сознания, понятные всем, тем не менее, оказываются особыми и всегда свежими?
        Сия проблема миновала только Илью Резника и шестидесятников. Евтушенко по сию пору продолжает зарифмовывать злобу дня, сегодня он напишет стихотворение памяти Эммы Герштейн, а завтра – памяти башкирских детей, погибших в авиакатастрофе. Социальная надоба, тем не менее, выхолащивает саму суть поэтического, призванного разбираться в тонких внутренних материях.
        Именно поэтому современная поэзия не терпит статики, кажется, она не должна фиксироваться ни на чем застывшем, определившимся. Выживает тот, кто способен создавать портреты неопределенного. Ну, например, ментальных состояний. Именно в этом выражении невыразимого и заключается главная сила метаметафористов: поймать и определить в слова сложные и непонятые вибрации и излучения (кто знает, как могут выглядеть парщиковские «фигуры интуиции»?! Поди проверь).
        Именно поэтому в последнее время столь распространенными оказываются поэтические тексты, посвященные путешествиям, путевые дневники: описание нового места – хороший повод сказать о чем-то личном. Ибо только так и можно победить (освоить) то, что по определению больше тебя и твоего сознания.
        В этих заметках сошлись поэты, любящие перемещаться в пространстве и фиксировать впечатления от этих перемещений на бумаге.
        Делается это по-разному. Вот и мне, с одной стороны, хотелось зафиксировать ситуацию движения от внешнего (впечатления от перемещения в пространстве) к внутреннему переживанию увиденного. С другой, очень важно увидеть обратное движение – от внутреннего (зыбкие, едва уловимые ощущения и предчувствия) к внешнему оформлению этой неопределенности в кованые латы изощренной формы.

        1. The Smashihg Pumpkins

        Новая книга израильского поэта Александра Бараша «Средиземноморская нота», выпущенная одновременно в Москве («Мосты культуры», 2002) и в Иерусалиме («Гешарим», 5762), построена как дневник путешествий. Первая ее часть – «Дорога на Гераклион» – содержит тексты стихотворений, названия которых указывают на место действия, а завязка («хорошее место, чтобы глядеть на море», «мы идем по дороге// от Феста к Агиа Триаде», «в автобусах катящих // по главному шоссе – вдоль побережья...») обязательно содержит сюжетный ввод в изображаемое пространство.
        Тексты оказываются закольцованы в цикл, потому что автор их кружит вокруг Средиземного моря, прислушиваясь к тому, как токи тех или иных пространств и обитающих здесь цивилизаций проходят через панцирь его тела («я живу в своем теле как рак в клешне...»)
        Другая существенная часть книги («Long Distance») посвящена путешествию поэта на бывшую родину. Бараш, оснащенный опытом новой жизни (опытом инобытия), пытается взирать на все здесь происходящее достаточно отстраненно, но, разумеется, дистанцироваться не выходит.
        Разница между намерением и отчаянно прорывающимися криками («И жизнь начинается снова – словно никто ни с кем не знаком...») оказывается основой конфликта, который поэт хотел бы разрешить в следующем цикле – «Возвращение в Яффо», «да видно нельзя никак».

        может сложиться но зачем? – нет
        совпадения рисунка этой
        фазы жизни – – –


        Рваный, нерифмованный стих, полный синтаксических смещений, как нельзя лучше передает смятенность чувств, переполненность новыми впечатлениями, куда вплетаются старые (вечные) темы.
        Путешественникам свойственна перечислительная интонация. Бараш через запятую вплетает в описываемые (будто бы объективно существующие) ландшафты разноуровневые (от бытовых до бытийственных) ощущения, понятно, что то или иное место – лишь повод соединить несоединимое, статичное и движущееся, болеющее и равнодушное.

        2. The Photographer

        В прошлом году я писал в «РЖ» о поэмах Глеба Шульпякова. Теперь появилась возможность вернуться к его творчеству – в издательстве «Независимая газета» вышел «Щелчок». Яркий, оранжевый томик – первая, между прочим, книжка уже достаточно известного поэта, журналиста, драматурга и критика.
        Основной мотив большинства текстов «Щелчка» – путешествия, которые Шульпяков воспринимает как приключения, а также – зависимость и независимость от традиции – Пушкина, Некрасова, Блока – и далее со всеми остановками, включая Рейна, у которого Шульпяков научился слагать поэмы.

