О Михаиле Сухотине

Всеволод Некрасов
Сайт Александра Левина
Досье: Михаил Сухотин
        В чем тут еще беда – в артистичности. Мало того, что у Сухотина остро. У многих остро. Мало того – горячо. Есть и у других – горячо. Так еще и сделано как надо, с удовольствием сделано. А этого уже не любят. Не любят у нас таких, кто высовывается. – Понимаешь, ты же ребят подставляешь. Как сказали, говорят, одному, кто наладил было делать часы, которые еще и ходили. Сказали-объяснили культурно, когда он угольки разгребал – когда только угольки и остались от его производства. Так рассказывают. И так делают, и мы прекрасно все это знаем. Стихи – не часы, не машины, даже не клипы. Не тот продукт, товар, спрос. Тут пока не жгут, не стреляют – тут все спокойней, но зато и надежней. Тут – просто. Просто не дают ходу – вот как хоть Сухотину, например, и на моих глазах уже больше 10 лет.
        Спасибо Тишкову, конечно, и за иллюстрации к «Великанам» и спасибо, главное, за самих «Великанов» – как я понимаю, без него бы книжка просто не вышла. И вышла книжка, конечно, по-своему очень хорошая – хочется сказать, что надо книжка – но так как раз и не скажешь. Все-таки не совсем то, что надо. Немножко чересчур хорошая книжка: немножко чересчур дорогая. Немножко элитарно вышло. Для первой книжки – даже и не немножко. Об элитарном-неэлитарном разговор долгий, не нами начат и не нами окончится и не тут его затевать, но все же как не сказать: сомнительно уже то, что явление это либо искусственное, либо насильственное.
        Искусственное оно, когда автор сам желает заявить, объявить свое искусство, как выражается канал НТВ, «кино не для всех». И неудачно выражается. «Для всех» – «не для всех» – решать не автору и уж никак не каналу, никакому не Парфенову, Курляндцевой. Да хоть Гусинскому – в с е м и решать. Для них ли это кино – для всех – или нет. Или не для всех. И, естественно, решать времени. На практике претензия на элитарность обычно и означает претензию. «Зеркало» с первых кадров хочет быть как можно элитарней. Каждый кадр «8 1/2» хочет одного – быть естественней, необходимей. Быть самим собой. Таким, каким хочет и может быть прежде всего сам этот кадр. Этот фильм. И если при этом фильм оказывается все-таки элитарным – это уже другой разговор – социологический. Хотя, кажется, собирал фильм и кое-какую кассу.
        А насильственно элитарным искусство бывает, когда его в элитарность выдавливают. Выпихивают. И это уже разговор третий. Третий случай. Он-то и есть наш случай.
        Почему у нас воровство – национальное бедствие, вполне сравнимое и с тоталитарной властью? Или думали, что демократия бывает только стерильной? Откуда? Что, не читали – не зубрили сами про периоды первоначального накопления, дикий капитал и т.п.?.. То-то и оно, что не дикий. Не дикий у нас, а тот же государственный. Государственный бандитизм во вполне непереносном смысле слова – грабеж, воровство в два этапа, вдвое и в квадрате: хапануть сперва себе все средства́, все невиданные в мире технические возможности тоталитаризма, бывшие государственные, а затем при помощи этого тотального инструментария хапать и хапать уже просто все, буквально все, абсолютно, что в глотку лезет. Все слопали. А кто слопал?..
        Литература-искусство не лес-газ, не те масштабы и не те аппетиты. Тут потише, тут не те куши, но повадки-методы те же, те же кадры, и если и считать все эти наши дела мелочью, то уж зато мелочь эту под ковром тут не проведешь, ничего не спрячешь и гадать – голову ломать, кто схапал, кто слопал, не приходится. Каждый раз по поговорке: мелочь, а приятно. Глядеть публике, как делаются эти дела – не забыли, что искусство публично? Тут мало сказать, все на виду – все под лупой, все наглядно. И авторская судьба Сухотина для меня, к примеру, мелочь из самых крупных. И в этом смысле приятных.
