Поэзия французского сюрреализма: Антология / Пер. с фр.; Сост., предисл., коммент. М.Яснова. — СПб.: Амфора, 2003.
«Слон влюблен в миллиметр». Когда пройдет первое удивление, понимаешь, что ведь это действительно так. «Возраст живет от волоса к волосу», «танец голых нарумяненных звезд вгоняет завещания в краску», «пространство пахнет вертикалью/ надвигается ветер ступая четверкой пней». Но это не столпы сюрреалистической поэзии вроде Элюара или Арагона — это Жан (он же Ганс) Арп, эльзасец, чувствовавший себя свободно и во французском, и в немецком и известный более как художник, а не как литератор.
Сюрреалисты надеялись, что для праздника смыслового богатства будет достаточно выпустить на волю подсознание. И что там оказалось? Розовые фонтаны, прекрасные девушки в белом, «розы, увивающие колодцы зеркал», «бессмертные жемчуга», «рубины шампанского». И труп не какой-нибудь, а изысканный. Как ни отменяй синтаксис, словарь все равно выдаст. Романтичные молодые люди. И очень олитературенные — Бретон и во сне видел себя пишущим стихи и романы.
Вероятно, всегда вначале на поверхности оказывается то, что поверхностнее — проще и очевиднее. И «читающее сообщество» стоит хоть чего-нибудь, только если оно способно перенести взгляд на второй и третий ряд — и все внимательнее смотреть на первый.
Так, основатель дадаизма Тристан Тцара известен в России как великий мастер эпатажа. Антология показывает замечательного поэта с диапазоном голоса от динамики образов, гораздо более плотной, чем у Бретона («стекло ли бьется лампа плачет а раструб желтый легкое твое и квадратура зубы ли звезды почтовый штамп в исусов-цвет-рубашки»), до полной оледенелости («она не слышит никого кроме себя/ не знает ничего кроме стульев камня холода воды»). У Арагона, закончившего «Прелюдию к весне» очень весенним возгласом: «Да здравствует ГПУ!», не найти и сотой доли энергии Тцара: «где сколопендра песня замороженная на решетке/ где сколопендра песня смороженная с апашем/ где сколопендра песня вмороженная в запястье».
Собственно, это поняли и те, кто прошел через сюрреализм. Один из творцов «автоматического письма» Филипп Супо, оглядываясь, писал: «Тцара был большим экспериментатором, чем мы», «я отдам всего Элюара за одно стихотворение Пере». Бенджамену Пере принадлежат и абсурдные стихи о корове, свалившейся в уголовный суд, и сказки. «Среди золотистых развалин газового завода/ ты найдешь шоколадку и она от тебя даст деру/ но если побежишь так же быстро как баночка с аспирином/ шоколадка заведет тебя далеко». И он до конца пронес тревогу («все дело в дожде проникающем к самым строптивым костям/ в дожде костяном Он скоро достигнет ночного слуха/ и тогда станет ясно/ готовится линька плодов») и отказ (на его могильной плите выбито название одного из его сборников: «Я не ем этот хлеб»).
К сожалению, в России до сих пор раскапывают только цензурные, а не эстетические завалы, остаются практически неизвестными Георгий Оболдуев, Владимир Казаков и многие другие. А во Франции в 1974-м все же были собраны стихи умершего за 30 лет до этого Роже Жильбер-Леконта. «Смерть безъязыкая глаза вдевала в уши/ и пел редис/ и плыли чудеса как души/ в свой Парадиз». Бог умер — это уже повод не для истерики, а для «Погребальной песни по славному старику». А перед модными в наше время рассуждениями о вложенных пространствах хорошо было бы посмотреть, как Жильбер-Леконт превращает их в детскую страшилку. «Огромная восковая темница в виде жен-ской фигуры/ Окружает тюремной стеною формы полость/ С живым трупом женщины который изнутри/ Выгрызает свое внешнее подобие».
Похоже, что сюрреализм действительно был школой развития воображения — которую нужно пройти, но в которой столь же нелепо задерживаться, как сидеть десять лет в пятом классе. И «священный безумец» Антонен Арто, и комбинатор-иронист Раймон Кено коснулись его — и пошли дальше. «Поскольку вечер будет похож на задницу ангела, влюбленного в лилию, — / Утро прекрасно, не так ли?» С такой иронией Рибемон-Дессень около «папы» Бретона, разумеется, долго ужиться не мог. И в эстетике безобразного мэтры сюрреализма были быстро превзойдены: «беспородное зыбкое солнце отхожих мест» (Мишель Лейрис). Сюрреализм был большой игрой и на уровне биографий — те, кто принял ее всерьез, быстро пустили свои жизни в распыл наркотиками или мистикой. «Если Арто заплатил своим рассудком и жизнью за желание проникнуть за стену человеческих возможностей, то Бретон стал в конце концов просто вожаком группы, мелким интриганом и склочником» (Рибемон-Дессень).
