Писатель Сергей Носов окончил Ленинградский институт авиационного приборостроения и Литературный институт, работал инженером, сторожем, редактором в журнале «Костер» и на «Радио России». Автор множества романов, стихов и пьес. Один из «Петербургских фундаменталистов». В Сергее Носове чудесным образом уживаются поэт и педантичный исследователь реальности; он не очень-то любит разглашать результаты своих наблюдений и опытов по изучению окружающего мира до момента получения убедительного литературного результата. Но все же Наталии Курчатовой удалось напроситься на экскурсию в его лабораторию.
Приезжаю на место встречи за десять минут до условленного времени, а писатель Носов уже здесь и даже какую-то самсу дожевывает. После короткого обмена приветствиями следует вопрос: «Ну что, на кладбище пойдем?» Конечно, пойдем.
От грохочущего Московского проспекта мы сворачиваем в какую-то дыру и оказываемся на железнодорожных путях. Чуть не пролезая под составами, выходим в улочку с глухими заборами по обеим сторонам. Навстречу выскакивают несколько собак, которым Носов радуется, как старым знакомым.
Эта территория посреди большого города, в двух шагах от неспящего Московского, подробно описана Носовым в романе «Грачи улетели». Глухие промышленные улицы возникают и прекращаются по своим особым законам — когда, завернув, улица меняет название, а через несколько сот метров возобновляется как ни в чем не бывало, или мост принадлежит двум улицам сразу. Но сейчас Сергей недоволен: «Раньше здесь вообще не было движения. Сейчас не то. И моста того огромного, полуразрушенного, по которому даже ходить было запрещено (но все равно ходили, и Китаев его фотографировал), больше нет. На его месте обычный автомобильный… И он работает!..»
Вообще, поэтика запустения и живописного распада обладает для писателя Носова чрезвычайной привлекательностью. Чем ему так милы эти заросшие лопухами тупики, скрип ржавых ворот, пыль и железо?
— Бренность, понимаешь? Распад, смерть, запустение, которые прорастают жизнью. Это так естественно… Не то что вот эти пластиковые дуры (имеются в виду новостройки бизнес-центров, уродующие картину живописного распада).
Оставляя по правую руку «неправильный» мост, выходим к кладбищу. Метров за полста оно напоминает о себе огромными воротами, сейчас вмонтированными в забор какого-то производства. Через каменный желоб, по видимости — внутренности разрушенных склепов, перекинуты тяжелые плиты. По другую руку памятник разрушенному старообрядческому храму в виде сруба, заполненного осколками плит, с возвышающимся над ним огромным деревянным крестом. Кладбище тоже старообрядческое. «Почему Громовское?» — спрашиваю.
— Громовы — это купцы были, строобрядцы, очень богатые. Они дали деньги на этот кусок земли, выбивали разрешение у правительства. Другие купцы-старообрядцы, Сапожниковы, имели в своем собрании работы Леонардо да Винчи. Ходит история о том, как старообрядческая диаспора отправляла посольство в Австрию, чтобы перекрестить одного из тамошних епископов в их веру. У них епископа не было, а они поповцы — одно из основных направлений старообрядчества. Беспоповцы — это поморы в основном, а поповцы — большинство остальных. Купцы сыграли важную роль, уйму денег пожертвовали на это дело.
— То есть епископа австрийского за деньги обратили в старообрядчество?
— Ну, обратили-то, наверное, убеждением, диспуты были. Но на разрешение от властей Австро-Венгрии на такую деятельность деньги потребовались.
Посреди кладбища небольшой пруд. Здесь происходило водосвятие, как рассказывает Носов. Вообще, район до революции был оживленный: ремесленные улочки, еще — главная магистраль для перегона скота, а напротив располагалось огромное Митрофаньевское кладбище, уже православное. «В престольные праздники собиралось до ста тысяч человек, — уточняет Носов. — Когда в конце девятнадцатого века хоронили странника Александра Крайнева, собралось двадцать тысяч. Странник был из крестьян и знаменит тем, что носил пудовые вериги. За то и любили».
Сейчас Митрофаньевское кладбище закатано в асфальт; на его окраине долго стоял завод по обработке туш скота и изготовлению костной муки. Труба этого заводика видна от «аллеи мертвых» Громовского кладбища; на самом кладбище почти все деревья помечены цифрой «6». «Сатанисты», — коротко объясняет Носов. Впрочем, обо всем этом он уже написал.
