Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
Олег Проскурин  .  предыдущая публикация  
О книге Олега Проскурина «Литературные скандалы пушкинской эпохи»

22.08.2007
Михаил Велижев
Досье: Олег Проскурин
        Залог успеха любого скандала, как знает всякий профессионал этого нелегкого и нервного дела, в его продуманности. Необходимо не просто понимать, где, когда и с кем именно предаться этому сладостному, хотя и изнурительному занятию, но и тщательно подготовить почву – чтобы уже заранее у предполагаемых участников и зрителей началась некоторая внутренняя дрожь и покалывание в кончиках пальцев, чтобы атмосфера сгущалась и электризовалась, чтобы, наконец, «лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке, глаза его засверкали чудным огнем» – и грянуло!
        Предмет обязывает – читательские ожидания к моменту выхода книги Олега Проскурина были подогреты до нужного градуса. В 42-м номере «НЛО», посвященном памяти В. Э. Вацуро, Проскурин опубликовал статью «Две модели литературной эволюции: Ю. Н. Тынянов и В. Э. Вацуро», где изложил свое понимание перспектив развития нашей науки. В следующем, 43-м номере того же издания появилась статья «Бедная певица. Литературные подтексты арзамасской речи С. С. Уварова», вошедшая в разбираемую нами книгу. Параллельно в газете «Книжное обозрение» печатается отрывок из последней главы «Скандалов» – анализ взаимоотношений Ф. В. Булгарина, III отделения и «Литературной газеты» Дельвига, Сомова и Пушкина. И наконец, в издательстве О.Г.И. выходит в свет долгожданная книга. Автор позаботился и о будущих рецензентах – в предисловии сам рассказал о «языке и стиле» своего исследования и обстоятельствах его появления на свет, не утаив и главного – собственных методологических установок. Однако когда имеешь дело с импровизатором-профессионалом, следует держать ухо востро. И действительно, Проскурин превосходно владеет еще одним необходимым для опытного скандалиста качеством – умением изящно менять позиции по ходу пьесы, ставя тем самым в тупик зазевавшихся партнеров. Вот, например, в статье о двух моделях литературной эволюции он только что убедил читателей в том, что тыняновская концепция борьбы архаистов и новаторов безнадежно устарела и следует отказаться от нее в пользу эволюционной модели Вацуро (не обошлось, как положено в скандале, и без подстановок с легко прочитывающимся идеологическим подтекстом: чтобы доказать, что эволюционная модель в меньшей степени «модель», т. е. насилие над материалом, чем революционная, пришлось прибегнуть к прямым политическим аналогиям). И тут же в своей новой книге Проскурин не только успешно уточняет и расширяет наши представления о борьбе карамзинистов и шишковистов, но и сам ключевой концепт ее – понятие литературного скандала – возводит к Тынянову (ср. приводимую им цитату из статьи «Архаисты и Пушкин»: «Литературные скандалы закономерно сопровождают литературные революции» – НЛО, #42, с. 67).
        Но все эти перестановки не более чем «шуточки», по сравнению с методологическими играми, учиненными автором в предисловии к «Скандалам». Здесь он поставил перед собой нелегкую задачу – обосновать свою установку на литературоцентризм, а затем согласовать ее с интересом к тому, как литература связана с другими социокультурными практиками. Знал, знал Проскурин, что окажется меж двух немирных станов, и все-таки пренебрег объяснением по старинному и верному образцу – «Что за дело им? Хочу!»... В Америке литературоцентризм является прерогативой «новой критики» – давно не новой, но весьма авторитетной, и с ней Проскурин размежеваться успел, но у нас тем временем входит в моду академический ревизионизм, ну а с ним «накладно вздорить» – пишут мало, а судят строго. С другой стороны, за последние годы (параллельно с развитием американского «нового историзма») и в нашей науке произошел отчетливый концептуальный сдвиг – литература стала рассматриваться как часть культурной системы, имманентный анализ текста уступил место исследованию механизмов взаимодействия текста и контекста. Очевидно, что автор «Скандалов» ближе к этой тенденции, чем к предыдущей, но с ней сойтись ему не позволяет вопрос об исключительном статусе литературы. Чтобы обосновать свой «узкий путь», Проскурин объявил, что занимается сферой «литературного быта», и задумал укрепить свои позиции, воззвав к авторитету предшественников. И тут он последовал тактике, предложенной Шкловским в эпоху нападок на формалистов, – повел себя, как лисица, которая сворачивает резко вбок, а собака продолжает нестись прямо.
