Александр Левин – удивительный поэт. Раньше таких называли «поэт для поэтов». Сейчас, оставаясь по существу «поэтом для поэтов», погружающимся вслед за Велимиром Хлебниковым в толщи языка (и мышления на языке), московскому поэту Александру Левину удалось предстать в своей первой и пока единственной книге «Биомеханика» поэтом легким, почти инфантильным, поэтом с богатым потенциалом популярности.
Как всегда в таких случаях, хочется лишь посетовать, что книга вышла столь поздно, охватывает работу поэта с 1983 по 1995 годы. В самом начале девяностых в Новосибирске появились (благодаря Всеволоду Николаевичу Некрасову) кассеты с авторским, «подгитарным» исполнением Левина. Записи производили странноватое и причудливое впечатление: если не вслушиваться в слова, кажется, что звучит обычная гитарная песня в «каэспэшном» духе, в меру сентиментальная, в меру инфантильная. Но слова...
Текст озадачивал и поражал воображение: сюжет мотивирован чисто речевой коллизией, иногда ослышкой, опиской, оговоркой – и вот из услышанного как бы «детским» остраненным слухом слова рождается целый мир, населенный загадочными и вполне жизнеспособными существами, мир непроницаемый и живущий по присущим ему законам. Язык начинает плавиться, течь, порождая все новые и новые повороты и трансформации поэтической материи. «Каэспэшного» благодушия тут мало: оно – объект пародирования, субстрат, на котором поэт (или сам язык устами поэта) строит свои фантастические «возможные миры».
Книга состоит из трех разделов: «Биомеханика», «Пластилистика» и« Ливгвопластика» (последние слова особенно характерны для левинского словообразования). Книгу открывает своего рода манифест, философско-эстетическая программа, озаглавленная «Язык мой – зверь мой». В самом деле, левинский язык монструозен в своей непредсказуемости. Миры суффиксов, корней и приставок, загадочный мир синтаксиса превращаются в некий лимб, из которого читатель слышит голоса нерожденных существ и непроявленных сущностей, заставляющих сложным сочетанием органики и механицизма вспомнить изобразительный опыт Эшера, Дали, Руссо, «насекомый мир» Н. Олейникова и Н. Заболоцкого, хармсовский вкус к детскому слову и слуху, хлебниковское «корнесловие». Специфически «левииским» кажется невообразимая (чуть было не сказалось «невыносимая») легкость этой поэзии, явственно слышимая в авторском пении-исполнении. В книге отсутствие авторского «голоса» компенсируется оформлением, иллюстрациями и заставками, полными смешных мультипликационных монстров (художники Сергей Ефимов и Александр Асманов) – от прославленного зеленого Хомо-Сцапиенса до Горбатого Могила, который «лепит Чернуху из грязи». Под этим облегченно-поверхностным, инфантилизованным слоем, однако, чувствуется шевеление Хаоса, приобщающего префиксно-суффиксальные миры Адександра Левина к миру Большой Позии.
Перед вами, бесспорно, лаборатория поэта, «лабораторность» которой подчеркнута, ценна и сама по себе способна плодоносить поэзией. Во всей книге найдется разве что несколько стихотворений, где «лабораторность» «поэзии для поэтов» почти совсем не слышна, преодолена, кажется, задачами иной природы. Эти стихи столь хороши, что невольно приходит мысль о перспективах дальнейшего движения, развития. Биомеханика, пластилистика, лингвопластика– не три ли ступени вверх, к еще неизвестному, ненаписанному Левину?
Не особенно плодотворными представляются мне, особенно в сегодняшнем культурном контексте, опыты по пародированию штампов тоталитарной культуры («Простая история», «Герой туда»); это пространство, кажется, уже исчерпано. Зато очень хороши «ностальгические» нотки – «Кларнетист», «Тридцать первого числа»... Самый образ лирического героя-гебефреника найден как нельзя точно.
Мускул Левина-поэта, ощущаемый «Биомеханике», заставляет ждать новых книг и новых песен, надеяться на еще лучшее, которое – впереди.
Исходя из того, что сборник Александр; Левина вряд ли дойдет в ближайшее время до новосибирского книжного лотка, приведу два стихотворения.
|
