 следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация  |
|
Die prachtvolle Animalicat
Оргийное исступление поэзии Ярослава Могутина
|
05.06.2008
Жан-Клод Маркадэ
Могутин Я. Термоядерный мускул
М.: Новое литературное обозрение, 2001. — С. 5-13.
|
|
|
Мы совершенно не понимаем хищного
животного и хищного человека
(например Чезаре Борджа), мы не
понимаем «природы», пока еще ищем
в основе этих здоровейших из всех
тропических чудовищ и растений какой-то
«болезненности» или даже врожденного им
«ада», - как до сих пор делали все
моралисты. По-видимому, «тропического
человека» хотят во что бы то ни стало
дискредитировать, все равно, видя в нем
болезнь и вырождение или сроднившиеся с
ним ад и самосостязание. Но для чего?
В пользу «умеренных поясов»? Человека
морального? Посредственного?
Фридрих Ницше, к главе «Мораль как трусость»,
«По ту сторону добра и зла», 197 1.
Ницше неоднократно противопоставляет людей силы, воли, страстей, сладострастия, воинственных и завоевательных инстинктов2 - всякой добродетельной посредственности, всякому бездарному бессилию. В этой связи часто возникает под его пером имя Чезаре Борджа, и если Ницше не выражает похвалы и одобрения личности последнего, то во всяком случае он восхищается его витальностью и переизбытком физиологической энергии, словом - его дионисийством и жизненной «виртуозностью». Невольно рождались у меня эти ассоциации, когда я читал Ярослава Могутина и стал о нем писать. Не то, чтобы я сравниваю Могутина с ренессанским герцогом, который «ознаменовал свое царствование настоящей оргией жестокости: он терроризировал своих подданых массовыми казнями, убивал не только опасных для него людей, но и их детей, чтобы некому было за них мстить; наконец, он четвертовал своего верного слугу, казнившего пo его приказанию, дабы народ приписывал казни последнему, а не самому герцогу»3.
Супермогутин, если убивает, казнит, четвертует, подвергает пыткам, то либо в сексуальных играх-ристалищах, либо в его представлении (очень часто поэт употребляет глагол «представляю/ представил»), в его лихорадочном воображении. Как маркиз де Сад, один из его предшественников на поприще разнузданности всех возможностей человеческого энергетического потенциала, он инсценирует не только свои реальные сексуальные приключения, но и все самые запредельные сюжеты, которые разворачиваются в его пылающем мозгу. Смесь действительности, сверхреального и сновидения - постоянная стихия поэтических повествований Могутина:
«Ночной Нью-Йорк питал мою фантазию гораздо более изысканной пищей. Я представлял себя на месте телки разрываемой на части этим свехчеловеческим зверем то на месте дога получающего но несколько раз в день лучшее что можно представить в этой собачьей жизни - ароматный кусок молодой ненасытной пизды» («Дама с собачкой», 1998).
Возвеличивание Ницше развратника и убийцы, папского сынка Чезаре Борджа вызвало бурю протеста и негодования у многих критиков и философов начала 20 века. Полагаю, что такой поток истерического возмущения должны породить и искусство и личность Ярослава Могутина, настолько он не вливается в «нормальную» колею русской словесности со своими живописаниями всевозможных половых «извращений» от гомосексуального садомазохизма до копрофагии, зоофилии, инцеста и педофилии. На неизбежные кликушества защищающегося общества можно возразить ответом самого защищающегося от ярых нападок Ницше: «Суровость и ужасность нравов может, наоборот, быть следствием избытка жизни. Тогда именно смеют на многое отваживаться, многого требовать, а также много расточать»4.
Вспомним здесь следующее место из Апокалипсиса: «Ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3, 15-16).
Ницшеанские мотивы присутствуют повсюду у Сверхчеловека-Супермогутина:
«о мы так нежны друг с другом и так неумолимо жестоки со всем остальным мудачьем достойным только своего животного страха своего психоза своей истерии но это они маньяки мутанты и зомби а мы хладнокровные супермужчины просветленные как боги которым не нужны больше эмоции и слова только поступки
мы терроризируем и наебываем весь мир» («В Конце Концов: Бесконечная Поэма Распада Разлада Разврата», 1997).
Прямо афоризм, на современный лад, на современном живом языке, a lа «По ту сторону добра и зла», «Сумерки идолов» или же «Воля к могуществу»!
Могущий Могутин взял на себя дерзость изнасиловать, четвертовать, фистфакировать благородный русский язык, чтобы из него выжать запретные соки, чтобы пьянить, дурманить себя и других нецензурными словами, которые целый народ испокон веков вынашивает и лелеет и произносит в полный голос и со смаком, но которые Перпетуя Ивановна Словесность уже со времен французского кастрирующего классицизма 17 века предала анафеме, и это возбранение ради приличий распространилось по всей Европе в последующих веках до сегодняшних дней. Забыта была уникальная поэзия кайфомана, убийцы и шпаны Франсуа Вийона, испещренная арготическими оборотами тогдашнего сленга, многие из которых мы сегодня уже не понимаем. Вийон виртуозно жонглирует всеми слоями языка от самых книжных до самых низких и уличных. Его крайности между экзальтацией плотской чувственности и преклонением перед Девой Марией предвещают теми же полярными колебаниями Верлена, который также не был образцом поведения и добродетели для учебников литературы.