        Помянув положивших начало изучению «литературного быта» поздних формалистов и, разумеется, Эйхенбаума, автор перешел разом к работам Лотмана о «поэтике бытового поведения» и книгам У. М. Тодда «Литература и общество в эпоху Пушкина» (1986) и В. Э. Вацуро «С.Д.П.: Из истории литературного быта пушкинской поры» (1989). Но здесь как не задуматься о том, что в основе этих работ (за исключением, может быть, книги Вацуро) лежит уже в значительной степени иное, постструктуралистское представление о литературном быте, подразумевающее равноправное бытование литературы в ряду прочих социокультурных практик. Можно напомнить и о том, что этот подход развивался в нескольких биографических работах, вышедших в 1980-е годы, где решалась мучившая еще формалистов проблема соотнесения биографии, литературы и социокультурного контекста. И хотя образцовые для своего жанра жизнеописания были в основном посвящены авторам XX века, их методологическое значение не ограничивается хронологическими рамками исследуемого периода. Решимся предположить, что нежелание автора «Скандалов» говорить об эволюции этой традиции вызвано его отчаянным и благородным стремлением сохранить свой взгляд на культурную систему – сконцентрированный преимущественно на ее литературно-эстетическом субстрате. Между тем в биографиях XX века слишком хорошо видно, где и как «кончается искусство»...
        С другой стороны, тенденция рассматривать литературу в историческом контексте, захватившая в последние годы и специалистов по XVIII и XIX векам, связана с той же самой – восходящей к позднему формализму – традицией, к которой так изощренно избирательно апеллирует Проскурин. Но здесь автор прибегает к последнему аргументу и, чтобы убедить читателя в страшной опасности, грозящей изучению литературы per se, рисует душераздирающую картину: «Главной задачей изучения словесности сейчас считается “демистификация” литературы, лишение ее „привилегированного» места в ряду “социальных практик”. Господствующие на Западе левые теоретические школы (разновидности мутировавшего марксизма) учат, что литература (в особенности так называемая “классическая”, “каноническая” литература) – это форма утверждения правящим классом (=полом, расой) своей социально-экономической и культурной гегемонии. <...> Пафос современных литературоведческих исследований – пафос разложения литературы, редукции ее до социальных, идеологических, экономических механизмов эксплуатации и сопротивления. Многие либеральные постсоветские исследователи по сути методологически смыкаются с неомарксизмом: “так называемая” классическая русская литература рассматривается ими почти исключительно как арена борьбы репрессируемых буржуазно-рыночных тенденций с патримониальной цивилизацией» (Скандалы, с. 14).
        Как-то тянет оглянуться. Но, сделав это, обнаруживаешь, что не так уж много, по крайней мере в обозримом географическом пространстве нашей науки защитников буржуазно-рыночных тенденций и борцов с патримониальной цивилизацией – все больше поборников духовности, вполне согласных смириться с литературоцентризмом при условии, что в центре литературы будут стоять священные тексты.
        Не методологический пуризм заставляет нас оспаривать научные принципы Проскурина, а искренний интерес к хорошему ученому. Беда в том, что именно эти принципы и определили те немногочисленные просчеты, в которых можно упрекнуть «Скандалы». Прежде всего это касается сферы взаимодействия литературы и идеологии. Частные литературные полемики, которые с таким изяществом и любовью реконструирует Проскурин, начинают трещать и шататься, когда он пытается связать их с крупными идеологическими «разборками». Приведем несколько наиболее характерных примеров.
        Описание полемики, которая развернулась между «Вестником Европы» и «Другом юношества» после смерти в 1810 году «русского Юнга» – С. С. Боброва, вокруг того места, которое покойнику предстояло занять на русском Парнасе, захватывает и веселит душу читателя. Предположение о том, что разбиравшие в это время архив М. Н. Муравьева Карамзин, Батюшков и Жуковский могли найти в нем написанный Бобровым за пять лет до того антикарамзинистский памфлет «Происшествие в царстве теней», что и послужило главным поводом для полемики над свежей могилой, – превосходно. Однако автор на этом не останавливается и утверждает, что в подтексте всего происходящего лежала отнюдь не литературная, а политическая коллизия. Известно, что в это время полубезумный куратор Московского университета князь П. И. Голенищев-Кутузов сочинил донос на Карамзина, где утверждал, что тот «явно проповедует безбожие и безначалие» и при этом целит в «первые Консулы». Проскурин видит в этом доносе происки давних недругов Карамзина – масонов, выступавших против соблазнительных сочинений автора «Острова Борнгольм» еще в царствование Павла I, а теперь решивших помешать укреплению позиций Карамзина при дворе. Сведения о доносе, как считает Проскурин, быстро достигли Москвы, и молодые сторонники Карамзина смело бросились на защиту своего кумира – кампания против Боброва (поэтического и идеологического противника Карамзина) становится частью общего прокарамзинистского выступления, заостренного эпиграммами на Голенищева-Кутузова.