Оказалось, что за работой подсознания необходим весьма жесткий контроль — который именно делает текст еще более неожиданным и богатым, чем сиюминутные, чаще всего клишированные, ассоциации. И логика не так уж непоэтична — вот результаты комбинаторики, перестановок Жана Превера: «Сочинитель сволочи с последней музыкой/ Собиратель лиц с духовными окурками». Блестящие аналоги игр с фонетикой и синтаксисом Робера Десноса созданы М.Ивановым («Рроз Селави не уверена, что пытливость при нежности вызывает потливость в промежности», «Этика политика — то же, что поэтика паралитика») и А.Поповой («Ты меня самоубьешь мягко и нежно/ Но и я однажды тебя умру»). А переводить сюрреалистов тем сложнее, что в русской поэзии соответствующая традиция практически отсутствует. «Приходится вспомнить о «детскости» сюрреализма», — говорит составитель антологии и переводчик М.Яснов, но «детскость» сюрреалистов более чем относительна, и не ведет ли ориентация на нее к упрощению перевода?
Сюрреализм все-таки изменил поэзию (и во многом вообще сознание) Запада. Ассоциативная свобода и сдвинутый синтаксис стали не проявлением безумия, а нормальным фундаментом, на котором только и можно что-то построить. Русский стих в сюрреалист-ском классе не был. Советский и эмигрантский поэты с любопытным единогласием встали в позу хранителей великого наследия и не пожелали иметь дело с сумасшедшими и хулиганами (а кто попробовал, вроде Бориса Поплавского, сам попал в число сумасшедших). Не в этом ли одна из причин того, что большая часть русской поэзии так и не может выбраться из мира повседневной логики — без неожиданности и тайны? А в последнее время еще и прилагает большие усилия к тому, чтобы в таком мире закрепиться.
Сейчас сюрреализм, соответствуя окружающему безумию, входит в моду. Антология М.Яснова продолжает довольно длинный ряд: антология С.Исаева и Е.Гальцовой 1994 года, энциклопедия «Мэтры сюрреализма», 1996, «Антология черного юмора», 1999, исследование «Сюрреализм» Ж.Шенье-Жандрон, 2002. Но не слишком ли поздно? Это сорок с лишним лет назад на молодого Геннадия Айги сильно повлияли сюрреалисты второго поколения вроде Рене Шара. А сейчас есть немало примеров уже постсюрреалистской свободы, поддержанной разумом и памятью культуры: Иван Жданов, Аркадий Драгомощенко, Ольга Седакова... Есть опасение, что увлечение сюрреализмом вызовет взрыв стилизаций (например, где-нибудь в Петербурге) — и не более того. Сейчас, скорее, речь идет о понимании опыта, о диалоге.
Очень хорошо, что в антологию включены эссе сюрреалистов. Сейчас более чем заметны рассудочность и неспешная повествовательность манифестов Бретона и Арагона. А Тристан Тцара — не только поэт, но и интересный теоретик. Сопоставим два фрагмента. «Искусство — череда непрерывных различий. Ибо нельзя измерить расстояние между «как поживаете», уровнем, на котором свой мир расширяется, и человеческим действием, увиденным из подводных глубин. Сила, способная мгновенно формулировать эту изменчивую потребность, есть творчество. Сфера времени, объем, рожденный беспричинным давлением». И другой: «Стихотворение — не тема, ритм, рифма, звучность: не формальные действия. Перенесенные в обыденную жизнь, они могут быть средствами, которые используются как попало, никак не фиксируются, я придаю им такое же значение, что и крокодилу, раскаленной руде, траве. Глаз, вода, весы, солнце, километр и все, что я воспринимаю в совокупности и что представляет собой некую ценность, может стать человеческой способностью чувствовать. Любящие частицы так тесно прижаты друг к другу, так соединены, как мозговые полушария и каюты трансатлантических лайнеров». Тут и искусство как разделение и соединение, неустранимое противоречие, решаемое каждый раз заново. И поэзия как способность чувствовать, средство восприятия. Сюрреалисты способны дать не меньше идей, чем образов.
Но почему стихи изданы не билингвой? Тем более что сам М.Яснов говорит о непереводимости поэзии сюрреалистов. Почему так мало комментариев? Подробно прокомментирован только «Манифест сюрреализма» — известным исследователем французской литературы Г.Косиковым. Почему только французы? Сюрреализм очень повлиял на испаноязычную поэзию — не только на друга Дали и Бунюэля Федерико Гарсиа Лорку. Работы достаточно — кто ее не испугается? «Пробуя делиться, убеждаешься, что ничем не располагаешь;/ Понимая, что ничем не располагаешь, пробуешь отдать себя;/ Пробуя отдать себя, убеждаешься, что ты сам ничто;/ Понимая, что ты сам ничто, желаешь осуществиться;/ Желая осуществиться, начинаешь жить» (Рене Домаль).
|