        И замелькали поля и сугробы,
        И запивали «Московскую» пивом.
        «Русский художник стремится в Европу». –
        «Да, но кончает, как правило, Склифом»...


        Но путешествует поэт отнюдь не по классическому наследию. Горсточка (два десятка) стихотворений, связка из трех поэм – практически все, что Шульпяков написал, так или иначе связаны с главной его страстью к новым впечатлениям. Так тематический диапазон Шульпякова оказывается странно узок, он так зависим от своих перемещений в пространстве, что новые тексты возникают только после каких-то новых впечатлений, после приезда. Значит, что ли, надо больше ездить?!

        А все из-за скрипки, которая спелась с альтом!
        Ну и климат, конечно, «грачей этих черная стая»...
        Под квартет Шостаковича баба бранится с ментом
        И гуляют вороны, брезгливо по снегу шагая...


        Поэзия Глеба Шульпякова ценна и интересна как проявление нормы – чтобы в наше дерганное, смутное, непонятное время – и такой спокойный, классический стиль? Гуманистическое, правильное мироощущение? Без вывихов и изломов? Случай небывалый почти – мы же теперь все больше не про людей читаем, но про уродов разных. А тут – наша современность на колесиках, как в стихах положено, немного приукрашенная, немного романтизированная, но – такая узнаваемая.
        Не случайно поэтому лирического героя Глеба Шульпякова все время тянет в дорогу. Так и возникают мгновенные, словно полароидные снимки. Стихотворения рассыпаются, как галочки, – Лондон, Сан-Франциско, Чикаго, Гданьск, Тбилиси и, конечно же, Москва; отметился и пошел (поехал, полетел) дальше.
        Интересно, что путевые заметки у Бараша и у Шульпякова тяготеют к едва ли не прозаической (читай: связанной, развивающейся) сюжетности.

        3. Pet Shop Boys

        Вот и один из самых тихих, тишайших метаметафористов, Илья Кутик, десятилетия назад уехавший из СССР, написал новую книгу. Она еще не опубликована (фрагменты из нее были напечатаны в журнале «Уральская новь»), тем не менее факт этот необходимо отметить.
        Книжка (все стихотворения здесь связаны в единую систему) называется «Смерть трагедии», «вторая часть которой выходит как первая». Главным ее персонажем является голубой персидский кот, который мотался с автором (вслед за автором?) по разным материкам и странам, городам и цивилизациям, пока весь не вышел. Умер, то есть.
        Таким образом, мы имеем дело с растянутым на девять десятков страниц реквиемом. Который постепенно, к концу жизни этой книги, оборачивается едва ли не самоэпитафией: налицо полное отождествление поэта с котом, слияние одинокого человека со своим домашним животным (про близкое существо и говорить-то так, животное, как-то не очень ловко).
        Книга разворачивается как единый текст. Даже не сборник, но цикл, связка текстов, проложенных едиными мотивами и лейтмотивами, темами и их вариациями. Как в компьютерной графике, усатая мордашка Котика постепенно превращается... постепенно превращается в Кутика.
        Поэт сам выбирает судьбу, и понятно, что поэта далеко заводит речь (Бродский возникает в контексте разговора о книге Кутика вполне закономерно: «Смерть трагедии», может, из одного его известного фотопортрета и вышла). Однако же именно пример существа, которое, как известно, ходит только само по себе, – приоритетен и формообразующ. Бытие кота самостоятельно и малопонятно – как эстетика Кутика со товарищи, меньше всего озабоченных «быть понятными».
        Почему «Смерть трагедии»? А потому что большая история, большой стиль закончились, остались только маленькие трагедии маленьких людей. Такие, как смерть кота, скажем. Кому-то это покажется чудачеством, странным преувеличением, и только обреченный на одиночество скажет: «И я бы мог как шут...»
        Илья Кутик написал лучшую свою книгу. Более того, скажу: для кризисного российского стихосложения «Смерть трагедии» – пример редкой убедительности и красоты преодоления – кризиса, трагедии, пригова. И если книга эта, надеюсь, когда-нибудь выйдет в свет, мы получим действительно значительное явление конца-начала.
        Вот еще что важно. После длительного молчания, как подснежники из-под немотствующего снега, снова прорезаются метафористы. Только что вышла книга с несколькими циклами Владимира Аристова. Недавно вышла книга Сергея Соловьева. Алексей Парщиков написал «Нефть». И даже демонстративно молчащий Александр Еременко получил премию. Школа, некогда казавшаяся самой перспективной, снова набирает обороты. Тексты становятся все более изощренными и герметичными, книги – все более изящными и редкими. Меняются и читатели.