А чего стоит один божественный Рабле, который довел язык до полноводия, до ликования! Рабле называет вещи своими именами. Его гиперболические перечни сексуальных атрибутов разных скатологических перформансов (глава о жоповытирании - это эпическая поэма, перекликающаяся с могутинской «Готовясь к удару мачете», 1998) снабжены изобилием непристойных, неприличных, обсцентных, по нашим сегодняшним нормам, словес. И считающийся образцовым - по советским критериям - перевод Любимова - никак не передает этого языкового измерения грубой и нецензурной сочности.
В садомазохистской поэме «Пражские каникулы» (1997) Могутин развертывает разнузданный, mutatis mutandis раблезианский ритм; темп ускоряется по мере возбуждения его фантазии, глаголы чередуются без знаков препинания, толкаются, со всеми возможностями суффиксации («обсосать обоссать»; «огрызки обноски обсоски обмылки обрывки ошметки»). Это ритм полового акта, завершающегося оргазмом. Слышны не только исступленные слова полового влечения, но и тяжелое отрывистое дыхание наступающего конца действия. Вообще, у Могутина не только чувствуется эта музыкальная сторона, выражающаяся порой псалмодической ектийностью, как, например, в тексте «Кожа знаменитостей» с его повторами слова «кожа», или во многих других текстах, где наличествует вкус поэта к серийным перечислениям («А может это был не мой палач (Нужное подчеркнуть)», «Теперь ты не такой тугой [фарс для двух разноцветных пидоров]», 1998, «Некрасивое старье покупает молодежь», 2000, «Конечно можно писать», 2001, и др.), настолько эта поэтика повтора и серийности является его естественной стихией.
Чувствуется и вкус поэта к телесным эманациям: пот, сперма, испражнения, блевотина и т.п. В этом он сродни и Жоржу Батайю в повестях «Мадам Эдуарда», «Мертвец» или «История глаза», как и всему Жану Жене. Между прочим, можно обнаружить большое сходство и родство между «экскрементным» (по Мориаку) творчеством «святого Жене, комедианта и мученика»5 и творчеством Могутина в поэтическом плане, в использовании гомосексуальной тематики с ее ритуалами и специфическим языковым диалектом. Как и Жене, Могутин обворожен преступниками и отщепенцами.
Конечно, Могутин не политический борец образца Жене. Это другое поколение. Жене был на стороне прекрасных юношей-террористов, пусть они были дивно сложенными неграми или арабами, борющимися за свободу против империалистов всех мастей. Я не уверен, что позиция Могутина, например, по отношению к чеченцам столь определенно сознательна. Он ведь отпрыск распавшейся советской империи, потерявший все иллюзии возможности социополитического «рая на земле» и изведавший не знавшую себе равных чудовищную ложь, когда между дискурсом и действительностью зияла пропасть. Его положение аутсайдера-ассенизатора позволяет ему противостоять общей политкорректности с ницшеанской яростью. И не только в сексуальной сфере. «Секстуристический» гомосексуальный образ жизни не знает ни границ, ни званий, ни рас:
«вселенная со страшной силой вертится вокруг моего неугомонного хуя [...]
здесь и здесь умираю в объятьях китайцев бразильцев гаитянцев и немцев
в оргазмических судорогах познавая географию и этнографию мира» («Сохо блядское Сохо», 1997).
Русская литература до сих пор не знала такого явления как Ярослав Могутин. Он безусловно расширяет возможности языка. И не только в лексике. Человек своего времени, он пользуется всеми приемами окружающей жизни: реклама, кино, видеоискусство, порно, поп-, панк- и суberкультура, перформансы и т.д., но и варьирует приемы графические и фонетические. Очень оригинально и ново оформление каждой стихотворной страницы, идущее от традиции русских кубофутуристов и конструктивистов, только возобновленное невероятными комбинациями аd libitum компьютера. Пунктуация как правило отсутствует. Иногда все слова склеены друг с другом («Je t'aime... moi non plus», 1997-98), наподобие известного эксперимента в романе Филиппа Соллерса «Н». Употребление разных шрифтов напоминает русские авангардные издания 1910-20-х годов, но применено у Могутина в новом разрезе (сопоставление кириллицы и латиницы, разных форматов, шрифтов и кеглей, даже церковнославянских литер («Есенин», 1997, «Термоядерный мускул / Я хочу [абсолютно фашистский текст-заклинание]», где провокационно-торжественно-выпукло внедрены церковнославянским шрифтом прописные литеры СУПЕРМОГУТИН и ГИПЕРМОГУТИН). Часто белые буквы заглавий или ремарок-комментариев автора написаны на горизонтальных удлиненных черных «окнах». Иллюстрации в большинстве случаев взяты из разнородных публикаций американской субкультуры.
