Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Каторжник на ниве буквы
Предисловие к двухтомному собранию сочинений Евгения Харитонова «Слезы на Цветах» (Глагол, 1993)

20.03.2008
        Две жизни Евгения Харитонова (1941-1981) существовали одновременно одна в другой, и каждой из них он жил почти в равной степени. Первая - почти официальная и почти благополучная, почти напоказ и почти на виду у всех. ВГИК, преподавание курса «Актерского мастерства и пантомимы», защита диссертации на соискание ученой степени кандидата искусствоведения «Пантомима в обучении киноактера» («вещь о жизни на грани и для отвода глаз в жанре автореферата с оживляющими опечатками на мертвом, но долговечном клише», как написал он на титульном листе одного дарственного экземпляра), диссертации для 1972 года очень оригинальной и неожиданной. Своя студия пантомимы «Школа нетрадиционного сценического поведения», спектакль в Театре мимики и жеста с участием глухонемых актеров «Очарованный остров» (свидетели репетиций с восторгом рассказывают, как работал он и как играли очарованные им ученики), постановка оперы болгарина Божедара «Доктор Фауст» (дипломная работа по новелле Томаса Манна, за которую тот получил неизбежную «двойку») в московской консерватории. Организация первой отечественной эстрадно-театральной группы «Последний шанс», существующей до сих пор. Полставки на кафедре психологии МГУ, где он занимался проблемой исправления дефектов речи...
        Его театральная деятельность стала большим и ярким событием в культурной жизни Москвы тех лет, а опыт в жанре пантомимы и эстрадной режиссуры можно было бы считать уникальным для нашей страны, но... существовала еще одна жизнь Харитонова, отодвигающая все эти достижения, сколь значительными бы они ни были, на второй план.
«Какая разница, кто мы в дипломах, - писал Харитонов в анкете, опубликованной в альманахе «Каталог» («Ардис», Анн Арбор, 1982).
        - Мы пишем, и в этом наша жизнь... Работу всегда находил такую, чтобы в нее особенно не вмешивались и чтоб мало, совсем мало на ней бывать. Я не знал насильственного, вынужденного труда. Во всех неглавных своих занятиях, за которые платили деньги, я все равно старался дойти до чего-нибудь хорошего и приятного. В основном вел различные, не совсем обычные кружки в клубах. Молодежь приходила заняться чем-то увлекательным, творческим. Ей хотелось бы заниматься чаще. Что делать, у меня было другое, главное занятие, и я думал только о нем».
        Харитонова-литератора знали значительно меньше, нежели Харитонова-режиссера. Между тем, писательство его, быть может, интересно куда более. Новатор театра, свои эксперименты он перенес на бумагу, работая практически во всех существующих жанрах и изобретая свои собственные.
Можно предположить, что имя Харитонова останется в истории не только благодаря этому его «другому, главному» занятию. Для кого-то он был объектом почти культового поклонения и обожания, о чем свидетельствуют даже некоторые из приведенных во второй книге воспоминаний. Нелегкое бремя его учительства и по сей день добровольно несут на себе люди, считавшие Харитонова гуру и, быть может, состоявшиеся во многом благодаря ему.
        Был ли он носителем какой-то особенной и необычной, новой эстетики и /суб/культуры? Возможно, он - один из ее изобретателей. «Ренессансность» его особняком стоящей фигуры проявилась в том, что он, будучи не совсем характерным представителем «задушенного», протухшего поколения, два десятилетия наступавшего на горло собственной песне, стал своеобразным аккумулятором невостребованной духовной, творческой энергии 60-70-х годов, «невысказанности, невыраженности, неприложенности скисших сил, нерастраченности сгнивших силенок».
        Нет, Харитонов не «абортированный талант» (как утверждает литератор, пытающийся, вероятно, избавиться от Эдипова комплекса своей нынешней почти популярности). Он был талантом, в писательстве вполне реализовавшимся, да и не только в писательстве.
«Его ждала благополучная карьера и в актерстве, и в академических занятиях, и на преподавательском поприще, и в театральной режиссуре, но он упорно отклонялся от любой прямой, поворачиваясь к одному ему видимой цели, для иных - призрачной, с точки зрения внешнего успеха - вполне безнадежной. От каждого своего занятия он брал необходимое для потаенного пути, во всем достигая, впрочем, скорых и блестящих результатов, но, словно выполнив мирской долг, с нескольких шагов возвращался на свою единственную стезю, сберегая силы для Служения» (Н. Климонтович).
