Затерт и затаскан, но оттого, как ни странно, ничуть не менее убедителен афоризм, приписываемый то Михаилу Айзенбергу, то еще кому-то: «Стихи бывают хорошие, плохие и петербургские». При этом под «петербургскостью» я лично всегда понимал здесь не географический, а исключительно трудноуловимый интонационный признак. Не скрою, к поэтам, пишущим стихи «третьего рода», до недавней поры я относил, помимо иных, Полину Барскову. Ее проживание в Беркли не было тому помехой. Выпущенный «Пушкинским фондом« сборник новых стихов Барсковой «Эвридей и Орфика» заставил меня (признаться, весьма неохотно) пересмотреть мою скептическую точку зрения. Что тому причиной? Попробую разобраться. Во-первых, вероятно, метаморфоза, случившаяся с «бродскостью», столь утомительной у всех, кроме самого Бродского. Барскова, кажется, расправилась с этой авторитарной интонацией (или, по крайней мере, начала расправляться). Знаком тому стихи памяти Иосифа Александровича:
Погиб поэт. Точнее - он подох. Каким на вкус его последний вздох Был - мы не знаем, и гадать постыдно. Возможно, как брусничное повидло, Возможно, как разваренный горох. Он сам хотел ни жизни. Ни конца, Он так хотел - ни деток, ни отца. Все - повторенье, продолженье, масса. И мы, ему курившие гашиш, - Жнебытие, какой-то супершиш, На смену золоту пришедшая пластмасса.
По недоразумению кое-кто принимает это стихотворение за кощунственное. Но здесь нет расправы с трупом, здесь - убийство внутреннего эпигона, извлечение чужой интонации из себя, болезненное и неаппетитное, как всякая хирургическая операция. А во-вторых, невесть откуда взявшаяся свобода письма. Доселе я считал лучшим молодым поэтом в Питере Всеволода Зельченко, мизантропа, уместившего в чуть ли не традиционную романтическую балладу экзистенциалистский заряд преизрядной мощи. Но вот нахожу нечто подобное и у Барсковой (различие просодий того и другой лишь подчеркивают единство вектора). Это сближение можно было предсказать - Барскова и Зельченко происходят из одного круга (студия В.А.Лейкина), но до последнего времени мне казалось, что Барсковой прощают много за вундеркиндство, и многое по этой же причине вычитывают из текста произвольно, в, так сказать, комплиментарных целях. Если такое и случалось (надеюсь, впрочем, что моя нелюбовь к стихам Барсковой породила в данном случае подозрительность и на уровне литературного быта), то сборник «Эвридей и Орфика» с лихвой окупает все некогда случившиеся двусмысленности:
...Я вижу себя старухой, желтой от табака, Изумляющей спутника, лет двадцати пяти, Тем веселым спокойствием, с которым моя рука По его одежде прокладывает пути.
Он живет со мной ради рассказов о тех годах, Когда еще были живы N и, конечно, M, И видит меня кудрявой лгуньей в ночных мечтах, Записывающей строки за неизвестно кем...
... M (скупой алкоголик), N (педофил и тля), Верьте, я не предам вас, но поведаю им, Как от вашего пенья раскрывалась земля И оттуда усопшие улыбались живым,
Как вы были несчастны, одиноки и не- Понимаемы плебсом за Великой Стеной... И толпою мурашки бегут по спине У лежащего рядом в темноте предо мной...
(«В свой день рожденья я иду на балет»)
Неслучившиеся поэты, разочаровывающие новой книгой, - явление более частое, нежели обратный случай. Поэтому я буду ожидать новые стихи Барсковой с куда большим нетерпением, нежели мог предполагать еще недавно.
|