        Вот два поэта. Кибиров и Сухотин. Сухотин и Кибиров. Кому кто как, а, в общем, можно согласиться, один не хуже другого. Мне все-таки ближе Сухотин. Судя по слабостям – у всех они свои, но у Сухотина они, по-моему, безопаснее. Скорей бывают технические, неагрессивные, не настырные, не лезет слабость быть силой: взбесившаяся слабость – это, знаете... Словом, если у Сухотина слабости, скажем так, не принципиальные, человеческие, то у Кибирова – так сказать, творческие. А сильно творческих слабостей как-то я опасаюсь.
        Но то я – а молодой решительный, скажем, критик Архангельский глядит на все на это иначе – глядит с отвагой. Как орел на солнце, не отводя взора. Не отвлекаясь от главного для себя – и до такой степени не отвлекаясь, что даже и удивительно. Поэтов-то ведь все-таки два. Собственно, и не два, несколько больше, но в этом случае важно, что больше одного. Больше одного Кибирова. Хотя бы и главного для Архангельского. И два – это как минимум. Да их и правда же было двое, и все это помнят: Кибиров и Сухотин были, парой. Парой «концептуалистов»: Сухотин и Кибиров. Чего ж бы и не отвлечься другой раз. Хоть для видимости. Для порядка. Для протокола. Чтоб все-таки неудобно не вышло.
         Шутите: «неудобно»... Скажите еще «в порядке очереди»...
        Андрюша Женя были, что говорить, не подарочек, не подарочек они и остались. Сидели плотно, не пуская тех же Леву или там Тиму. В точности, как ныне Тима плотно не пускает Мишу – не считая ряда разниц. И не в пользу Тимы и Димы. У Андрюши-Жени, как считалось, движения все же были несколько скованы – как и у всех: таков уж был советский режим. Дима-Тима-Сережа у нас гуляют по своей воле. Слава Богу. Андрюша Женя не имели опыта Сережи Димы и Тимы, в т.ч. опыта наблюдения Андрюши Жени Беллы и т.п. Сережа Дима Тима опыт Сережи Димы имеют. И Сережа Дима Тима у нас явно шустрей. Андрюша Женя, как считалось, в принципе как бы могли и не знать о существовании Сережи, Левы, Димы или там тем более Тимы – в силу хоть тогдашней тиминой молодости. Тиме Мишу же не знать – мудрено, а точней сказать, исключено. Невозможно. Вопрос: «– Разве я сторож брату своему?» и то попал на скрижали; представить только, какие эффекты, громы, молнии и метаморфозы вызвал бы вопросик: – А кто это, Господи? А? Кто это такой – Авель?..
        Чего смешного – а не такой разве вопрос, не такое именно незнание-неведение и подразумевает такое вот поведение, такое исполненное гордого доверия и величия видение и ведение себя во главе всех сил архангельского воинства при полнейшем игнорировании? Во главе Сил быстрейшего полнейшего игнорирования. Игнорирования хоть бы таких строчек:

            Идея смерти очень многим
            Не открывается никак...

        Это уже – судя не по слабостям, а как раз наоборот. Как, наверно, судить и полагается. Да, Сухотин как и Кибиров бывает программно вторичен, цитатен. Но до чего легок, до чего счастлив бывает этот его цитатный, читаный, центонный стих – не потому ли, что на редкость бескорыстен по самой натуре и, главное, по отношению к образцам – просто рад так поиграть с ямбом – Вперед, Двенадцатый Людовик! Вперед, Тринадцатый Людовик!.. Бескорыстен совсем не значит легковесен. Просто начисто не спекулятивен, что отнюдь не так часто встретишь. Дар божий автора и дар божий автора-читателя встретились и поладили: радуясь чужому, не зарясь на не свое, читатель-автор имеет все шансы стать вровень с автором. Стать автором.
        И становится. «Идея смерти» – брр... Цитаты, псевдоцитаты должны быть неоспоримы. Но чем они знакомей, автоматичнее выговариваются, тем легче звучит голос – в итоге остается именно эта легкость подъема, полетность. Она решает, она заражает, она подлинна – слова подвернуться могут и не те, не совсем те – как будто. Голос не подведет, не обманет. Его не подделаешь. И он пересиливает: прислушиваешься – да что за эпиграммы на нелегкие темы, – и вдруг соображаешь: так это же не сама нелегкая тема, а это тему зацепили, прицепили к воздушному шару – и – ап... Up. Это на тему: и у нелегкостей бывают свои незадачи. Никак не открывается идея смерти, хоть бы что. А что – чтоб открывалась – это так уж и надо? Надо кому?.. И очень многим?.. Незадача незадачи, препинанье препинанья – самый же что ни на есть «Вариус» – сама легкость и складность стиха оказывается с подвохом.