Видимо, не случайно говорящие и пишущие о Харитонове неизменно оперируют возвышенным (если не сказать - высокопарным) стилем. Даже ненависть и негодование, которые у многих вызывают он и его литература, исполнены какого-то надрывного пафоса. Создается впечатление, что Харитонов был гораздо масштабнее своей судьбы и жизни, выше и больше всего, чем он когда-либо занимался, глубже и серьезней того, что написано им, и - тем более! - того, что написано о нем. И, видимо, поэтому для кого-то писать о нем означает - писать ему.
        Не случайно кто-то пишет о Харитонове не как о литераторе, человеке, жившем и умершем, а как о несостоявшемся религиозном деятеле, о его Деле и Служении и о писательстве как части этого Служения, а не о служении ради писательства.
        Не случайно сам Харитонов, «каторжник на ниве буквы», сравнивает себя с Иоанном Богословом, не случайно с Богословом его сравнивают другие. «В начале было Слово (стихотворение, писавшееся полгода), и Слово было Бог. И вот его жизнь, его богатство, его успех тоже в слове, а не в чем другом»... И тут же, как бы низводя собственный образ с самодельного пьедестала, ироничный в самоуничижении Харитонов затевает кощунственную, казалось бы, словесную игру, предлагая совсем другой вариант начала Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово» - «В чулане билась сволочь»...
        Мир Харитонова, его философия, его мировоззрение и хорошо разработанная им система ценностей (его ценностей) существенно отличались от постшестидесятнического интеллигентского сознания (имея в виду ту часть интеллигенции, к которой он принадлежал или мог бы принадлежать). Четкая дистанция, которую он соблюдал в отношениях с коллегами по «литературному подполью» выдавала его «особость»: «К собратьям по перу я прихожу застегнутым на все пуговицы, но с вопящей розой из своих стихов в петлице. Хотя все равно она слишком роза, чтобы быть бесстыжей. Я бы и не допустил, чтобы она дразнила. Я не павлин. Я что-то под стеклом. Я культурное растение. Хотя и не минерал. «Я» среди людей, культуры и государства».
        Именно эта харитоновская позиция – «Я» среди людей, культуры и государства» - была главным его отличием от преобладавших в то время интеллигентских умонастроений. Среди людей, среди культуры, среди государства, где «среди» можно расценить как «в центре», но ни коим образом – «в стороне»: «Я живу не по церковному календарю. Я живу по советскому календарю». (Ибо «это грех - искать себе особого положения среди людей и так подбирать себе общество, чтобы казаться странным - что еще и не грех, такое же отвоевывание себе прав на свой вкус в житейских войнах. Но он подводит вас уже к самому греху: вы не выполняете своего исключительного положения, тогда как наметились на него. А не выполняете, потому что письмо для вас - лишь средство предстать перед людьми в выгодной роли, вместо того, чтобы стать заменой жизни или новой жизнью».)
У Харитонова были четкие представления об отношениях с официозом, о той необходимой (неизбежной) степени соприкосновения с ним, которая давала бы ему возможность бескомпромиссного существования: «У меня не было деревни, как и у ж. (жидов - Я. М.), и любви к полям, с которой можно попасть и понемногу процвесть в официальной культуре. (И может быть, не быть противным.) Но уже в честные переводчики, в инсценировщики и в детские поганые писатели я бы не пошел и даже бы не помыслил. Потому что не жид».
        Кстати, об антисемитизме Харитонова. Весьма болезненный аспект, вызывавший и тогда раздраженное недоумение даже среди его друзей и поклонников, а позднее ставший одной из причин замалчивания и непечатания. В той среде и в той культурной ситуации за подобные высказывания любой был бы подвергнут остракизму. Харитонова, человека, «воспитанного и замешанного на «русской идее» (по свидетельству и выражению Е. Шифрина) пытались «переубедить» («споить» «непьющего русского»), образумить: талант талантом, но ведь не Достоевский и не Розанов, чтобы так да о таком. Во всяком случае, тогда его за это наказать так и не смогли (ограничивались обидами), - не позволяли его литературный и социальный статус, - наказали позже, посмертно.