Таким образом, три составные элемента стихотворного искусства Могутина - просодические, сказовые и изобразительные. Такое произведение, как «Я люблю всегда убивать медленно [Жизнь опустела]» (1998) соответствует этой поэтике: это и ритм и повествование, и картина.
Могутин виртуозно разнообразит стихотворные формы. Чередуются у него ритмические рассказы, народные песенки («Красный дракон», 1997-99), литаническая анафора (в тексте «In Gold We Lust» [Бен Франклин и другие]», 1998, - «как любовь...»), аллитерации и каламбуры («парша и порча/ порше и парча» в поэме «И Джерри превратился в Джеремайю», 1999, или «Жизнь о которой я всегда мечтал [несколько способов искусственного дыхания]», 1998).
Бисексуальное донжуанство с перевесом мужского гомосексуализма - это вечный поиск, le dereglement de tous les sens («разнузданность всех чувств») a lа Рембо, постоянная погоня за наслаждением, удовлетворением, за новыми экспериментами, так как плоть всегда желает больше и больше:
«жизнь приходит и уходит бесцеремонно сватая меня за яйца своей шершавой заскорузлой рукой и озадачивая одним и тем же проклятым вопросом:
как бы еще изъебнуться?
ну как бы как бы как бы?»
(«В Конце Концов: Бесконечная Поэма Распада Разлада Разврата»).
Могутин культивирует суровость, жестокость, неумолимость. Он украшает себя татуировками, пирсингом, зверскими позами, кожаными сбруями. Но березовая бирюзовость его глаз, чувственное белоснежное тело, вдруг какое-то клюево-есенинство дают о себе знать... А в филиграни многих текстов просачивается ненасытная мечта о любви, даже о нежности («Малыш что мне принести тебе сегодня?», 1999; «Помнишь ты стояла на фоне окна?», 1999; «Гимн путешественников», 2000). Не говоря уже о юморе («Принцесса Динамо», 1997, «Черный хуй Пушкина [маленькая трагедия для двух разноцветных пидоров]», 1999).
В эпоху СПИДа, конечно, оголтелое занятие сексом является своего рода «русской рулеткой», игрой со смертью («мне опять это сошло с рук!» из текста «Мистер Набоков в полном порядке», 1998). Секс и смерть. Эрос и Танатос - вечные двигатели телесного человека. Они эксплицитно красной нитью проступают через все могутинское творчество.
Секс и язык. Желание и язык. Основная стихия Могутина. В этом плане, Могутин принадлежит к семье Пьера Гьюйота, роман которого «Эдем, Эдем, Эдем», по словам Филиппа Соллерса, является самым дерзким произведением со времен маркиза де Сада 6. Соллерс берет эпиграфом своего предисловия фразу из письма Сада к жене: «rien n'est plus beau, plus grand que le sexe et, hors du sexe, il n'est point de salut» («ничего нет прекраснее, выше, чем секс, и вне секса нет спасения»)7. Такое изречение соответствует вполне жизненной и художественной программе «развратного разнузданного монстра» Могутина («Мой первый мужчина [Сентиментальная блевотина-2]», 1998).
В сексуальной активности явно желание заставить плоть закричать, вернуть ее к первобытному единению с растительным и животным мирами, полными вселенского дыхания. «Фонтан жизни -неисчерпаемый источник вечного наслаждения» - вот девиз из «Термоядерного мускула». Или: «Мы заряжаемся энергией космоса который всегда к нашим услугам» («В Конце Концов»). И еще:
«мое тело напряжено до предела мышцы-мускулы вздулись до размеров вселенной перекрывая движенье и заполняя собой все пространство» («Сохо блядское Сохо»).
Таков могущий Могутин.
|
[1] Ф. Ницше, Сочинения в двух томах, т. 2, M., Мысль, 1990, с. 315.
[2] Е.Н. Трубецкой, «Философия Ницше. Критический очерк», в кн. Ницше, Pro et Contra, СПб, изд. Русского христианского гуманитарного института, 2001, с. 749-750.
[3] Е.Н. Трубецкой, цит. произв., с. 749.
[4] Ф. Ницше, Сумерки идолов, или философствуют молотом (Набеги несвоевременного), 37, в кн. Ницше, Сочинения в двух томах, цит. произв., т. 2, с. 613.
[5] Так озаглавлена фундаментальная книга Жана-Поля Сартра о Жене: «Saint Genet comedien et martyr» (1952)..
[6] Pierre Guyotat, Eden, Eden, Eden [предисловия Мишеля Лейриса, Ролана Барта, Филиппа Соллерса], Paris, Gallimard, 1970.
[7] Письмо де Сада к жене от 25 июня 1783 года.
|
|
