Вадим Муратханов. Ветвящееся лето. — М.: Издательство Р. Элинина, 2007. Серия «Русский Гулливер».
«Невидимки» — именно так называлась одна из первых книг Вадима Муратханова. Было это в то время, когда его сборники выходили в Ташкенте, в почти самиздатовском оформлении (монашеском рубище большинства поэтических изданий 90-х), и не то что не упоминались в московских журналах, но даже редко доходили до Москвы. Тогда казалось, что «невидимки» — это не только персонажи этой книжки, но и сам сборник и его автор, и мы все — странноватые существа, вроде гармониумов из «Сирен Титана» Воннегута, полупрозрачные обитатели пустот и каверн постимперской Азии.
Что касается самого Муратханова, то с тех пор он перебрался в Москву, стал публиковаться не только как поэт, но и как прозаик, критик, публицист (в том числе — и на страницах этого журнала); и сам он, и то, что он пишет, становится все более «видимым», заметным в литературной жизни. Его стихи расцветились новыми российскими сюжетами и образами, ностальгичнее зазвучали среднеазиатские мотивы. Что, пожалуй, сохранилось — поэтика, на которую не повлияли перемены географической широты, гражданства и литературной ниши. Точнее, даже не поэтика, а поэтическая оптика Муратханова, которая, как и прежде, чутка именно к этим тонким, полупрозрачным обитателям задворок зрения, гражданам «слепого пятна».
Цветные рыбки по обоям
плывут судьбе наперерез.
Переселиться нам обоим
в их нежилой подводный лес.
Вот я — ушел прозрачным боком
в нестройно мыслящий тростник.
Вот ты — большим янтарным оком
косящая на мой плавник.
В ночь на микрон, на миллиметр
сближаемся. Текут века,
жильцы проходят незаметно,
и не кончается река.
Это первое стихотворение из новой книги поэта «Ветвящееся лето». Оно — о все тех же «невидимках», об их переселении — зачем-то — в мир водорослей и рыб, причем не натуральных, а нарисованных на обоях. Словно опускается шапка-невидимка, и вот уже лирический герой уходит «прозрачным боком» в «нестройно мыслящий тростник», исчезая для мира людей, посторонних, «жильцов».
Метаморфозы — причем именно оптические, связанные с прозрачностью, плотностью, освещением, — главное свойство героев «Ветвящегося лета».
Ты невольно изменишься,
когда я уйду.
Может быть, слегка заострятся скулы
и увеличится рост.
Волосы потеряют какой-то оттенок.
В общем-то дело не в нас,
а в освещении.
Конечно — в освещении; тем более что Муратханов — осветитель тонкий и точный. Засечь «невидимку» лучом, перепадом освещения, контрастом удается ему в полной мере.
Видишь себя среди книг:
в серых штрихах полумрака
губы кусает двойник
над истощенной бумагой.
Ведать ему не придется,
как в сердцевине костра
ветка, тонка и сыра,
в плавной агонии гнется.
Полумрак и «сердцевина костра» и создают тот контраст, в котором происходит появление «невидимки», двойника, тени. Тень в «Ветвящемся лете» — не отражение предмета, но воспоминание о нем, живущее своей отдельной вдумчивой жизнью.
Мне легче быть с тобой — недавней,
придуманной на жизнь вперед,
на жизнь короткую, когда в ней
светло и тень твоя берет
мое лицо в ладью ладоней,
покуда кровь твоя и плоть
гремит посудой в чуждом доме,
тревог не в силах побороть,
и видно ей в закрестье рамы,
как тень из отступивших сфер
идет с цветочными дарами
навстречу сквозь пустынный сквер.
Несмотря на отдельные немного тяжеловесные: «тревог не в силах побороть» или «тени из отступивших сфер» — стихотворение удивительно легкое, «световое». В тенях нет ничего потустороннего, это — те же «невидимки», прозрачные соседи по быту и бытию. Тень — не Эвридика, за которой надлежит спуститься в мрачный Аид: она рядом — в жизни, среди света и тепла ладоней.
Даже в своем традиционном значении, связанном со смертью и утратой, «тень» оказываются на редкость светлой — возможно, лишь немного более бесплотной, чем окружающая его оптическая среда.
Ты был Ташкентом каждому из нас.
Тебя в воспоминания как камень
краеугольный клали. В этот час
мемориальный город твой меж нами
распределен, безоблачен и тих
и не проснется от шагов твоих,
когда на свет выходишь ты, бесплотен,
из сумрака сутулых подворотен.
(«Памяти Шишкина»)
Собственно, сама эта среда — просвеченный солнцем южный город (Ташкент ли, Фрунзе) — из той же серии «невидимок», набоковских transparent things — «просвечивающих предметов». Город, готовый в любую секунду исчезнуть.
Дремлет кошка
на пятнистом от света асфальте.
Заведенная птичка
не умолкает в листве.
Когда этот день
станет невыносимо странным,
рассмеюсь —
и все изумленно исчезнет.
Что, пожалуй, спасает мир «Ветвящегося лета» от превращения в световую галлюцинацию, мираж — это ощущение почвы. Материальность мира лирический герой ощущает не зрением, даже не прикосновением руки, а — почти всегда — ступнями ног.
Никогда еще не мелькали так быстро
сто метров щербинок, асфальтовых трещинок
под босыми ногами...
(«Поэма ветвящегося лета»)
лишь камень с хриплым стоном шевельнется
под неуверенной ногой.
(«Безмолвствуют сады
за огненной рекой...»)
Состарившись, приду опять
в чинар высокое собранье
босыми пятками читать
развернутую книгу Брайля.
(«Город»)
И наиболее сильный образ оторванности от прошлого, от почвы — невозможность прикоснуться к ней ступней, опереться об нее, укорениться:
Ты всех собрал — и Виктора, и Марка.
На крышу, загорать, пока не жарко!
Кого страшит, что сразу за углом —
небытия кромешного разлом?
Уходит солнце в тень в твоем раю.
Пока гудрон хранит нас, остывая,
мы посидим немного на краю,
корнями до земли не доставая.
(«Памяти Шишкина»)
Метафора недостающих до земли корней, на мой взгляд, гораздо сильнее более традиционной, романтически-клишированной — кромешного разлома небытия. Или пропасти — уже из другого стихотворения, где душа-Психея
Смуглотелой девочкой-узбечкой
на лугу танцует вдалеке.
Облакам и утреннему солнцу
оставляет в травах след босой.
Запрокинув голову, смеется,
пропасти не видя под собой.
(«Душа»)
Мне, грешным делом, кажется, что пропасть эта обложена изнутри чем-то мягким — настолько светел и чужд гибели мир «Ветвящегося лета». Пожалуй, пропасть, разлом — это и есть лишь отсутствие теплой, привычной почвы под ногами, искривление пространства, ветвление, рождающее обостренную оптику книги. А «невидимки», которыми она населена, — существа, оторвавшиеся от прежней, освоенной почвы, плывущие неизвестно куда по текучим задворкам восприятия и памяти, чтобы на секунду предстать в своей полупрозрачной зыбкости, как в «Поэме ветвящегося лета»:
Если за щепкой корявой
по арычному руслу последовать
в населенную глубь
частных владений,
взору откроется изнанка соседских дворов
и чужих огородов неведомая архитектура.
....
Я уже здесь, я проснулся обратно,
но нет их со мной:
растворились в лабиринте извилистых улиц,
в летнем зное истаяли...
|