        Идеологический, рассудочный антисемитизм Харитонова («устанавливают порядок Евреи...»; «напереведенное жидами...»; «мудрое сталинское решение о раскрытии псевдонимов...»; «общий жидо-масонский тайный ум...»; «устройство, заведенное евреями...»; «еврейская опасность...» и т. п.) переходит в антисемитизм расовый, физиологический, животный («I евр. для коллекции»: «первый жид, с которым я ложусь. Жиденок. Наполовину об одном яйце...»). Впрочем, вероятнее обратное: истоки любой фобии (юдофобии – в т. ч.) легче всего искать в сексуальной сфере. Весьма спорный тезис О. Вейнингера о том, что для человека гомосексуальной ориентации еврейство олицетворяет женское начало, которое не может вызывать у него (гомосексуалиста) никаких положительных эмоций, в случае Харитонова многое объясняет.
        В области сексуальных интересов можно искать и предпосылки сложившихся взаимоотношений Харитонова и государства. Остро переживавший невозможность создать «нормальную» советскую семью – «ячейку общества», предполагаемую теплоту и комфортабельность семейной жизни он пытался перенести в нелегально-конспиративную систему гомосексуальных контактов (с их весьма рискованным «съемом» и еще более рискованным «раскручиванием натурала»): «Я хотел семейной жизни...», но: «Семейство однополых невозможно. Это дело блядское...»
        Когда речь идет о Государстве, у Харитонова отсутствуют такие давно утвердившиеся штампы, как «Родина-мать» (опять женское, материнское начало) или «Отчизна» (производное женского рода от «отец»), с помощью которых родственно-семейные связи (с оттенком архаичного матриархального сознания) экстраполируются на систему официальной символики. Государство для Харитонова не родное, а приемное, в отношения с ним напоминают скорее отношения опекаемого и опекуна, у которого еще миллионы таких, как он: «Да, государство не на отдельного человека, а на всех людей. И их интересы невозможно уравновесить, не ущемив каждого. Тем более - каждый может хотеть этих свобод до безграничности (до беспричинности)».
        Государство не является родным, поэтому оно не становится любимым. Но оно - вне критики, оно – «объективная реальность, данная нам в ощущениях», данность, которую, как и родителей, «не выбирают». Для Харитонова безусловно важным этическим аспектом является Долг перед Государством: «ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ДОЛЖНОСТНЫМ ЛИЦОМ (НА РАБОТЕ). ВЫ ДОЛЖНЫ ВЫПОЛНЯТЬ ТО, НА ЧТО ВАС НА РАБОТЕ НАЗНАЧИЛИ». Государство - строгий, но справедливый заказчик: «безусловно, чтобы дело вести, надо считаться с требованиями и думать о заказчике, как и дело сохранить и чтобы заказчик не отказал в поддержке». Страх Государственного Гнева, боязнь не «оправдать доверия»: «Погодите, не делайте ничего со мной. Я еще спою песню для всей Родины. Я заставлю свою музу служить Советскому Союзу». Священный ужас: «Он был убит государством»...
Таким образом, с властью у Харитонова были серьезные отношения. Если в театре поначалу маячила так и не использованная им перспектива получить официальное «признание» («продаться»), то в официальной литературе ему не светило ничего. Он слишком хорошо это понимал, чтобы предпринимать какие-то попытки опубликоваться в Союзе. Для себя он подробно и аргументированно объяснил невозможность изменения своего неофициального положения: «Да, можно добиться такого положения, что ты показан у нас в государстве совершенно в своем качестве, чтобы видно было, что и у нас есть что-то европейское что ли. И на твоем вечере твои же права будет беречь КГБ и тебя будут посылать за границу в виде показательного участка культуры, но это неприятно и губительно, тут пахнет оранжереей и убийственной фальшью, это твое удельное княжество за забором маленького тиража и вечера в творч. доме, и предисловием к тебе, все сводящем на нет (сводящем все, якобы, к мастерству). (Предчувствие его не подвело! - Я. М.) И тебя за это только будут ненавидить твои же товарищи, как разбогатевшего среди бедных, и правильно делать. Ты бы сам ненавидел такого же. Уж раз этого у нас нет, так и нечего делать вид, делай что все. И нормально разделяй общую участь».
