 следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация  |
|
Московский Гемингвей: импрессионизм и натурфилософия
В. Елистратов. Московский Водолей. Стихи. — М.: Журнал Итака, Журнал Комментарии, 2002.
|
14.09.2007
Александр Правиков
|
|
|
Яркая, глянцевая обложка и газетная бумага внутри. Или же – броское название и серенькие стишки. Как это привычно, не правда ли? Так вот, с радостью и пристрастием заявляю, что книга, о которой я собираюсь говорить, всесторонне этим стандартам противоречит. За мягкой оберточного цвета обложкой и, прямо скажем, не особенно оригинальным названием – сорок стихотворений хорошего поэта. Поэт хороший, а стихи – разные, неровные, и подбор их, по всей видимости, случаен. Но читать их интересно вот так, в сумме – они складываются в портрет своего автора, и этот портрет мне весьма симпатичен. С этой книжкой как-то сразу легко и уютно (я говорю, понятно, о своем впечатлении). И оттого ей многое прощаешь. А прощать тут есть что. Например, склонность к автоштампам. Есть десяток слов, на которые я предложил бы автору ввести мораторий – ибо они кочуют из одного стиха в другой – и почти везде необязательны (кроме одного слова, но об этом – попозже). Это, например, антрацит: «Скользили доски в антраците грязи»; «оконных стекол антрацит».
Еще – яблоки, мокрая кора и ее запах, ливень, виски, липы... Еще? Есть и еще.
Нескрываемое хождение по следам великих мне тоже нравится (я же говорил, что буду пристрастен) – очень уж обаятельные тени маячат за его стихами (в широких шляпах, в длинных пиджаках). Скажем, на с. 4 красуется самозабвенно заболоцкое стихотворение:
И тополя огромный человек
Был молчалив, как памятник себе.
...
но вы, друзья, восторженные люди
с прекрасными глубокими глазами
...
и даже непокорная природа,
сдается мне, стыдливо умолкает,
внимая дружбе маленьких людей.
(«И вот мы снова вместе...»)
А вот бормочет вызванный дух Пастернака:
Зашепчет что-то горизонт –
И разразится в скорый поезд,
В архимандрита дачных зон.
(«В антракте между поездами...»)
Тут появление столь загадочного духовного лица вызвано исключительно хрестоматийным «... когда поездов расписанье / камышинской веткой читаешь в купе, / оно грандиозней Святого Писанья». И, кстати, в этом же стихотворении помянута еще одна знаменательная тень, в значительной степени определяющая идейный строй философских стихов В. Елистратова – Тютчев. Есть и еще одно знаменательное влияние, но о нем – ближе к концу.
Впрочем, самое замечательное в этой книге, конечно, не родословная автора, а его собственный голос – и глаз. Елистратов, несомненно, импрессионист, и о нем можно повторить сказанное Ван Гогом о Моне: «Это всего лишь глаз, но какой!», на его холстах «обмороженный светится лист», «тлеют сырые, как веки, восходы», на тарелке лежат «вспотевшие улыбчивые грузди», а «каракули кореньев» мучительны, как ... стихотворенье, «моргает, как ребенок, звезда ресницами лучей», «густо, как смола, автобусное пекло», и теснится еще много разных вещей, увидеть которые так – дорогого стоит. А вот вам женский портрет – чем не Ренуар:
Ее зубов антична колоннада.
Ей небом дан сугубо римский профиль,
И ест она грохочущий картофель.
О дева с поцелуем из сиропа!
Прекрасная трамвайная Европа!
(«На остановке редкого трамвая...»)
Какой же импрессионист без водной стихии – у Елистратова это, по преимуществу, дождь:
Сегодня был ливень. И бабочки гибли.
И плакали липы. И гнулись как в танго.
И лбы намокали. И волосы липли.
И крыши неслись табунами мустангов.
И этот ливень, конечно, внучок пастернаковского.