        А, может быть, – подумал я, – из них
        Слепить себе котяру, новый голем?..


        О новой книге Владимира Аристова хочется сказать отдельно.

        4. Radiohead

        Хотя Владимир Аристов и поставил на титуле сборника «Иная река» («Комментарии», Москва – Санкт-Петербург, 2002) гордую надпись – «пятая книга стихов» – написанному верить не стоит. Трудно назвать тонкие брошюрки, в которых публикуются тексты поэта, книгами (домами), хотя и стихов.
        Аристов все время пишет одну и ту же книгу, печатая куски и фрагменты, либо следует дождаться промежуточного итогового тома с солидной обложкой из толстого картона и картинками под папиросной бумагой (ей-ей, Аристов заслуживает куда большего!) и тогда восхититься красоте враз сложившегося пасьянса.
        Впрочем, возможно, что эстетика зияния, отсутствия, ускользания, минус-формы избирается Владимиром Аристовым сознательно. Цельность невозможна, недостижима. Тем более в таких тонких и неуловимых материях, которые он, посредством стиха, уловить пытается.
        Главное стихотворение в книге не случайно тоже рассказывает про путешествие. «Флоренция влажная (послание Б.К. в пластмассовой бутылке)» посвящена поездке во Флоренцию, уподобляется письму, «словно я бросил его к тебе в пластмассовой бутылке в воды Арно...». Поэтому очертания текста размыты, в них попадаются паузы и умолчания, некоторые строки смещены вниз по течению.

        И письмо размокло я забыл слова
        Вставь в пропуски что хочешь по желанию
        Ты знаешь что сказать


        Стихи здесь действительно похожи на реку – где-то она разливается, где-то подбирает подол и переходит в запруду. Или – стреляет в пейзаж мостиками рифм, или застывает, ожидая ледохода. Но – блестит на солнце, переливается, зыбко отражает и отражается.

        чтоб увидать фрагмент
        надо собрать осколки
        сжать в руке остатки целого
        Отжав дожди как жатву


        Самое сильное впечатление в этом стихотворении оставляет эффект фрески, размытой водой, поэтому слова (изображения) и знаки сохранились только фрагментарно. Стечение приемов, визуальных и текстуальных, порождает новое, щемящее какое-то качество.

        Мы взглядами погружены в другого
        но напрасно по сырой собрались штукатурке
        его писать
        нет красок в кистях рук


        Меня всегда действительно волновало, почему метаметафоризм так быстро приказал долго жить? Почему перестали активно присутствовать в актуальном контексте последние мистики и эстеты? Тем более что метаметафоризм стал, кажется, самым последовательным и полным выражением в русской литературе принципов модернистской поэтики, насильно замененной большевиками соцреализмом.

        Письмо ко мне вернулось
        По недостиженью адресата
        И я стою его, читая, здесь по адресу обратному


        Читать метамета никогда не было просто или легко. Требовалось усилие. Когда оно рифмовалось с научением свободе, с выкликанием самостоятельности, стихийности. Ага. Потом вольными стали все, вот волна и захлебнулась. Остался победивший всех и вся концептуализм и его производные. И несколько хороших поэтов ad marginem поэтической карты мiра.
        Жизнь стала грубой и упрощенной – уж не до этих тонкостей – снов, дымов, отражений, фигур интуиции и вспаханных зеркал. Все это просто-напросто испарилось: предчувствия и послевкусия, ил на дне бессознательного, часы, идущие против часовой стрелки, словом, все то, чего нет и что никогда не может быть сформулировано.

        Напротив моего стола
        Стоит какой-то странный человек
        И смотрит, улыбаясь, на меня
        Он мысль свою простую пьет, дожевывает грушу
        И ждет, когда со мной заговорит.


        Тебя он, верно, принял за другого. Пожавши руку, он сказал: «Покурим». Мы вернулись домой и распаковали чемоданы. Ни слова, ни, тем более, фотографии не передают самого главного, ради чего затевались длительные переезды, перелеты – приращения опыта и смысла. Если только, вот, тени теней – стихи...
        Как сильно рыба двинула хвостом!


  следующая публикация  .  Илья Кутик

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service