Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Вольный работник
О стихах Кирилла Ковальджи

07.07.2008
Валерий Липневич
Кирилл Ковальджи. Обратный отсчет. Стихи и проза. «Книжный сад», М. 2003.


        Поэт в России больше, чем поэт. Многие стихотворцы повторяют эти слова с гордостью. Осознание собственной значительности дополняется смутным ощущением значительности страны, которая делает их больше, чем они есть. Но слова-то свидетельствуют о неразвитости общественно-политической жизни и скудости культурных потребностей. Это заметно особенно сейчас, когда обывателю перестали навязывать культуру. Поэтому «больше, чем поэт» оказывается на деле «не совсем поэт» и даже не поэт вообще.
        Но сегодня, к счастью для поэзии и ее подлинных создателей, ситуация изменилась. Поэзия все больше становится тем, чем она всегда и была, — интимным делом приватного человека. Поэт — хранитель личности и в этом качестве не нуждается ни в каких прибамбасах. Именно в таком качестве поэт является хранителем культуры, постоянно обновляющим ее богатства.
        Все выше сказанное имеет прямое отношение к стихотворениям Кирилла Ковальджи. В них он предстает именно человеком культуры, которая всегда больше любого из ее творцов. Отсюда первое условие творящего — скромность притязаний и самооценок, что, разумеется, необходимо для осуществления самой большой нескромности — творчества как такового. Именно творчество, несущее древний сакральный смысл, заговаривающее реальность, рассеивающее мрак неведения и страха, упрямо противостоит нашему самому главному противнику — и одновременно союзнику — времени.

            …но если на белой бумаге
            печатать благие слова,
            то всякие бесы и маги
            свои потеряют права;
            а если потом интервалы
            сомкнуть и печатать впритык, —
            захлопнутся смерти провалы
            и время прикусит язык.

        Вера в благие слова идет, конечно, от поклонения разуму: «Как я свято верил в силу разума: /дескать, стоит людям объяснить, /сразу правда, раз она доказана, /в лабиринте предлагает нить». Эта вера была в крови у советского человека даже тогда, когда он считал себя противником власти. Причем разум у него отождествлялся не с открытой и постоянно подвижной рациональностью, а с ее застывшими догмами того или иного толка. Именно кризис этой застывшей, закрытой рациональности и пробудил во всем мире всплеск иррационализма.
        К.Ковальджи из тех поэтов, кто счастливо движется вместе со временем. В этом виновен, конечно, его главный талант — быть кстати. Поэтому литературная судьба сложилась достаточно благополучно. Хотя благополучие по российским стандартам и вредит тоталитету известности. Нам подавай страдания и хождения по мукам, а уж тогда полюбим и восславим. Мы имеем потребность не столько в чтении, сколько в проявлении чувств к персонажам всех пьес нашей общественной жизни, в том числе и литературы, благо в ней доступна фиксация происходящего.
        К.Ковальджи, очевидно, ориентируется не на скандальную славу, а, пользуясь терминологией Я.Голосовкера, на «культурный подвиг», то есть на честную и внешне не броскую деятельность. Поэтому он, безусловно, человек культуры, который в любом социуме, при любой идеологии всегда пытается быть человеком прежде всего — той экологической нишей, где разум и сердце творят свою незаметную и спасительную работу, в результате которой и возникает будущее. «Когда люди (великие или маленькие) слишком настойчиво добиваются чего-то и ради этого жертвуют человечностью, — отмечает поэт в одном из прозаических отрывков, — то в итоге они, не достигнув цели, оказываются у разбитого корыта». Поэтом можешь ты не быть, но человеком быть обязан — видимо, именно так можно сформулировать жизненное кредо К.Ковальджи. Даже в Чаушеску он видит не только диктатора, заслужившего свою смерть:

            Кричали: — Палач с палачихой,
            ответь за главу голова!
            Но все же — старик со старухой,
            но все-таки — в день Рождества…