Возвращаясь к списку слов особо частого употребления. Одно из них ни в коем случае убирать из подборки нельзя, ибо оно выражает господствующее настроение книги – осень. Осень во всех видах, символическая и обыкновенная, названная и подразумеваемая. Осень, как особое – не настроение, нет – но состояниие. Трагический романтизм увядания и созревания. Впрочем, Елистратову лучше удается это выразить: «Вот и прошло високосное лето. / Чист я и пуст, как под небом скамья». Но: «Я люблю, когда по листьям / Осень в тапочках идет».
Владимир Елистратов чувствует красоту – и красоту слов в том числе. Он любит красивые слова, и порой ему это мешает. Так, сильнейшее стихотворение на с. 36 с его скупыми, как бы процеженными сквозь сжатые зубы строчками портит залетная и легко заменяемая красивость: «за окошком торопеет ливня древний клавесин».
Зато иногда его метафорика силой точности и красоты долетает до высот метафизики, не отрываясь от конкретности:
Мы не живем. Мы злобно ждем.
У наших дней оскалы турка.
Но посмотри, как под дождем
Рублевым бредит штукатурка,
Как мокрый луч навеселе
Бредет по выщербленной стенке
И смысла жизни на земле
Мерцают тонкие оттенки.
(«Я б написал, да нету слов...»)
Тут омонимические двусмысленности, которые, скорее всего, случайны, только обогащают стихотворение.
Это, кажется, и есть предназначенный автору путь. Ибо, обращаясь к чистой метафизике и философии, Елистратов, на мой взгляд, оказывается настолько слаб и вторичен, насколько силен и оригинален он в метафорике. Начинающаяся с шестой страницы глобально-философская тема в его исполнении неудержимо ползет в пошлость на всех парах своей многозначительности:
И в ненаших долинах,
Где в рифму молчат капители
Под языческим солнцем,
Дрожащим в бездонных лозах,
Там, конечно, поймут,
Что мы только благого хотели,
Но себя потопили
в своих же вселенских слезах.
Показательна, кстати, рифма амэн – пергамен. Вообще, идейная фальшь или банальность моментально отзывается на уровне буквальной вразумительности. Вот лжепророческий верлибр: «Будут падать белые яблоки в чернозем. / Женщины будут наклонять станы, / Поднимать их и подавать их к столу». (Что? станы?).
В. Елистратов сильно, ярко и отчетливо чувствует (вообще, он силен деталями: я пишу вам письмо о любви / на бумаге за десять копеек), но в философских построениях тем более небрежен и невнятен, чем на более глобальное видение претендует. Может быть, поэтому из многих «стихов о стихах» в этом сборнике милее мне те, в которых о стихах сказано мельком, под конец, как бы случайно обмолвясь:
Но, ошалев от поездов
Своей трагической отчизны,
Вернешься ты к обычной жизни,
Как к рифмам пушкинских стихов.
Или:
И выйдем мы, покачиваясь, в сад,
И будут там каракули кореньев
Мучительны, как то стихотворенье,
Которое мне надо написать.
А то и так:
Бегут огни, и, наигравшись, спят
Простых стихов здоровые младенцы.
Поэт довольно часто и охотно использует открытый пафос и сильные слова, всерьез примеряя чугунную маску ПОЭТА. Этот чрезвычайно обаятельный пафос идеализма, конечно, родом из шестидесятников и «Песен нашего века»:
И вновь выговора нам вынесут деканы,
И девочка в джерси споет нам Бричмуллу
Ну, а от Сухарева с Городницким недалеко и до «папы Хэма», висевшего тогда в каждой комнате – «Гемингвей, этот современный Майн Рид», как ляпнул один сноб, ничего не понимавший в романтике.
Ты променяешь свой уют
На соль волны, на стоны судна
И тех, с которыми уютно –
На тех, с которыми поют.
...
так поскорей же затянись
затяжкой пасмурной свободы...
(«Ты променяешь свой уют...»)
Вот откуда несовременное (это комплимент) полнокровие, яркость и содержательность этих стихов. Приятно, когда поэту есть о чем говорить, и ему не приходится ломать себе язык, а нам – глаза и уши, чтобы в тысячный раз по-новому вывернуть все то же самое.
|
|