        Задача автора в «Не открывается никак» – не рекордность, а естественность. Строка же, фраза мало сказать естественная – просто остро характерная строка, верней сказать, она и остро характерная, сидит в ней и это, ее можно прочесть и так, и тянет прочесть так вкусно-«вариусно», подчеркивая, выявляя некоторую ладность нелепости, грацию препинанья. Вроде как: «Спазма ума./ Положить начало./ Здравствуйте, Кузьма Иваныч»... «Большая Медведица./ Есть и другие созвездия». Не открывается и не открЫ-Ывается. НИ– КЫ– АК. Тьфу. Ну что тут будешь делать...
        На первый взгляд, Михаилы Соковнин и Сухотин именами-фамилиями схожи куда больше, чем натурами, речью, голосом, да и просто на вид. Казалось бы. Однако сидит, значит, в Михаиле Сухотине и Михаил Соковнин как в классичном легком четырехстопном сухотинском ямбе сидит такая неуклюжая якобы заковыка, формально не выбиваясь из размера, но выглядывая, как медведь из чащи. И храня вполне ямбическое выражение на физиономии, строка давится со смеху – скажите, как. Однако. Какие же неприятности, какие затруднения для очень многих и для идеи, главное. Идеи смерти...
        И только рот растянешь повеселиться – простите, а в чем дело, собственно? Перед вами нормальные строки. Складные. Философские. Элегия. Послание. Размышление. Что смешного?.. «Пушкинская лукавая многозначность...» – постойте-постойте, кто же это так не так давно выражался? И о ком это он так? А ведь, кажись, о себе он и выражался. Точно. И тонко. О себе, авторе. Но не Сухотин о Сухотине, нет. Кибиров о Кибирове. И

            Едет он без крайней плоти
            По степи бескрайней...

– действительно ведь, строки блистательные. По-своему. Удалые лихие – правда же, брать примеры, так брать уж самые убойные, самые знаменитые, самые репрезентативные. Все верно. Строчки прославленные, и тоже, кстати, ведь цитатно-центонные, только вот насчет багрицкой лукавой многозначности – как-то... Извините.
        И сравнить – сколько же раз читатель-зритель-слушатель имел случай ознакомиться с этими и с другими такими же многозначными много-много раз растиражированными строчками Кибирова, и сколько раз – с сухотинскими, хоть приведенными выше. Картина, думаю, получится как раз не многозначная. Напротив. Достаточно однозначная картина. Однако многозначительная.
        Заметили, как любит поэт Кибиров окликать безличную некую стихию, ощущать ее стихийную безраздельность, как бы причащаться ей, окунаться в нее? Вопрошать. И стихия Кибирову откликается. Явно, явно Кибирова выделяет и неплохо к нему относится. Стимулирует. Стихия-Россия, только не есенинская, не Андрея Белого – какая-то еще. Русская, но новая русская. Новая Русская Стихия и Новый Русский Поэт Тимур Кибиров понимают друг друга. Чем-то они оказываются созвучны.
        Этот вой стихий внятен и Сухотину (да и кому же не внятен, если по правде – хоть уши затыкай) – но как-то иначе. Он им занят вплотную, на совесть, но окунаться в это – зачем? И тем более имитировать движения прыгуна с вышки... Сухотин вообще не привержен пантомимическим этюдам, обильным, бурным и экспрессивным; его центонность, цитатность и стилизованность гораздо меньше связана с имитационностью, и если вслушаться, центоны его едва ли не иной природы вообще, противоположной Кибирову или Пригову. И многозначность – во всяком случае, технически предопределенная двойственность центона у него если и лукава, то не в значении: избави нас от лукавого...