        Харитоновская героизация слабости (скромности) имеет свою оборотную сторону - восхищение перед мощью, силой, величием Государства, Родины, Закона, Порядка, Морали, Права... (этот список можно было бы продолжить и дальше): «Какой есть Закон и Порядок Родины, такой он и должен быть. Порядок для людей художественного взгляда всегда фатально прав. Мы привязаны к нему! Он нужен нам: в нарушении его нерв наших художеств». Активность и инициативу в отношениях с властью Харитонов целиком и полностью переложил на государство («Сейчас пойду и проголосую. Отдам свой голос за кандидатов в депутаты...»), которое стало для него олицетворением брутальной (полноценной) мужественности. Собственная пассивность, мазохистски-самоуничижительная раболепная покорность при этом объяснялась исключительно смирением. Харитонова вовлекли в авантюру, стоившую ему жизни. Соблазнили возможностью напечататься. «Кодекс чести» был полностью нарушен, как только он попытался изменить его основу - человеческое и художническое смирение.
        Альманах «Каталог», «дочернее предприятие разгромленной годом раньше фирмы «Метрополь» (по выражению Е. Попова), где предложили опубликоваться Харитонову, был подготовлен Московским Клубом Беллетристов, основанным весной 1980 года. Из аннотации: «Клуб Беллетристов объединяет писателей разных возрастов, стилей, литературно-художественных жанров. Все они работают в литературе на протяжении многих лет, но по независящим от них обстоятельствам практически не имеют выхода к читателю, годами находясь в бесперспективном состоянии «рукописности». Их работы ведут автономное существование. Поэтому и создан Клуб, выработана форма содружества, которая помогает писательскому существованию и творческому самочувствию. Слово «клуб» подчеркивает естественность общения его членов, не обремененных особыми организационными обстоятельствами, ответственных лишь перед жизнью и культурой».
Казалось бы, какое отношение процитированная заунывная демагогия, само казенное наименование «клуб» имело к Харитонову?! Каким образом это могло сочетаться с его творчеством? Однако он с энтузиазмом примкнул к заманчивому и романтичному для него «Тайному Мужскому Союзу».
        Заигрывание с властью (письмо в Управление культуры ЦК и в Моссовет о создании Клуба с предложением издать «Каталог» в количестве 300-500 экз. от 18 ноября 1980 г.) немедленно перешло в конфронтацию. «Метрополь» с большой натяжкой, но все-таки можно было расценивать как вызов официозу, властям, цензуре. (Хотя стоит ли до сих пор всерьез считать «вызывающим» сборник, составленный В. Аксеновым, на протяжении десятилетия публиковавшим из номера в номер в «Юности» и других официальных изданиях все, что им тогда писалось, а большинство авторов которого состояли членами Союза писателей, плюс лауреат Государственной премии СССР А. Вознесенский, которого сдержанный обычно в своих оценках Харитонов охарактеризовал совершенно однозначно? «Когда соображали насчет «Метрополя», я был третьим», - говорит Е. Попов, и это нужно учитывать, когда речь заходит о серьезности данного начинания.)
         «Каталог» выглядел уже стопроцентной бравадой, ухудшенной копией первого неудавшегося скандала. И не только по составу представленных в нем имен (Ф. Берман, Н. Климонтович, В. Козловский, В. Кормер, Е. Попов, Д. Пригов, Е. Харитонов), но и по уровню публикуемого. И, если в первой истории скандал грозил исчерпать себя, не успев начаться (выгнанные из СП после семимесячного членства Вик. Ерофеев и Е. Попов оказались «на свободе с развязанными руками», готовые к новым «подвигам», а трюк с «бросанием на стол писательских билетов» оказался плохо отрепетированным), то на «Каталоге», видимо, решили отыграться всерьез.
        Харитонова подставили. По нему было легче всего бить («Меня затаскали»), ему можно было пригрозить 121-ой статьей, припугнуть унизительной экспертизой. (Он в панике обзванивал своих друзей-гомосексуалистов, предупреждая о том, что с ним нельзя больше поддерживать никаких отношений.)
        Неродное Государство активно проявило свою брутальность...
        ... «Он был убит государством»...
        Харитонов - имперский писатель. Не в смысле - живший во время существования Империи. Он был писатель, творивший за величественным фасадом Империи, в ее тени ловивший отблески ее славы, отражения ее величественных побед и свершений. Он был писатель среди людей, культуры и государства.
