Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Метафизика холма
Шамшад Абдуллаев. Медленное лето

08.08.2008
Андрей Цуканов
Знамя
1998, №6
        Шамшад Абдуллаев. Медленное лето. — СПб.: Митин журнал — Ривьера, 1997. — 46 с. 300 экз.
        Книга «Медленное лето» создает почти чувственное ощущение жары. В ней «кипит воздух», «жаркий ветер гонит сухие конские комья», а сам автор отправляется в путешествие по «раскаленной дороге» — в метафизическое путешествие по миру теряющих привычные для человеческого глаза очертания, раскаленных вещей:

        И вышли на бугристую площадь — такую широкую,
        что заметней проделанный путь,
но обшарпанный сгиб
        забора с едко-зелёным,
мшистым покровом
        и грязный ветродуй, из тупика
        нагнавший нас, как всегда, со спины,
        заглушили эпический декор,
словно Париж,
        увиденный впервые глазами Руссо
        в жирной, кудахтающей серости.


                        («Конец недели: прогулка с другом»)

        Метафизическое путешествие — это путешествие в «другое». Для жизни другое — это смерть. Для Востока другое — Запад. Именно эти оппозиции во многом определяют онтологическое наполнение поэтических текстов ферганского поэта Шамшада Абдуллаева: «Мантуанская песнь по радио, намаз // и человек, продающий конину, // мешались в окне часами«. В восточном миросозерцании жизнь воспринимается как непрерывный поток, переливающийся через смерть и уходящий в бесконечность:

        ...Древний луч
        с улицы одной струится на другую. Спустились
        длинные тени в прохладную комнату с южных
        крыш: напротив. Из
        тысяч тёмных присосок миг состоит,
        гранение длится.


                        («Конец недели, фильм»)

        Восприятие смерти как феномена рубежа, предела, обозначающего грань «бытие—небытие», есть традиция западной философии. Именно при сочетании этих двух традиций и образуется «бугристая площадь». По выражению Мераба Мамардашвили, происходит своего рода «вспучивание» ровной поверхности культурной традиции. Когда поэт «читает, как умирал (умирает) Рембо: // слова, подсказанные болью, — «аллах карим««. Характерен даже сам факт издания текстов ферганского поэта в сыром и промозглом северном городе, строительством которого когда-то «прорубалось окно» в Европу.
        В ритме и интонации очень по-восточному спокойных, тягучих строк верлибров Абдуллаева возникает именно этот образ — «бугристой» поверхности, топологически обозначая феноменальное совмещение несовместимых пространств. Ее символом служит найденный автором образ города — это город с «пустынным тротуаром», «грубыми домами», «неосвоенным запахом чужих квартир». Город как символ первого шага от единства к разделению, к пропасти между «жизнью» и «смертью». Видимо, потому сквозным образом книги является образ «холма» — это и город, и «бугристая площадь», и знак, устанавливающий оппозицию «верха» и «низа»:

        Город гнётся меж пальцев
        над яркой столешницей в канун
        колких пиршеств...
        ...Холм,
        сирый и темный люксус, он говорит
        (поздний штрих соленого ветра
        в голом небе) и смотрит на узкую дверь,
        по которой змеится закат.


                        («Холм»)

        Но «холм» — это и надежда на возможность вырваться из абсурдного мира, современный вариант которого лучше всего описан, пожалуй, Альбером Камю, — мира, в котором спрессованный рационалистическими плитами абсурд существует ради абсурда. Абдуллаеву гораздо ближе феноменологическая цельность экзистирующего, то бишь живого, субъекта, ближе обосновывающий волю Высшего иррационализм Льва Шестова:

        Чтоб оживить фригидный пейзаж,
        ловлю миг, заслеженный другими
до стертости. Порой
        объект настолько прекрасен
в случайной искаженности...

                        («Фотограф»)

        Может быть, именно поэтому в стихах Абдуллаева так резко перебивают друг друга экспрессия и импрессия. Через последнюю, часто заключаемую в скобки вводного образа-предложения, автор рефлексирует по поводу означающего образа воспринятого им мира. Возникает оппозиция противонаправленных — «извне-изнутри» — движений, своего рода чувственно-мыслительный зазор, в котором, как считал еще Платон, и возможно только «вдруг» разглядеть истинное во всей его, как добавил бы Шестов, иррациональности:

        Молодой мулла на жилистом холме,
        рыжий тюрк, нервный (нет, сказал он,
        в мире документа, запрещающего нам
        испить щербет смерти) перед
        расточительной в большинстве своем
инертностью
        типичных окраин...


                        («Миф»)

        Ощущение Высшего, ощущение Вертикали очень важно для Абдуллаева, поставившего перед своим творчеством задачу владеть неясностью, разглядеть ясное в неясном. Видимо, для более отчетливого выражения философско-эстетической позиции в книгу помещено эссе «Атмосфера и стиль», в котором приведено такое суждение Монтале: «стиль придет к нам от добрых нравов». «Заслугой поэта» Абдуллаев считает «способность стиснуть, словно вещественное доказательство необжитой целостности... накрыть картину, наделенную властью воскресать как раз в найденном образе«.
        Эстетической экзальтации поэт противопоставляет стоическое спокойствие, при котором увиденные провалы «жизнь-смерть», «бытие-небытие», «верх-низ», «внутреннее-внешнее» не отпугивают, не заставляют выплясывать шаманские пляски вокруг языка как «каменного болвана», а позволяют вглядеться с себя, увидеть собственную тень и подняться на «холм», где:

        ...Горстка живых
        плетется к тебе, отгоняя
в лунатическом усердии мух.

                        («Миф»)


        И последнее. В книге «Медленное лето» явно знаковую функцию выполняет часто встречающееся и в названиях стихотворений, и в самих текстах слово «окраина». Таким образом, автор, видимо, подчеркивает маргинальность своего творчества именно в сегодняшней поэтической ситуации. Так оно, собственно, и есть, ибо его намерение быть с вещью, улавливая текстом атмосферу «веяний и отголосков переходных переживаний», намерение двигаться в своем поиске не от рефлексии языка, а от сопоставления, сопереживания бытия вещи и своего собственного бытия, от вчувствования, вглядывания в вертикальный разрез мироздания — все это ставит его в положение одиночки, вышедшего из замкнутого круга ритуальных эстетических плясок.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service