        Я думаю, что в этом случае как член комиссии по помилованию, Ковальджи не вынес бы смертного приговора. Тем более что люди выносят приговоры, совсем не думая о том, что смерть придает некую дополнительную значимость казнимому лицу. (Если бы Христа помиловали, христианство вскоре заглохло бы.) Также и на танки, бившие по Белому дому, поэт глядел, видимо, не захлебываясь от восторга, как некоторые его коллеги по демократическому цеху. Да и трагедия Сербии оказалась и его трагедией: «Но сегодня бомбят онемевший Белград,/ как тогда, полстолетья назад…» Сохранение человеческого лица — обязательное условие любой деятельности. Это удавалось Ковальджи и в качестве советского литературного чиновника, и в качестве перестроечного демократа. (Демократ с человеческим лицом — оказывается, это вовсе не тавтология.) Любопытно в этом смысле стихотворение «О службе». Хочется процитировать его целиком.

            Государство дорожит
            тем, кто слил себя со службой.
            Мне любезен человек,
            не вместившийся в нее.
            В обществе уставы обязательны, —
            но не правил я ищу — людей!
            Мне мила не роль, а отсебятина,
            да простит мне главный лицедей.
            Я люблю возможность поперечную,
            перпендикулярную, свою,
            человеческую, человечную,
            незапрограммированную…

        Я думаю, что эта позиция — традиционно российская — прочно соединяет поэта с читателями. Именно благодаря ей мы пережили социализм и, надеюсь, справимся и с «демократией». Очевидно, что никакая идеология не приводит поэта к ослеплению, к забвению гуманистических установок. Хотя есть у него и некоторые оценки — в прозаических текстах, — которые хотелось бы оспорить. Как замечает сам поэт: «Кроме силы, кроме рабства /существует диалог. Расположенный к беседе,/ в споре в чем-то уступлю». Установка на диалог также выдает человека культуры, в котором нет религиозной одержимости. Высказывания, вызывающие возражения, большей частью касаются общих мест, определяющих его групповую принадлежность, — некий обязательный налог на истину в виде предрассудка. Как признается автор: «Нет объективности — есть дружба, нет аргументов — есть любовь!»
        В деидеологизированном мире торжествует вечная логика первобытных языческих отношений — взаимных симпатий и отталкиваний. Так что человечность — главный враг любых программируемых устремлений. И в этом смысле она тот спасительный тормоз, который позволяет миру оставаться самим собой. Всегда безумно-кровавым, но со спасительными островками тепла и надежды. Мир, лишенный человечности, — это стерильный и холодный мир абсолютного порядка и справедливости. Очевидно, что это нам не подходит. Можно сказать, что человечность, наше животная влажность и тепло, разъедает, как ржавчина, любую абстрактную истину. Поэтому мы обречены на тот мир, в котором живем и взрываем друг друга.
        Надо признать, что установка на культуру идет у Ковальджи, безусловно, от его европейских корней, от мира католицизма, где один ксендз, как замечал довоенный президент Польши И.Мостицкий, заменяет 200 полицейских. К сожалению, в России и 200 попов не заменят одного милиционера. Так что для нас культура — пока поневоле товар импортный, но благодаря именно этому обстоятельству бесконечно привлекательный. Хотя образу жизни и мышления все-таки чуждый. Но без иного, более строгого, более ответственного и осознанного отношения к миру приемлемого будущего для России не существует. Иначе мы промотаем и все свои просторы, и все свои богатства — как материальные, так и духовные.

            Телевизоры, словно бульдозеры,
            насыпают из всех программ
            в наших душ обмелевших озеро
            разноцветный рекламный хлам.