        Харитонов крепко-накрепко привязан временем к эпохе 60-70-х, эпохе навсегда потерянного советского «рая», эпохе «застоя», которая, вопреки названию, стала началом возрождения русской культуры. Харитонов мог появиться и существовать только тогда, в той стране, в той Москве и только тогда он мог стать тем явлением, которым стал, находясь в достаточно удобном, конформистски-комфортабельном положении «подпольного жителя». Тоскливо-гнетущая атмосфера официоза и полуобвалившаяся уже к тому времени соцре-алистическая романтика стали питательной средой возникновения и развития перевернутой (анти)эстетики его произведений, по праву могущей именоваться андеграундной («подпольной»). Увы, но только тогда Харитонов мог восприниматься адекватно и целиком именно как явление, а не только как писатель, режиссер, человек.
Как человек Харитонов умер в тот исторический момент, когда существование его стало заметным (замеченным), когда ему стала грозить почти слава, почти знаменитось, потеря статуса «подпольного жителя», «непечатного писателя», когда андеграунд переставал уже быть подпольным, превращаясь в объект политиканства и предмет выгодной коммерции. Как писатель он только сейчас начинает свое полноценное, достойное его бытование в литературе.
        Харитонов - трудный писатель, и литература его - трудная: форма, стилистика, язык, а сюжет - прежде всего. Все его не столь многочисленные произведения - о любви, но о другой, любви необычной, редкой, как и сам он был другой, совсем другой, очень экзотический «пвэток». Именно это обстоятельство помешало Харитонову в семидесятых стать кухонной знаменитостью, а его произведениям – «самиздатовским бестселлером», с тем, чтобы спустя десятилетие триумфально ввалиться на страницы официальных изданий.
        Вообще, его вхождение в «печатную» литературу было тихим. Публикация пьесы «Дзынь» в достаточно элитарном журнале «Искусство кино» (1988 год) вызвала лишь небольшое оживление в кругах столичных «богем», знавших Харитонова и лично, и по машинописному сборнику «Под домашним арестом», составленному и собственноручно отпечатанному автором незадолго до смерти.
        Харитонов не вписался не только в диссидентскую культуру с ее крикливым правдоискательством, скучным циничным морализмом, оголтелой самоуверенностью и клановой склочностью, в ее литературу, наделенную двойным грузом ущербности «совковой», помноженной на ущербность «антисовковую». Он и здесь оказался другим, совсем другим. Сближение Харитонова с ан-деграундом (столь же уродливым во всех своих проявлениях, как и вся история его существования в нашей стране) оказалось несомненной удачей для андеграунда. Но не для него! Своим творчеством дав заряд целому поколению доморощенных авангардистов, Харитонов был отвергнут ими с брезгливой решительностью.
        Мнимая «элитарность» его произведений обусловлена в первую очередь гомосексуальной окрашенностью. Аудитория, которая могла бы адекватно оценить их уровень, избавившись от предвзятого отношения к их тематике, была ничтожно мала: фактически, только круг знакомых и единицы интеллектуалов, для которых мотивы однополой любви в русской литературе (не говоря о западной!) не казались чем-то невероятным. В большинстве же, отношение к его творчеству было таким же, каким было и отношение к гомосексуализму вообще: в лучшем случае, - ирония («А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм» - Вен. Ерофеев, «Москва – Петушки»), как правило же, - агрессивное, ханжеское неприятие.
        Гомосексуализм его не был позой, не был игрой, тем более - игровым элементом (каковым он является сейчас в творчестве ехидных и кощунственных постмодернистов, выдумавших для своего литературного словоблудия все, включая самих себя. Он-де «перестрадал», «сам себя съел», а это уже - чересчур; невесело - значит, неинтересно.).
        Харитонов не был первым русским гомосексуалистом-литератором. Теме гомосексуализма в русской истории, культуре, литературе посвящено множество исследований, вышедших на Западе и до сих пор не известных у нас. Во всяком случае, даже не слишком заинтересованный этим славист мог бы наверняка назвать с десяток крупнейших авторов, разработавших в своем творчестве мотивы однополой любви. Но Харитонов был первым русским гомосексуальным писателем за последние полвека после Кузмина и Добычина (если не считать К. Вагинова, А. Платонова и немногих других, у кого эта тема присутствует косвенно), и, как справедливо заметил Д. Пригов, «он первый стал писать откровенно на гомосексуальные темы», используя при этом соответствующую, порою - очень специфическую, лексику, не существовавшую еще во времена его предшественников.