        По-своему стихии играют у него не менее резво, но в этих играх этих стихий сам он не повязан. Если и суше Сухотин, то зато и чище работает, стих у него четче и легче – легче для читателя, а не для автора: он эмоционально опрятен и детский вопрос: а взаправду это или так понарошку – не к нему. Рок-раскрутка строк явление забойное-отпадное, но и специальное, как пригово-кибировы слезы. А тут строка такая, как на самом деле, какой сама хочет и должна быть, а забить сбить в темпе вколотить тебе цитацией-имитацией номинальную эмоцию строка и не рассчитывает. Она объективна. Собранна. И эмоцию несет иначе. Автор если вопрошает, то конкретней как-то, не предполагая причитания – просто чтение. И не располагая к лукавым подозрениям на классику однозначно. Вряд ли польстит вопрошаемому чижку-пыжку – еще не факт, в кайф ли. Спонсору. Слезы если где-то там и есть, то не те. Не родные, а тверезые. Не лукавые, не луковые. И не из груши, как в старом цирке.
        Айзенберг вспомнил кстати: элитарности наши – реализация нац-соц программы Бондаренко: чтоб таким вот – не народным – дать тираж, ну, сколько-то сот, зальчик мест на сколько-нибудь десятков – садок. И пусть друг дружку там забавляют. За бесплатно, понятно. А Большая Литература, а Партия-Система-Народ их отслеживает: а ну-ка, кто тут дорос, кто достоин?..
        Большая усохла, Партия усопла. А Система вот она: Сухотин, там, Вс. Некрасов – элитарные. Бесплатные, а то и с приплатой. Кибиров-Пригов – популярный народный. Паренька приметили.
        Кому как, а мне вот интересно все то же. Как гнут-кривят, и что от этого, бывает, бывает. Легко приятно как сперва все согнется, и как потом распрямляется – с эффектом, щелчком по носу. Не мимо. Как здорово выходит сперва покривить, обогнуть, и какие затем приходится корчить рожи, ежиться-корежиться, заранее пытаясь уворачиваться от этой тугой пружинки – обогнуть да, согнуть – нет, пока что не получалось. Обогнуть до поры-времени. Чего ж так корчиться-то, кто ж велел кривить, огибать? Фадееву, скажем, по кривой объезжать Булгакова? Хотя к Фадееву это вопрос риторический. И исторический. Ясно, кто, т.наз.эпоха. Партия велел. Товарищ правительство. Государство. Это воровство чужого места – классическое советское государственное воровство.
        А Кибирову – кто? Хорошая знакомая редактор велел? Отловленные спонсоры? Молодой советский критик с туговатым, да шустрым умом, зато без комплексов, с напорчиком и возможностя́ми? С организаторской жилкой. Да хоть и вся уже организация совещание молодых таких жилистых писателей-критиков восемьдесят лохматого года при Союзе Советских Приятелей – это, знаете, еще не инстанция. Возможностя́ – еще не резон. И никакая Партия не виновата. Не Государственное Дело, а уже частное. Ваше личное, хотя и коллективное ваше. Но приватизированное. И раскрученное – да-а... С госразмахом средства́ми-способами еще того режима. Как, впрочем, и кадрами.
        Как будто столько общей дряни, сколько скопилось тут за 70 лет, могло сразу вдруг куда-то деваться. Просто коллективная вина и ответственность разделилась на вины и ответственности каждого – зеркало тролля разбилось на сколько-то там сот миллионов кусочков. Ровно на столько, сколько нас пожелали взять этого греха на душу – уже не на душу населения – на свою. Взять, и не заметив, проморгав переворот с головы на ноги. Или пожелав проморгать. На столько долей воровства, сколько нас поняли свою свободу как свободу своего воровства. Власть советская и не допускала никакого иного понимания свободы искусства, кроме как свободы воровства искусства в свой властный карман. Свободы полного произвола власти. И весь грех брала на себя – выбора никому не было. Но по мере, как советская власть начала кончаться, стал прорезаться и выбор, свобода каждому из нас воровать – не воровать, блатовать – не блатовать. Самому идти или не идти в молодцы. И вольно же было ребятам идти, кто пошел. А пошли массами. Что однако не означает еще ни смерти искусства, ни конца света, ни окончательного начала светлого царства всеобщего воровства и рвачества. Означает пока одно: и говно же вы, ребята. И не надейтесь – не вместе вы оно самое, как раньше, а вот именно что лично. Каждый из вас по отдельности, персонально. Но. Все-таки не все.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service