Первая мысль, возникающая при взгляде на книжку Гуголева, – вот поэт, у которого есть совесть. Полное собрание стихотворений, уложившееся в восемьдесят страниц (вместе с титулом и оглавлением), гуманно по отношению к читателю. Вторая мысль, появляющаяся по прочтении, – жаль, что всего восемьдесят. Не только жаль, но и странно: кажется, часто слушали Гуголева на разных вечерах, каждый раз было что-то новое, а может, просто читал как-нибудь по-другому... Самое время порассуждать о месте Гуголева в русской поэзии. Место это уникально – между поколениями (в схожей ситуации находится еще Денис Новиков). Одно поколение – клуб «Поэзия» и группа «Альманах». Кое-кто из них попал в персонажи гуголевских стихов: Рубинштейн, Кибиров, Виктор Коваль. Другое поколение по дурацкой привычке называется «молодые поэты». Они еще не превратились в персонажей Гуголева, но кое с кем из них он участвует в совместных акциях (например, в «Поэтическом театре» Дмитрия Воденникова). Промежуточое, межпоколенческое положение Гуголева – вопрос, естественно, не биологического возраста, а культурного статуса. Дело здесь вот в чем. Михаил Эпштейн назвал Кибирова, Гандлевского и т. п. «неосентименталистами». Автор этой рецензии независимо от него назвал так в свое время круг молодых поэтов (Воденникова, Александра Анашевича, Дмитрия Соколова). Но, вероятно, именно Гуголев – по причине своего положения «между» – наиболее «неосентиментален». Поэзия Гуголева по своей природе приватна, ненавязчива. Гуголев – самый неконцептуалистский поэт, какого только можно представить, и в этом его концепция. Взять хотя бы жест с полным собранием сочинений – Гуголев не выстраивает сборник, не подбирает по зернышку, а сваливает всё в одну кучу – и Евтерпу, и Айзенберга, и щавелевый суп. Читатель в растерянности, он не знает, где ждать иронию, а где пафос. Вот, например, стишок «Звезда севера» – поди разберись, пародия ли это на Кибирова, или домашняя стилизация под него, или просто работа в той же стилистической плоскости? Или вот:
Бледный сумрак сновиденья, жизнь разоблаченных тел, немоты полночной пенье – это ли не мой удел.
Что это – сознательное развитие пушкинских «Стихов, сочиненных ночью, во время бессонницы» или просто завороженность их ритмом, следование, как говорит Михаил Гаспаров, «метрическому ореолу»? Одно из лучших стихотворений книги (может быть, лучшее) – «Мне Оля не даёт еды...». Удивительным образом пресловутая постмодернистская телесность сочетается здесь с вполне модернистской метафизикой:
Пусть все идет путем еды. Да не прервется эта нить. Возможна ли иная цель? Возможна. Для худых и злых. Всю жизнь я оставлял следы, а мог бы книги сочинить – «Богоискательство и зельц», «Свобода воли и шашлык».
Замечательным образом собственная включенность в пищевой круговорот описывается не со смирением, а с абсолютным приятием («Так превращаются в желе, / когда лежат в земле», «Пусть червь пирует на губах, / еды не жалко червякам»). Лирический герой Гуголева – тело, но это тело лишено каких-либо низких значений, оно самоценно и самодостаточно (в другом стихотворении: «так полжизни пролетело, / слушая вполоборота, / что урчит болото тела»). В стихотворениях мемуарного, так сказать, рода, память – это прежде всего моторная память, память тела:
Папа пытался со мною вдвоем выучить вольный французский прием, он как-то руки крутил по одной, шею сгибал мне дугой.
...Да и в конце концов, каламбурное заглавие книги, точка после слова «Полное» – разве это не убедительная демонстрация гуголевских приоритетов?
|