        Эта книга - вовсе не «путеводитель по «прослойке» с определенно направленным половым вектором», не «энциклопедия гомосексуальной жизни», не «зеркало сексуальной революции» и - тем более! - не манифест гомосексуализма (хотя иногда, - например, в «Листовке», - очень смахивает на него), точно так же, как Харитонов - вовсе не «этнографический» автор, описывающий нравы, типы и обычаи людей, наличие которых в принципе не было предусмотрено сложившейся у нас системой общественных отношений, целого народа (и отнюдь - не «малого»!), репрессированного за свое не запланированное никем, кроме природы и Бога, существование.
(Можно долго рассуждать о проблеме гомосексуализма, но целью издания этой книги и написания этой статьи не является апология и пропаганда однополой любви. Такой проблемы нет и никогда не было. Существует комплекс фантомов массового сознания, именуемый гомофобией, который, подобно любым массовым фобиям, является признаком душевного и духовного нездоровья общества.)
        Харитонов - не «писатель для гомосексуалистов». Его гипотетическая читательская аудитория не может быть априори ограничена приблизительно-предположительными десятью гомосексуальными процентами «русскоязычного» (имея в виду и русскоговорящих, и русскопишущих, и русскочитающих) населения. Если попытаться свести всю проблематику харитоновских произведений до уровня упрощенной аналогии, то облитературенная судьба гомосексуалиста - это судьба «униженного и оскорбленного», гоголевского «маленького человека», «человека из подполья» Достоевского, зощенковского трагикомического персонажа и еще многих-многих «лишних людей» классической русской литературы, в которую уже входит последний эшелон совсем недавно «разрешенных» авторов. Трудно в двух словах объяснить причину отсутствия имени Харитонова в числе новоканонизированных классиков. Каждая конкретная литературная судьба вершится по своим законам. И вот, казалось, что для Харитонова она сложилась крайне неудачно. Вроде бы это именно тот автор, который мог бы стать настоящей литературной сенсацией именно сейчас, когда «все можно», внести хоть какое-то оживление в тихий омут современной российской словесности и сумятицу в «джентльменский набор» имен, на протяжении нескольких последних лет кочующих из одного издания в другое с удручающе однообразным репертуаром...
        Харитонова слишком долго не печатали и не принимали всерьез, настолько долго, что создается впечатление, будто только он остался невостребованным, непонятым и неузнанным. Он - последний, за ним нет никого, в то время, как он - первый среди новообретенных, «хозяин их умов, водитель их перьев или, там, - нажиматель компьютерных кнопок, тот, с кого они все начались» (Н. Садур). Подобная ситуация могла бы превратиться для заинтересованного читателя в незнание первоисточника, если бы не появились все-таки немногочисленные публикации харитоновских вещей.
        Реакция на них, как отмечалось выше, была достаточно вялой. Ортодоксальная советская критика (теперь уже - бывшая советская, что отнюдь не повлияло на ее ортодоксальность) как всегда ничего не поняла. Собственно о литературном уровне харитоновских произведений речи даже и не шло: отношение к нему и его вещам было продиктовано все теми же ханжескими и примитивными гомофоб-ными проявлениями «общественной морали», необходимым составляющим которой является образ врага. Харитонов стал таким врагом.
Большую травлю, как водится, начала «маленькая шавка». Обо-зревательница желтенькой газетки «Русский курьер», являющей собой образец вопиющего редакторского и журналистского непрофессионализма, в статье, озаглавленной «Это я, педичка» (!) уже в первой фразе заявила: «Не могу и не хочу читать Харитонова». Ну, казалось бы, не можешь - не читай, зачем же браться за то, чего «не можешь»? Однако, эта «поэт» (как она себя неизменно именует) все-таки прочитала столь противного ей автора, сконцентрировав внимание на некоторых, глубоко ранивших ее («поэта») чуткое сердце, местах, а потом крайне сбивчиво и невразумительно поделилась своими впечатлениями.         Объявив Харитонова «Ласковым маем», от которого стонут разумные взрослые литераторы, «поэт» вывела несколько глубокомысленных сентенций типа «здесь первичен концепт подмены личины» и «декаданс-Фрейд-тоталитарное государство», «заклеймила» между прочим В.Нарбикову и Д.Пригова, а в заключение поведала несколько «смачных» и «сальных» (по собственному выражению) «козлиных случаев» из своей жизни. С таким сопровождением была сделана одна из первых отечественных публикаций Евгения Харитонова, кстати, - в рубрике «Скандальная проза». (Стоило ли вообще публиковать этого автора при таком к нему отношении?! Неужели «жажда гона» заставляет расставаться с драгоценными «принципами»!)