        Но здесь у пристрастного читателя, уставшего за последние годы от конспирологических теорий, появляются легкие сомнения. Какие именно масоны планируют интригу против Карамзина, в чьих интересах проводится эта интрига, как соотносится она с современным статусом Карамзина и политическими «раскладами», наконец, можно ли было серьезно рассчитывать на то, что литературные эпиграммы станут весомым аргументом в политической борьбе? Нет ответа.
        Те же сомнения возникают при чтении главы об арзамасской речи Уварова. К исследованию интертекстуального поля этой речи мало что можно добавить (разве что намек на руссоизм Седого деда–Шишкова, который носил своих отпрысков «в воспитательный дом Глазунова»). Даже мысль о том, что осмеяние Шишкова в уваровской речи было вызвано желанием оказать «моральную поддержку» Карамзину, который в это время собирается ехать в Петербург хлопотать о печатании «Истории государства Российского», вполне обоснована. Но вот утверждение, что в 1815 году главным недругом Карамзина в Петербурге, способным помешать его планам, был Шишков, – несколько странно. Даже если оставить в стороне все тонкости личных отношений Карамзина с Александром, известно, что основным препятствием был не давно потерявший всякое влияние на императора Шишков, а всесильный Аракчеев (напомним, кстати, что именно ему в 1816 году неутомимый Голенищев-Кутузов готовился слать очередной донос на Карамзина).
        Пренебрежение во имя литературы идеологическими и политическими механизмами особенно чувствуется в главе IX – «Незадачливый наследник (Как Александр Пушкин помог Михаилу Дмитриеву написать донос в стихах и что из этого вышло)». Непосредственный контекст ее – полемика между «Москвитяниным» и «Отечественными записками». В 1842 году в «Москвитянине» печатается послание М. А. Дмитриева «К безыменному критику», где легко узнаваемый адресат, В. Г. Белинский, объявляется хулителем славного российского прошлого, невежей или хуже того – анархистом. Проскурин утверждает, что текст Дмитриева был отнюдь не «зарифмованной кляузой апологета правительственной реакции на гонимого прогрессивного автора», но вызовом «правительству и его культурной политике» (с. 310), поскольку Белинский, как и некогда Полевой, был не более чем орудием в руках Бенкендорфа. Шеф III отделения и по совместительству глава «немецкой партии» считал главным врагом престола (интересы которого, разумеется, отождествлялись им с интересами «немецкой» партии) «русское» и «аристократическое» направление мысли. Для борьбы с ним наиболее удобным средством оказывалась полупрогрессивная журналистика, выражавшая интересы «среднего класса» и, в отличие от «Северной Пчелы», политически как бы не ангажированная или, иначе говоря, напрямую с III Отделением не связанная. Таким образом, для травли уваровского «Москвитянина» Бенкендорф прибегает к помощи «неистового Виссариона». Предложенная схема была бы замечательно остроумна и вполне убедительна, если бы автор не задумал и здесь показать, как литература определяет реальность.
        Во-первых, автор предполагает, что Дмитриев, объявляя врага «русской славы» тайным революционером, сознательно шел по стопам Пушкина. Прецедентом для него послужила пушкинская заметка в «Литературной Газете» 1830 года, где врагам «литературной аристократии» Полевому, Булгарину и Гречу напоминалось о том, как демократические эпиграммы XVII века подготовили Французскую революцию. Цель заметки, которая заканчивалась знаменитой фразой «Avis au lecteur», была довольно очевидной – скомпрометировать своих оппонентов в глазах власти и публики. Прямого успеха Пушкин не достиг: «Литературная Газета» осталась под значительно большим подозрением властей, чем ее противники. Напрашивается вопрос: если Дмитриев знал о прецеденте, то он не мог не знать и о его неудачном исходе – зачем же настаивать на его повторении? Еще больше поводов для сомнений вызывает реконструкция политического контекста. Трудно согласиться с тем, что Булгарину приписывается роль некоего серого кардинала при Николае I, а его доносам в III Отделение – непосредственное влияние на российскую политику. Очевидно, что читатель, а главное, заказчик доноса влияют на его составителя ничуть не меньше, а может быть и гораздо больше, чем составитель на читателя. Иначе говоря, булгаринские доносы в той же степени продукт политики и идеологии николаевской эпохи, что и ее источник. Непонятно, почему существование «русской партии» автором решительно отвергается как выдумка III отделения, а «немецкая партия» – конструкт не в меньшей степени, чем «русская», – так же однозначно принимается. Не слишком убедительно выглядит и тезис о полной идентичности интересов III отделения и «немецкой партии». Как, наконец, могло III отделение и пресловутая «немецкая партия» успешно бороться с «поощряемой министром просвещения “народностью”» (с. 337), когда сам Николай сделал народность неотъемлемой составляющей своего властного сценария? И так далее.
