|
Мохнатая лапа сна
Виктор Iванiв. Восстание грёз: Повесть. — М.: Коровакниги, 2009. — 64 с.
|
Сергей Соколовский
Новое литературное обозрение
2009, №99
|
|
|
“Восстание грёз” — забавный курьёз. Виктор Германович, зашифровавший свои инициалы в названии книги, слишком хороший стрелок, чтобы попадать в цель.
“Лётчик Iванiв”, — подписывает он свои письма. Красноярская часовня “Восстания”, недостижимая для него самого по причине неблагоприятных погодных условий, с огромным трудом может быть приближена транспортными усилиями стробоскопически почкующихся персонажей. Слепленных скорее из временной субстанции, чем из мяса, костей и психологии. По крайней мере, железнодорожный вокзал может быть приближен.
Задуманное в качестве прямого, неопосредованного модификатора реальности, “Восстание” является идеальным для чтения в транспорте: всякий, заглянувший в книгу через плечо, оказывается поглощен сновидением. Смысловое поле, заданное в свое время Владимиром Казаковым и Юрием Ковалём (в меньшей степени — Сашей Соколовым), берет от жизни свое руками Iванiва, для начала затягивая неосторожный взгляд в кружение каких-то недопустимых для общественного места словосочетаний.
“Но Лексей не записал плёнку, и запись была не готова, а триединая жена и ребёнок его заболели, и он смотрел глазами начинавшейся простуды”, — мы знаем, что случайные пассажиры, давшие волю своему любопытству, думают о читателях таких книг, сами, впрочем, невольно пополняя их немногочисленные ряды.
“Течение мигов управляет формой этого литературного произведения, этого создания искусства и человека; течение мигов — таков закон жизни этого создания искусства; таков закон жизни этого искусства; таков закон жизни жизни этой прозы; этой формы жизни прозы”, — пишет Елизавета Мнацаканова в предисловии к мюнхенскому изданию “Жизни прозы” Владимира Казакова. У летчика Iванiва миги, минуя авиационную стадию, играют ключевую роль во внутритекстовом спектакле гиперперсонализации: так, мгновение и тюль (но не тюльпан) рождают Тюлипова, мгновение и комод — Мильтошу, мгновение и уличный грабеж — Фецыка.
Подчиняясь логике рассматриваемой повести, самое время сказать несколько слов об издательстве, в котором она выпущена. “Коровакниги” под руководством Алексея Дьячкова — проект, откровенно ставящий во главу угла субъективность и даже некоторую вычурность собственной политики, не ориентированной на сколько-нибудь масштабное производство печатной продукции и подчеркивающей ценность едва ли не каждого выходящего экземпляра, не то что издания. При этом — без ощутимо тягостной атмосферы бук-арта, унижающей содержание книги во имя оформления и, скажем так, культурного сопровождения. К подобному идеалу стремятся многие малые издательства, но “Коровой” он практически достигнут: выпуск книги курьезной, анекдотичной, безумной, но владеющей, управляющей смыслами оказался, говоря языком газетных передовиц, им по плечу.
Предложенный спич снова приводит нас к риторике iванiвского сновидения, к закольцованной риторике подглядывания и бестактности. Тысячи знаков, переставая быть единицами измерения, становятся в этом сне деньгами, по значимости приравненными к мгновениям. Мгновения — до отхода поезда, деньги — “этикетики от спичечных коробков, фантики, вкладыши в жвачку, марочки”. И фактура здесь наследует не только Казакову, но и, в частности, Борису Виану — бескомпромиссной трансформируемости и податливости обыденных примет окружающего мира. “Михась оборачивает голову и говорит, хоба-на, вот и вокзал”.
Цель у нас, не будем забывать, вокзал. Для начала.
Космос повести есть космос коррумпированный, что твой Рим. На поезд попасть почти невозможно, на самолет — пожалуйста. Повреждения упорядочены в соответствии с проекцией человеческого тела: пять глав по пять озаглавленных фрагментов в каждой, за исключением вводного текста в первой главе. Как и многие другие формальные составляющие, подобная конструкция оказывается важной для решения задач, лежащих, вообще говоря, за рамками литературы. Верность традициям авангарда Iванiв доказывает не в последнюю очередь подчинением окружающего мира и собственной жизни законам искусства и искусственности, в том числе личному воинствующему законотворчеству, парадоксально враждебному всем проявлениям индивидуализма. Не вдаваясь в биографические детали и не интересуясь успехом модификационных практик — нам, как читателям, до успехов не должно быть дела, мало ли, куда повернул сибирские реки живущий в Новосибирске Iванiв, — обратим внимание лишь на то, что неподчинение этим законам (естественное при подходе аналитическом) лишает нас доступа к сумме ключевых смыслов “Восстания”; делает чтение этой книги чтением любой другой книги.
