|
Арсений Ровинский, Федор Сваровский, Леонид Шваб. Все сразу. М.: Новое издательство, 2008
Некоторым образом книга «Все сразу» Арсения Ровинского, Федора Сваровского и Леонида Шваба — редкое, если не беспрецедентное явление в практике новейшей русской поэзии. Вспоминается разве что задуманный в середине девяностых, но так и не осуществленный коллективный сборник Александра Анашевича, Дмитрия Воденникова и Дмитрия Соколова, но сравнивать вышедшую книгу и книгу, так и не опубликованную, было бы странно. Коллективных сборников в более широком составе (в том числе и отчасти манифестарного характера) было достаточно (вспомнить хотя бы и «Личное дело»). Тут, однако, перед нами некоторый промежуточный жанр, потому что один или два — это, разумеется, мало, но дальше уже допустимо начать задаваться детским вопросом: «А три — это много?»
Стоит попробовать отвлечься от того, что, по словам самих авторов, объединило их под одной обложкой, будь то «новый эпос» (термин Ф. Сваровского), «травестированная баллада» или «несобственно-прямая образность» (термин И. Кукулина). Разумеется, первой приходит на ум общая черта в личной биографии всех трех авторов — разный, но заметный опыт иммиграции: Леонид Шваб живет в Израиле, Арсений Ровинский — в Дании, а Федор Сваровский провел в той же Дании пять лет. Есть нечто общее и в поэтических биографиях по крайней мере двоих из участников конвенции: и Леонид Шваб, и Федор Сваровский оказались в центре внимания читающей публики и экспертных инстанций как бы сразу: появлению Леонида Шваба в шорт-листе Премии Андрея Белого предшествовал долгий период работы, не замеченный никем, кроме редакций русскоязычных израильских литературных журналов «Двоеточие» и «Солнечное сплетение» (публикации в которых были небольшими и редкими). О существовании стихов Федора Сваровского, в гомеопатических дозах публиковавшихся на «Сетевой словесности» аж с 2002 года, вообще, кажется, мало кто подозревал: в гостевой книге скопилось за пять лет всего десять отзывов, при том что поэма «Монголия», которую автора на его последнем выступлении специально из публики просили прочитать, доступна в сети с 2004 года. Однако Арсений Ровинский, выпустивший с 1997 года уже две книги и, несмотря на полное игнорирование со стороны «толстых журналов», находившийся все это время далеко не на периферии читательского внимания, в этот ряд никак не укладывается. Нельзя, правда, не отметить, что за десять с лишним лет поэтика Ровинского довольно сильно изменилась от «Собирательных образов» (Лепнина русских равнин. Кончился листопад. / Пьяный поет Сулико как заядлый грузин. / Гул голодных лесов, колокольная медь, / чистый и низкий звук, слышимый далеко.) до «несобственно-прямой образности» «Всех сразу» (до чего ты дошел Бурахович говорит Саморджан / в твоем лифте имя твое процарапано в неприличном контексте / час дня Бурахович а ты совершенно пьян / лучше уйди Саморджан говорит Бурахович). Книга 2004 года Extra dry иллюстрирует переход к новой поэтике буквально, в ней «Песнопения Резо Схолия» выделены еще в отдельную главу, но во «Всех сразу» мы видим, как Резо (отчасти уже под другими именами) постепенно занимает все больше и больше места внутри авторской инстанции, почти сливаясь с ней, переставая быть виртуальным персонажем, каким, видимо, мыслился поначалу.
