|
Павел Гольдин. Хорошая лодка не нуждается в голове и лапах. - М.: Новое литературное обозрение, 2009
«Тут мы стоим и говорим: вот я вытянул одну руку вперед прямо перед собой, а другую руку назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами. Вот я и весь. А что вне меня, то уж не я», — пишет Даниил Хармс. И продолжает: «Теперь, когда мы стали совсем обособленными, почистим наши грани, чтобы лучше видать было, где начинаемся уже не мы. Почистим нижний пункт — сапоги, верхний пункт — затылок — обозначим шапочкой; на руки наденем блестящие манжеты, а на плечи эполеты. Вот теперь уже сразу видать, где кончились мы и началось все остальное».
«Действительно, где кончается тело автора»? — спрашивает Михаил Ямпольский 1 И продолжает: «Там, где кончается его вытянутая рука. Означает ли это, что тело распространяется за пределы его видимых границ и начинает занимать все пространство, которое может быть охвачено вытянутой рукой? Почему тело кончается не просто там, где тело ограничено кожным покровом, но именно там, где кончается вытянутая рука»?
Не то чтобы о поэзии Павла Гольдина было много написано — нет, написано удивительно мало. «Удивительно» — неправильное, наверное, слово, учитывая, что Гольдин, которому 31 год, только-только издал вторую книгу (первая, «Ушастых золушек стая», вышла три года назад в издательстве «АРГО-РИСК»); публикации его в периодике немногочисленны; в столичной, а равно и в нестоличной литературной жизни автор участвует мало, даже реже своего земляка — симферопольского поэта Андрея Полякова. Так что сборник с длинным названием «Хорошая лодка не нуждается в голове и лапах», вышедший в серии «Новая поэзия» издательства «Новое литературное обозрение», по сути, первый случай, когда большой корпус текстов Гольдина предъявлен относительно широкой публике.
C другой стороны, «удивительно мало» вполне уместное выражение; обнаруживается, что мы имеем дело со сложившимся поэтом: шапочка, манжеты, эполеты, затылок — всё есть. По прочтении «Хорошей лодки» становится не совсем понятно, что было на этом месте раньше — и как мы без этих текстов обходились? При этом генезис Гольдина довольно ясен, по крайней мере на первый взгляд: обэриуты (и в особенности Введенский); вообще абсурдистская поэзия; пожалуй, английские баллады; современная детская сказка. Горизонтальные связи тоже налицо: постоянно трансформирующаяся инстанция говорения в этих стихах сродни той, что диктует бесконечные письма и произносит неизвестно куда обращенные монологи в стихах Анашевича. Множащиеся персонажи — Митя, у которого «были мама и двое глухонемых слуг»; Маша и Рабинович, которым перебегает дорогу желтый заяц (не родственник ли того самого?; Лолита и Андерс. Все они отчасти родственники или по крайней мере знакомцы Аико, Олега со звезд, Ираклия и Бурчуладзе.
Вместе с тем автор «Хорошей лодки» — поэт совершенно самостоятельный, двигающийся в линиях того же силового поля, что, скажем, Арсений Ровинский с Федором Сваровским, но по иному пространству. В поэзии антропный принцип, понятное дело, не действует. Как точно замечает в предисловии к книге А. Дмитриев, «главный «орган» поэтики Павла Гольдина — тело пожирающее, деформированное, вывернутое наружу, часто жалкое, — но имеющее имя (например, «Василий»), не увечное, не пугающее». Однако телесные метафоры, ландшафт, одевающийся плотью, — это только половина правды. «Хвалился, что сделан из мяса, — да мясо ли это? / Всё жилы да плёнки, да складки, да розовый хрящ. / Ах, бледные кости кварталов; ах, дряблые вены каналов!» (стихотворение «Залив, молоко»). И в другом тексте: «… ее тело состояло / из островерхих черепичных крыш и / колоколен». Здесь метафора разворачивается в обратном направлении. Не ландшафт одевается плотью, но само тело оказывается зданием, городом, ландшафтом. Иногда это превращение устроено более сложно, как в стихотворении «Среди ночи раскрыл холодильник», иногда проще, но очень частым сюжетом Гольдина оказывается выворачивание пространства или тела наизнанку и обратно, так что непонятно становится, где у метафоры субъект, а где денотат.
При этом, кажется, поэтика «Хорошей лодки…» восходит скорее к начальным образцам абсурдистской поэзии, чем, скажем, к Введенскому. Голая обезьяна, которую трогают и фотографируют ангелы; сделавшаяся шаром Лариса; Дмитрий Иваныч, который купил в подарок сестре розовый «мерседес» с белым хвостом — сродни скорее девочке Ребекке, которая хлопала дверями и погибла ужасной смертью, или погибшей от пожара врунишке Матильде, чем, скажем, Куприянову и Наташе. Мир вокруг героев Гольдина, в общем, скорее обычен и нестрашен. Абсурд присутствует в нем изначально (как у Лира и Бэллока), нет нужды осуществлять над ним какую-то специальную рефлексию. Можно сказать иначе: существа и люди в этой книге проявляют стоическую готовность к трансформации: в пространстве, которое конструирует Гольдин, она является обыденностью. Заметна, впрочем, и тоска по постоянству, обычно возникающему в виде перечисления: «чайки, киты, персики, рыбный рынок, гитара». Этот воображаемый неизменный мир часто оказывается прибрежным, располагается на границе с морем, которое здесь, видимо, означает смерть или по крайней мере Плерому, откуда все появляется и куда все возвращается, «как если кто-то вывихнул тебя в пустую мглу / из моря, полного тюленей».
Тюлень для Гольдина вообще важное животное (автор работает на кафедре зоологии Таврического национального университета), он прямо говорит, что это метафора его творческой индивидуальности: «…Мои литературные изыскания концентрируются вокруг одного довольно определенного образа. Это тюлень. Тюлени — морские млекопитающие отряда хищных, средних и крупных размеров (часто сравнимых с человеческими), проводящие часть жизни в воде, а часть — на суше». Понятно, что мы имеем дело с таким специальным изводом самоиронии (имеющим, кстати, тоже ощутимо британский привкус), однако в этой шутке довольно много правды: тюлени-монахи у Гольдина строят Константинопольский метрополитен, тюлень же, как объясняет сам автор, скрывается за найденной в бухте русалкой. Выбор персонажа неслучаен: он постоянно осуществляет переход из одной фазы в другую, подвержен постоянной трансформации из водного обитателя в обитателя суши, меняет моторику и отчасти облик не один раз в день.
Природа трансформаций, о которых пишет Гольдин в «Хорошей лодке…», — постоянный переход от личного ко внеличному и обратно, до тех пор, пока личным, внутренним не становится все. В предельной точке этих колебаний и превращений география становится анатомией. Внешний топос может так же сильно болеть, как сломанное ребро. Животные разумны, люди бессловесны. Неживое живо и требует участия. Родина в подаренном платье плетет венки из одуванчиков. Хорошая лодка не нуждается в голове и лапах, потому что они у нее уже есть.
|