        Установка на «литературность» определила и стиль работы Проскурина. Перед нами – цикл новелл, составляющих, как утверждает сам автор, единое смысловое пространство. Сюжеты, лежащие в основе каждой из глав, описываются на фоне общего контекста (прием, конечно, очень «вацуровский» – с помощью «микросюжета» суметь показать в новом свете «макроисторию»). Однако здесь есть и известная опасность – если принципиальной новизны в описании контекста нет, а само это описание при всей живости и яркости чересчур подробно, то общей пропедевтической ценности книга, разумеется, не потеряет, но специалист будет торопливо пробегать общие места, стремясь скорее добраться до настоящих находок. А таких находок в «Скандалах» немало – назовем лишь некоторые из них. В главе «У истоков мифа о новом слоге» разбирается характерный способ ведения литературной полемики – подмена идеологии противника внешне похожей, но, по сути, совершенно иной системой. Проскурин показывает, как в «Рассуждении о старом и новом слоге» Шишков для демонстрации абсурдности нового слога выбирает примеры отнюдь не из Карамзина, но из литератора-дилетанта Обрезкова, автора книги «Утехи меланхолии». Частный характер находки не помешал ей стать поводом для существенного уточнения общего контекста полемики о старом и новом слоге. Вторая глава «Скандалов» кладет конец спорам о времени вступления К. Н. Батюшкова в Вольное общество любителей словесности, наук и искусств. Мы узнаем, как в 1805 году Батюшкову не удалось стать членом Вольного Общества главным образом по вине А. Х. Востокова, не удовлетворенного «Подражанием», которое начинающий поэт представил на суд Вольного общества. Заодно определяется и источник батюшковского текста: оказалось, что Батюшков подражал не Буало и не В. Л. Пушкину, как было принято считать раньше, а Вольтеру. Окончательно установлена дата вступления Батюшкова в общество – 8 февраля 1812 года. Очень хороши очерки об А. Е. Измайлове – о той роли, которую он сыграл в полемиках о старом и новом слоге, о его литературных сказках и их влиянии на арзамасский стиль, о судьбе «Благонамеренного» и т. д. Наконец, совершенно покоряет исследование полемики об элегии и оде между Пушкиным и Кюхельбекером. В «Скандалах» показано, как в рассуждении «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» Кюхельбекер завуалированно откликнулся на выход первых глав «Евгения Онегина», порекомендовав поэту больше и внимательнее читать Ширинского-Шихматова. Пушкин не остался в долгу и в XXXI строфе 4-й главы «посмеялся и над элегией, и над критиком элегии», то есть Кюхельбекером. Разумеется, в основе интертекстуальной игры обнаружились эротические подтексты – французская либертинская фразеология, русские эротические песни и непристойные элегии Языкова. Как тут не сказать о нашем авторе, что едва дело доходит до этого предмета, «его перо любовью дышит»...
        Дочитав книгу Проскурина, чувствуешь себя слегка возбужденно – как и полагается после удачного скандала. Руки дрожат, в голове мелькают запоздалые реплики, но главное – хочется понять, в чем же «сухой остаток» всего сказанного и несказанного. Не попытаться ли подытожить? Перед нами сборник ярких очерков блестящего профессионала, посвященных в основном тем сюжетам, которые Олег Проскурин изучил едва ли не лучше всех ныне живущих исследователей. Разумеется, гамма реакций, вызванных разными страницами «Скандалов», будет колебаться от восторга к возмущению и обратно, но нельзя сказать, чтобы нас об этом не предупредили. Avis au lecteur!


Олег Проскурин  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service