        Эстафету переняла «Литературка», которая внесла в разработку образа «врага общественной морали» значительно больший вклад, хотя и уделила этому «благородному» делу всего лишь абзац в колонке обозревателя: «Читал рассказ писателя X, объявленного невзошедшей звездой концептуализма. На мой непросвещенный взгляд (- после такого признания можно было бы и не продолжать. - Я. М.), добротное, в правилах соцреализма повествование, воссоздающее технологический процесс как таковой. Не тот, правда, когда "куют что-то железное», а тот, который есть, как бы это небеспристрастнее выразиться, осуществление мужской однополой любви. Все эти «акты» соитий, насилий, извращений, перверсий, оргий описываются со школьной старательностью, вне какого бы то ни было художественного или психологического контекста. Как говорится, из чистого искусства. Во имя его неподражаемой бесцельности...»
        Там еще много всего есть и про «маргинальную интеллигенцию, падкую на дешевку», и про «богатых, утомленных приличиями снобов», и про всех остальных «авторов концептуальной похабщины», которые видятся автору «озлобленной братией, всю свою неприкаянность, все свое бессилие перед жизнью желающей воплотить в дансмакабре (? - так в тексте. - Я. М.) вселенской «грушювухи»... Страшно? Так на то и рассчитано! Враг должен быть страшным, а иначе - кто поверит, что он - враг? А что бы было с «общественной моралью», если б не от кого было ее защищать? Глядишь, гомосексуализм расцвел бы пышными голубыми и розовыми цветами, все бы так и бросилась читать кого не попадя...
Как бы там ни было, но Харитонов вдруг стал фигурой, очень удобной для того, чтобы печатно предавать его анафеме при каждом удобном случае, когда речь идет о защите «нравственных идеалов». И, как в прежние времена, полуживая «Правда» в порыве бессильной ненависти в последний раз обнародовала перечень неугодных и нежелательных. В статье «Список мести», или Превратности любви» некто Н. Потапов совершил «Опыт рекламы журнальной прозы», подробно «остановившись» на: маркизе де Саде, Г. Миллере, Вик. Ерофееве, С. Соколове, В. Аксенове, А. Кабакове, Ю. Полякове и некоторых других «врагах», среди которых, естественно, значился и Харитонов, от чтения «неудобоцитируемого» текста которого у него едва не реализовался рвотный позыв. Представляете себе, что бы произошло с живыми литераторами, попавшими в подобный «список мести» еще десятилетие назад? А с их произведениями и изданиями, «посмевшими»...! Кстати, в этот же список попал и Эдуард Лимонов, желанный автор на страницах бывшей партийной печати, пребывавшей доселе в святом неведении относительно существования его предыдущей, совсем не похожей на нынешнюю, ипостаси...
        Еще один аспект, который необходимо затронуть в этом кратком полемическом обзоре, - это безответственность публикаторов, а порой - и намеренная авантюрность, жажда сенсаций и скандалов, толкающая их на самые беззастенчивые подмены. Первоапрельский номер «Собеседника» за 1991 год открыл по-видимому, совершенно новые горизонты литературного вандализма, некий мародерский его вариант. Под заголовком «Обратная сторона любви. Сексуальные маньяки впервые исповедуются в печати (по материалам Института судебной психологии)» был среди двух других опубликован монолог «Е.Х., 27 лет, литератора, садо-мазохиста, педераста», являющийся беспорядочно перемешанными и исковерканными отрывками харито-новской прозы. Удивительно даже не то, что так чудовищно обошлись с литературным произведением («пошутили»), а. то, что публикатору даже в голову, видимо, не пришла мысль о нелепости отождествления персонажа с автором.
         (Наверное, мы действительно окончательно разучились читать и воспринимать литературу, если, ничтоже сумняшеся, прочно утвердили в сознании абсолютное равенство между Венедиктом и Венечкой (к примеру), Эдичкой и Эдуардом. Харитонов, ведущий повествование от первого лица и избравший своим лирическим героем (впрочем, и нелирическим - тоже) самого себя, тоже обречен на обвинения во всех «грехах» и «аморализме» своих персонажей-рассказчиков. Но в данном случае положение «обвиняемого» осложняется еще и тем, что количество читателей, могущих «понять и простить», значительно меньше, нежели, скажем, в первых двух случаях. Меньше ровно настолько, насколько в принципе отличается количество людей, способных понять «простого» ближнего своего, от числа тех, кто в состоянии понять и простить другого ближнего, другого не по своей прихоти или вине, а - волею судьбы...)
