Хочется быть монстром русскому прозаику, страсть как хочется. Выпучить глаза, зарычать, разбрызгивая слюну, одной рукой крестясь, а другой оскверняя что-нибудь священное, ну, не икону, конечно, а томик Пушкина из серии «Классики и современники», например. Или вот, всю русскую интеллигенцию одним махом, как, помнится, еще Гай Калигула мечтал римский народ: ежели, говорил, была бы у Рима одна шея, так сразу б ее... Вот и Андрей Бычков в «Тапирчике», в книжке своей новой: заставляет интеллигента сказать нехорошее слово (ну да, то самое, из трех букв, что мы с вами классе в третьем на школьной стене старательно выписывали), а интеллигент отнекивается, а Бычков уговаривает, софизмы всякие удумывает, чтоб интеллигента этого самого поддеть пообидней, глумится, короче («Мат и интеллигенция»).
Или, еще хуже, бабоньку замочил, и ребятёнка ейного, и матушку, а потом – в Оптину, грехи отмаливать, да вместо молитвы роман закрутил, бесстыдник. Но сдался потом властям, слава богу («Русский рассказ»). Прямо Виктор Ерофеев какой-то, да только еще круче: самого Ерофеева замочил (а перед этим Пригова под машину толкнул): «Бог – самое большое говно! – выкрикнул что было сил Виктор Владимирович, отрываясь наконец от текста и обнаруживая перед собой странно-изогнутый и остро-блестящий предмет, который приближался и приближался и... вот уже как-то резко похолодело в горле и почему-то перестали вылетать слова, и на руки Виктора Владимировича брызнуло что-то горячее.» А дальше, дальше-то, каков! Хотел еще цитату привести, да там опять из трех букв, вдруг дети прочтут или, например, преподавательница русского языка и литературы какая-нибудь – неудобно. А знаете как рассказик этот называется? О, вы не знаете, как он называется! И не узнаете, потому что там в названии еще одно неприличное слово, из пяти букв. Ну, так и быть, подскажу: «П...ц постмодернизму». Вот каков! Мало ему Пригова с Ерофеевым, он весь постмодернизм извести хочет.
«Но что же это за тапирчик такой?», – спросите вы, и я отвечу, хотя мне тяжело будет сделать это, испытаю я, отвечая, всяческие моральные страдания. Вот, словами самого Бычкова отвечаю: «И вот он вырвался, наконец, руки, тело вырвал, выбежал на двор, заскочил скорее в какую-то дощатую будку, снял там скорее штаны, выхватил скорее рукой, а это не пиписка, а какая-то странная пластмассовая игрушка – животное какое-то странное с голубыми глазами и с длинным носом» («Тапирчик»). Но не бойтесь, не бойтесь за писателя Бычкова, и за образ автора не бойтесь, все у него нормально, во сне всё это, стало быть, произошло.
«Но что же, – спросите вы, – писатель Бычков только и делает, что про мужские половые органы пишет?» Нет, отвечаю, и хоть и знаю, как тут можно скаламбурить прегадко, не буду этого делать, потому что Бычков, как утверждает журнал «Континент»: «всячески стремится убедить в реальности происходящих событий. Однако их сомнамбулическое происхождение очевидно» (цитатка на обложку вынесена, чтобы, значит, все видели). То есть эдакий поток сознания, или даже не поток, а моток. Или шматок, например.
Нас пугают, а нам не страшно. Так и надо. Так и задумано, наверное, и в этом есть сермяжная правда. Сорокин всех персонажей под корень извел, ан, глядь, новые народились, как глуповцы у Щедрина, откуда только берутся, один другого стремнее. И вообще, постмодернизму «п...ц», конечно, но все за его счет живем, все кормимся, один Бычков, как титан какой, бьется с ним, как витязь с чудищем поганым, то чудище верх берет, то витязь, чем кончится – непонятно. Вот еще на обложечке, из «Знамени»: «С первого рассказа Андрея Бычкова я понял: своего читателя он ненавидит» (кто такой «я» – покрыто мраком). А чего его любить, читателя-то? Читатель – он Пелевина от Роб-Грийе не отличит, Ерофеева с Приговым любит, глупый он, в общем.
Сложно, ой сложно Бычкову: и постмодернизму «п...ц» надо учинить, и в парадигму постмодернистскую вписаться. Но, выходит, кажется, вписался, книжечку собрал, друзьям подарил. А что такого – хорошую прозу и прочитать не жалко. Даже если про тапирчика.
|