Пространство, в котором происходит действие изрядной части текстов Сваровского и Ровинского, — это пространство разрушенных или разрушающихся границ. Не важно, как именно происходит это разрушение, — распадается ли империя, напоминающая одновременно и СССР, и Оттоманскую Порту, и Австро-Венгрию; идет ли последний бой на окраине Галактики. Все перепуталось, и даже там, где перед нами нехитрая вроде бы ретроспектива начала восьмидесятых (стихотворение Сваровского «прошедшее время»), локус говорения помещен во временнýю точку «после разрыва». Однако в поэтическом мире Леонида Шваба понятие границ (разрушенных или целых), кажется, вообще неприменимо. Границы — это слишком масштабный объект для такой пристальной оптики, которая занята строением жизненного вещества и видит скорее кристаллическую решетку окиси кремния там, где другие видят песок или даже бархан. Здесь, таким образом, тоже не очень вырисовывается общее. Таких черт, общих для каждых двоих участников сборника и не встречающихся у третьего, можно найти на самом деле довольно много, обратившись, например, к «героическому в чистом виде» (М. Степанова), которое так важно для Шваба и Сваровского и куда менее важно для Ровинского. Специфически религиозное (или, если угодно, метафизическое) «ощущение Присутствия» переживается всеми троими настолько по-разному, что инвариант выделить оказывается почти невозможно. Но только почти.
Что же объединяет их всех сразу? Ответ, каким бы странным он ни показался, звучит довольно коротко: «Метаморфозы» и «Размышления». Все три мира — Сваровского, Ровинского, Шваба — схожи тем, что в них бесконечно происходят превращения: квартиры — в фотолабораторию, Фороса — в сказочный Савеловский вокзал, английского «зима, зима» — в арабское «Ялла, Ялла» (А. Ровинский). Северное шоссе становится рекой; застрявший в лифте житель многоквартирного дома — командиром горящего космического корабля; человек, пьющий кофе в «Макдональдсе», — воробьиным святым (Ф. Сваровский).
Если для Ровинского и Сваровского превращение — это сцена, на которой происходит реальное действие, момент перехода (война, разрушение империи, старение, смерть), проявляющая до конца настоящее (в человеке, существе, стране, культуре), то Шваба, в наибольшей степени из троих исследователя и ученого, интересует само превращение, его машинерия и внутренние законы. В тексте он разворачивает для нас точку перехода, внутри которой оказывается бесконечного размера пространство, проходит неопределимо долгое время: только что медведи в саду преследовали дочь англичанина, а вот уже «на рассвете стучится домой со товарищи англичанин, / Девочка спит на траве, дождь перестал» и «вместо медведей мы видим сборщиков хлопка». На протяжении короткого фрагмента заросший крыжовником задний двор, где белеет «макет Европы дымчатого целлулоида», оборачивается Месопотамией, а все жившие на нем — одним человеком, «без возраста, без предчувствий». Шваб демонстрирует нам ветвящиеся и делящиеся последовательности внутри превращения, не разоблачая его, а делая его для нас более сложным и тем самым усиливая ощущение чуда.
Метаморфозу творит тот самый «господин живого и неживого» из не вошедшего в сборник стихотворения Сваровского «Бой при Мадабалхане», она не происходит сама по себе. Метаморфоза желанна: «я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну» (Л. Шваб), а когда не желанна, принимается как данность: «вовремя спал я / увидел веселые сны и проснулся тяжелой монетой» (А. Ровинский). Метаморфоза болезненна и происходит иногда только посредством смерти: «да, но у него еще девять с половиной минут / ты рано обрадовался / пускай еще слуги твои / подождут // вдруг / сейчас раскается / и спасется» (Ф. Сваровский). Все они — электрики, дочери англичанина, братья, роботы, симбионты, Ираклий, капитан Моралес и не Александр — все они перед лицом войны, катастрофы, распада, перехода на новое время живы верой в то, что «весь флот Его Величества Императора Хайруману Хлугга» — с ними, какое бы ужасное поражение они ни терпели. Для этого есть слово: стоицизм. Как бы болезненно и страшно ни кроился заново мир, в котором они живут, они остаются стоиками: « — Но я же сыграл не все пять частей, три только. — Превосходно; значит, в твоей жизни всего три действия. Потому что свершения определяет тот, кто прежде был причиной соединения, а теперь распадения, и не в тебе причина как того, так и другого».
Три — это много.
|