        Импортная культура несет к тому же и чужие, неизвестные болезни. «Что человек и человечность, /когда звереют города? /Машин безликие стада, /индустриальная беспечность /и обеспеченность и вещность /от совести и от стыда /избавили…» Поэтому возможность «дичать среди роботов» отнюдь не исключена. Но мы — идущие вослед. Так что чисто теоретически имеем возможность миновать ловушки прогресса, опасные для нас в качестве доверчивых дикарей, хватающихся за все блестящее и необычное. Житейский опыт и тип личности обеспечивают поэта зарядом оптимизма — ведь человечность без него бессмысленна.
        Любопытна его реплика в споре с А.Зиновьевым, возможно, одним из самых глубоких диалектиков нашего времени. Он утверждал, что будущее России позорно. Ему аплодировали. Ковальджи возразил: «Слава России — ее культура, духовность, Толстой, Достоевский, Пушкин, а в нашем веке — Булгаков, Платонов, «Тихий Дон», Пастернак, Солженицын… Сколько раз Россия гибла, да не погибла. И сейчас не погибнет. Обойдемся без сверхдержавности». Ему тоже аплодировали. (Кстати, то, что он предпочел обойтись без имени Шолохова — получается, что тот всего лишь произведение писателя по имени Тихий Дон — один из образчиков, на мой взгляд, его групповых предрассудков. Хотя это может быть и простой небрежностью.)
        Естественно, что идея сверхдержавности не вписывается в человечность, ибо для своей реализации требует жертв. В вечном споре личности и государства поэт всегда на стороне Евгения, а не Медного всадника. То есть вместе с Лимоновым. Утечка диалектики по сравнению с Пушкиным очевидна, но таков его выбор. «За Евгением в погоне:/ Петр Великий на коне,/ Ленин на броневике,/ Ельцин в танке… /Путин на истребителе?..»
        Образчики свободного стиха, верлибра, присутствуют в книге на равных с рифмованными строками. Ему доверены более тонкие и точные чувствования.

            Отцовскую чайную ложечку
            серебряную
            давно засунул в ящик
            и не пользуюсь ею.
            Неприятны чем-то мне вещи,
            спокойно пренебрегающие
            временем,
            запросто переступающие
            через своих владельцев.

        Именно в свободных стихах и ощутимы больше всего аромат европейской культуры и своеобразие личности поэта. Но, будучи поэтом «человечным», то есть склонным к разумному компромиссу, Ковальджи не забывает и о читателе. Ведь, как замечает другой поэт (В.Куприянов), «свободный стих для нас и ныне дикой». Полным антиподом Ковальджи в этом смысле является Владимир Бурич. Принципиальное и бескомпромиссное — идеологическое, в духе времени — противостояние системе классического стихосложения было смыслом его жизни. Ковальджи — носитель иной установки: ночной подруге истине он предпочитает дневного друга Платона. Ведь истины остаются, а люди уходят навсегда. Бурич — мрачновато-суровый жрец поэзии, Ковальджи — ее веселый вольный работник. Легкая ирония, шутка также присутствуют в его стихах. В отношении самого себя поэт мог бы принять упрек Ф.Сологуба в том, что «Пушкин предал дело поэзии, ибо настоящий поэт должен сказать жизни «нет», Пушкин сказал жизни «да». Ковальджи «присягает Пушкину».
        Украсили книгу и переводы румынских поэтов. Открыл для себя новое имя — Аура Кристи. Мощный, но контролируемый поток чувственных образов и широких ассоциаций.
        Вероятно, именно ради читателя — все-таки тираж целых две тысячи экземпляров — собственные стихи упрятаны внутрь (к тому же и напечатаны неуважительно в подбор). Книга открывается малой прозой дневникового характера: что видел, о чем думал, что читал, с кем встречался. Именно тот любопытный сор, который накапливается в течение жизни у любого пишущего, создавая одновременно и картину реально прожитой жизни. Читабельно, хотя в стихах поэт значительнее. При том, что, в основном, они тоже дневникового плана, послушно следующие за жизнью тела и духа. Есть, конечно, и стихи о любви, собственно лирика, то, что всегда обеспечивало поэту благодарного читателя. Они-то и являются тем фундаментом, на котором и утвердилась его поэтическая репутация.

            Все за добро, все отрицают зло, —
            А между тем враждуют… Лишь слепая
            Любовь, претерпевая и прощая,
            Свет излучает, жалость и тепло.

        Таков поэт, как он замечает о себе — «провинциал с романтическим уклоном», таково его отношение к жизни — как к единственной и любимой вопреки всему женщине. Ведь в мире существуют только живое и мертвое («Теоретику») и быть живым, живым и только, — вечное призвание поэта.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service