        Продолжением и своеобразным апофеозом дискуссии вокруг публикаций Харитонова стала статья Владимира Бондаренко «Дьяволи-ада», напечатанная «газетой духовной оппозиции» «День». Автор пошел дальше всех, объявив Харитонова и иже с ним ни много, ни мало, как слугами Нечистого. И противопоставил им... Лимонова (да-да, того самого, «полупедераста, красную сволочь Эдичку»), поскольку он-то – «наш», а за это прощается многое: и грехи шальной молодости, и пустыри, и негры.
         (Таким образом, «фронты» соединились, «Русский курьер» - «Литературная газета» - «День»... Нет больше левых и правых, правых и виноватых, славянофилов и западников, радикалов и консерваторов. Есть общий враг, враг «общественной морали», враг общества, враг народа, - писатель-гомосексуалист. Гомофобия объединила всех в порыве праведного гнева...)
Противопоставление и сопоставление Евгения Харитонова и Эдуарда Лимонова стало предметом литературоведческих изысков еще одного критика, считающего себя лучшим и единственным «харитоноведом», что не мешает ему претендовать на некую монополию в данной области, всерьез рассчитывая на этом заработать. В предисловии к одной из публикаций им было написано сакраментальное: «Мы хотим быть гомосексуалистами. Мы очень долго, всю жизнь были гомосексуалистами, пока читали Харитонова. Мы перестали ими быть, закрыв книгу. Нам очень жаль, что мы перестали быть ими. Но мы уже никогда не забудем, как ими побывали. Мы боимся опять открыть Харитонова...» Думается, что подобные маниакальные заклинания вряд ли могут стать хорошей рекламой...
        Быть может, такие вещи вполне закономерны и неизбежны. Окололитературная «пена» всегда предшествует настоящему литературному явлению. Харитонов - слишком большое событие в русской литературе, чтобы забыть о нем, отмахнувшись несколькими недобросовестными публикациями в плохоньких изданиях и глупыми «разгромными» статейками. Серьезное исследование его творчества - впереди, сейчас необходимо вывести наконец Харитонова из числа «непечатных писателей», долгие годы находившихся «под домашним арестом». При работе над этой книгой довелось встречать как безотказную помощь и поддержку, так и своеобразное противодействие. Иногда возникало впечатление, будто определенный круг литераторов боится «запятнать» свое доброе имя сопричастностью и знакомством со столь неоднозначным человеком и писателем, как Харитонов. Отказавшись участвовать в этом сборнике, Л. Петрушевская пообещала написать благожелательную рецензию на него. Замечательно, если это действительно произойдет, но думается, что Харитонов - автор, достойный большего. Во всяком случае, люди, желавшие почтить его память и предпринять первую попытку определить роль и место его творчества в истории русской литературы, имели возможность сделать это на страницах данного сборника. Мнения прозвучали разные, что вовсе не означает полного совпадения позиции редакции и составителя со всеми высказанными тезисами.
        Первую книгу составил свод машинописных рукописей Харитонова «Под домашним арестом» - плод более чем десяти лет работы, объединивший три самиздатовских сборника и публикуемый по авторскому замыслу без изъятий и перестановок. Во вторую книгу вошли произведения, по разным причинам не представленные автором в своем собрании сочинений.
        Большинство текстов Харитонова сохранились именно в самиздате. По некоторым свидетельствам, часть архива была утеряна или находилась в КГБ. На наш запрос о судьбе этих рукописей мы получили ответ из Управления Министерства безопасности Российской Федерации по г. Москве и Московской области следующего содержания:
        «Сообщаем, что в материалах архивного уголовного дела на Козловского В. А. (см. справку. - Я. М.) имеются следующие сведения: 7 декабря 1981 г. при обыске у Козловского Е. А. был изъят машинописный текст статьи Е. Харитонова «В транспортном агентстве» на 21 листе (видимо, утерян. - Я. М.); 5 февраля 1982 г. при обыске у Рубанова В. Д. был изъят машинописный текст Е. Харитонова «Слезы на цветах» на 24 листах, которые 20 апреля 1982 г. были уничтожены по акту Следственным отделом УКГБ СССР по г. Москве и Московской области».


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service