Ерофеевскому пьяному Курскому вокзалу кое-какая альтернатива имеется, iванiвскому — нет: на территории сна не всякий себе хозяин. Богатейшая коллекция трактовок снящихся опозданий (отметим, в “Восстании” герои опаздывают, но успевают) служит с определенного момента примитивным историческим фоном: можно выбрать любую. Восставшим по барабану.
Грезы — не только мятежники, но и восставшие из ничтожного состояния. В девяностые Шостаковская и Балл реанимировали избыточность русского космизма (нужно заговариваться так, как заговаривались в лучшие времена, иначе не проснуться, не выжить); Iванiв пустил эту избыточность на самотек. Смещение акцентов применительно к наследию модернизма придется тем не менее оставить за скобками: иначе рецензия лопнет, как пузырь сна. А мы пока не можем такого позволить.
Поэтому — хотим мы того или нет — будем иметь дело с мятежниками. Не опасаясь, что описание повести сольется с повествованием, а дистанция, отделяющая анализ от его предмета, радостно уползет в минус. Бесстрашие вуайериста вознаграждается шишками и ссадинами — именно поэтому выше говорилось о закольцованности подобной риторики, — восставшие пощады не знают. У них больше прав самого общего свойства, чем у не выдержавшей проверки на подлинность ткани бытия. В смысле, в повести больше. Внутри повести.
Сам Iванiв время от времени — мгновение от мгновения — пытается эту ткань как-то заштопать, как-то привести в порядок. Нельзя сказать, что он полностью на стороне восставших. Что-то ему мешает: скорее всего, непосредственно акт фиксации, который выдергивает автора из общего карнавального водоворота (как в старых немецких книгах). “Люминесцентные трубки под потолком зажужжали, потом загудели, когда Фецык попытался оторвать голову от подушки, но она плюхнулась как гиря о дно”.
Первая книга прозы Iванiва, “Город Виноград”, и ее продолжение, “Город Антон”, были в каком-то смысле помягче. Грезы там уже кучковались, но знали свое место, подчинялись положенным прозе поэта городовым, были локализованы в пространстве частной истории. То есть через плечо их можно было читать без риска утраты идентичности; транспортной вседозволенности в них не было: это — скорее отчеты о попытках взлома реальности, чем инструменты для осуществления указанного действия.
Здесь, наверное, нужно остановиться на том, чем стало коллективное бессознательное за годы существования в качестве самого себя. Насколько оно утратило свежесть с тех пор, когда было еще совсем новеньким. Хотелось бы избежать спекуляций: мы, в конце концов, говорим о художественном тексте, а значит, не должны бояться даже самых чудовищных и разрушительных истин. “И подъезжает Фецык на трамвае и шагает на Восставший Вокзал, и идет осторожно как по наущению или просто по наитию и выходит к пятому пути, седьмафорной платформе.
И видит, как с отцепленного вагона выходят ему навстречу, чуть позже, как все уже прошли, друганы его, карефаны — Бенёк, Бряха и Михась”. Двадцатый, тридцатый раз спотыкаешься на “карефанах” — корешки они или того хуже? Ближе к концу письменная речь все сбивчивей, все кривей, деформированные морфемы складываются в совсем уже глумливый и циничный пасьянс.
Но стоп. Два-три ведра холодной воды, и пасьянса как не бывало. Курьез на то и курьез, чтобы на примере забавного случая в транспорте показать прямую зависимость трансгрессии от чьих-либо проездных документов (в буквальном смысле) и надежности транспортного средства. Старинный жанр “путешествия” шуток не терпит: документы должны быть выправлены, будь мы хоть одиссеями, хоть кастанедами, хоть крокодилами из нью-йоркской канализации. В последнем случае требуют еще справку от ветеринара.
У Iванiва справка от ветеринара наличествует.
|
|
