|
Литература начинается с философии
Г. Амелин. Лекции по философии литературы. — М.: Языки славянской культуры, 2005
|
Все в этой весьма эрудированной книге построено на парадоксах. Иначе и нельзя: такова природа литературного слова как совокупности мысли и немыслимого. В своей новой книге Григорий Амелин пытается выявить ту меру философичности литературы, которая позволит и невыразимое выразить, и художественность сохранить. В итоге философия литературы по Амелину сводится к поискам некоего невербального Первотекста. Да и вербальный текст в концепции Амелина «легко и бесповоротно забывает своего автора и знать ничего не хочет о каком-то читателе».
Но если этот читатель — философ и ученик самого Юрия Лотмана, то есть сам Амелин, то нет текстов, которые бы не поддались его аналитической мысли. Ближе всего ему, семиотику и специалисту по Набокову, поставангардная литература — как самая радикальная и труднопонимаемая. Разборы таких «онтологических» стихов, как «Сумерки... словно оруженосцы роз» Пастернака, «В авто» и «Уличное» Маяковского, «Вооруженный зреньем узких ос» Мандельштама, еще раз подчеркивают, что поэзия и проза давно уже не копируют, а заново творят мир. Тем самым приближаясь к сути и литературы, и бытия в целом. Только зная, что «невидимое — трансцендентальная материя видимого», что «поэзия — всегда поэзия поэзии», можно понять и Амелина, и предмет его исследования — русскую классику.
Вернее, «неклассические феномены русской классики», от которой даже в такой «поставангардной» книге не уйти. Так, от раннего, «уличного» Маяковского ученый отступает к Пушкину, Толстому, Достоевскому. При этом та же «Капитанская дочка» трактуется как явление символизма, потому что у Пушкина здесь «нет своей точки зрения, она — в самой структуре романа», где «вместо вещей разгуливают знаки, мнимости, подмены». А глава о «Казаках» Толстого — это и исследование критика академической школы (что подтверждает метаязык, где задействованы такие слова, как «континуум», «топос», «модус» и др.), и работа выходца из Тарту: «В отождествлении Оленина с комаром — множественность миров в точке «я», а не единственность мира в точке «мы». Да и сама фамилия героя — Оленин — уже есть способ «его бытия в мире»«.
Чем больше углубляешься в книгу, тем очевиднее то, что больше всего Амелину удается не общая, а «локальная герменевтика». В том, что существует Первотекст, то есть какой-то «понимательный (транснатуральный) топос смыслов, предметных значений, связей и упорядоченностей нашего сознания, который всегда есть... и никогда не получает предметного, натурального значения», автор нас уже достаточно убедил. А в том, что эта прикладная философия литературы срабатывает не только на Пастернаке и Набокове (блестящая глава о «Приглашении на казнь»), он может убедить и малым. Например, анализом корнеслова «лом», захватывающим в свою орбиту и евангельское «пре-лом-ление хлеба», и Об-лом-ова, и Никитушку Лом-ова из романа Чернышевского.
Действует эта философия и при оценке Амелиным своих именитых предшественников, которых он нещадно критикует. Особенно не повезло Бахтину, чьи идеи диалога, полифонии, «чужого слова» опровергаются и доказательно (существует только «одно сознание», «другое» — уже «вторично»), и огульно («Бахтин — это рождение клиники из духа музыки»). Скорее всего, этот полемический перехлест объясняется «лекционным» характером книги (ее главы — это лекции, прочитанные автором в Российском государственном гуманитарном университете). Но в том, что это первоклассное литературоведческое чтение, сомневаться не приходится.
|
|