«Сережа, расскажи про творческий путь»
Мы пришли в байкерское кафе, расположенное неподалеку, на Лиговском. Оно завешано флагами — российский триколор, советский флаг с серпом и молотом, флаг американской Конфедерации. Носов глядит на старую счетную машинку в нише и отвечает с видимой неохотой:
— Я закончил ЛИАП (Ленинградский институт авиаприборостроения) и работал младшим научным сотрудником в НИИ. В какой-то момент поперли стихи... Это потом я понял, что то, что пишу в столбик, вполне можно и в строчку, но сначала были стихи. Я попросил уволить меня, хотя еще даже не выработал срок, установленный для молодого специалиста. Мне пошли навстречу, но потом я долго не мог устроиться на работу, даже в котельную. Мне всюду говорили: тебя уволили незаконно, вернись, доработай. Потом будем говорить. В итоге я все же сумел устроиться на работу в систему Ленинградского метрополитена… Что мы там охраняли, непонятно; из ворот время от времени выходили машины с сырой глиной, а мы расписывались за сохранность телефона, клеенчатой скатерти и электроплитки, то есть того, что обеспечивало наш быт. Я об этом написал…
Вообще, о чем ни спросишь Носова, он об этом уже написал. Или собирается. Или непременно напишет. Писатель Носов придерживается интенсивного метода — каждое лыко в строку, то есть в строку. Иногда начнет рассказывать о чем-то и обрывает себя: нет, говорит, лучше я эту историю тоже где-нибудь использую.
— Сережа, ты жадничаешь, что ли? Боишься, что мы историю стибрим?
— Нет, что вы, не боюсь!.. Я тебе потом расскажу обязательно, но не для публикации, а так, для интереса…
— Ох ты.. Ну расскажи хоть, как проходит твоя обыденная жизнь?
— Как жизнь проходит?
— Да, как?
— Она проходит.
В разговоре Носов не дает забыть о том, что он писатель; еще четче — о том, что он драматург. Попросту диалоги за столом начинают выплясывать, повинуясь движению глаз, а истории выстраиваются будто помимо автора, но тем более оставляют ощущение незримо подталкивающих пальцев.
— А как твоя семья отнеслась к тому, что ты из младших научных сотрудников ушел в сторожа?
— В то время это обычная была история. Огорчились, а потом приняли. Режиссер Андрей Могучий, да мало ли кто — у многих была такая история. А потом я написал статью о внеземных цивилизациях, и меня взяли на работу в журнал «Костер».
— ???
— Мой коллега сочинил монографию о предпочтительном расписании контактов с внеземными цивилизациями: когда выходить на связь, на каких волнах. Я опубликовал популярную статью в «Костре» со ссылками на него. И в последующие почти десять лет имел возможность встречаться с персонажами Довлатова, который работал в «Костре» до меня. Это было чудное время, просто рай земной. К трем примерно часам надо было быть в редакции, потому что главный редактор Сахарнов устраивал традиционное чаепитие. Заедая чай баранками, мы разговаривали о литературе. Сахарнов был мудрым человеком, поэтому после чаепития, как правило, куда-то уезжал… Тут уж сотрудники доставали всякие бутылочки, у кого что есть (а было всегда), и разговор о литературе продолжался.
В девяностые это блаженство закончилось: Носов, как и многие, перебивался случайными заработками, например пробовал торговать самодельными обоями. Потом устроился на «Радио России» и туда же притащил поэта Геннадия «Гешу» Григорьева.
— Между прочим, вот сейчас стало не так, а в девяностые интересно было. Даже просто телевизор смотреть и то интересно. Если бы кто-нибудь догадался фиксировать хотя бы кратко то, что тогда шло по телевизору — новости, передачи, то сейчас бы это читалось как пьеса абсурда, весьма увлекательная. Я наткнулся как-то на обрывки своих заметок случайных, всего за несколько дней — очень впечатляет. То есть не заметки, а фактура впечатляет.
— В новом сборнике «Музей обстоятельств» у тебя есть небольшой текст в дневниковом жанре, как раз из девяностых… Это он имеется в виду? А ты правда ведешь дневник?
— Это не дневник в полном смысле… Знаешь, как-то я смотрел очередной фильм детективного жанра, где следователь спрашивает: а что вы делали в позапрошлую пятницу?.. И понял, что я-то не могу подробно вспомнить ни что делал в позапрошлую пятницу, ни даже позавчера. Тогда я начал делать такие пометки для фиксирования времени. Кое-что из этого потом пригодилось для прозы.
Два часа спустя мы оказываемся на Сенной. Носов сворачивает в грязноватый двор неподалеку от нового торгового комплекса. Во дворе крыльцо, с крыльца — вход в рюмочную. Все помещение метра четыре на пять, небольшая комната. Предлагаются водка, соки, бутерброды с селедкой и вареные яйца. «Фундаменталисты прозвали это заведение рюмочной имени Носова», — скромно говорит Сергей. Контингент весьма пестрый: какие-то студенты, клерки, подвыпившая дама, двое серьезных мужчин в хороших костюмах. «Ничего себе», — удивляюсь я. «Не ничего себе, а ностальгия», — объясняет Носов. Рядом со стойкой надпись: «Туалет располагается в кафе «Трапезная», адрес такой-то». Выходим вслед за серьезными мужчинами и идем в сторону «Трапезной».
— А это, между прочим, бывший холерный барак, из окон которого во время холерного бунта выбрасывали врачей. А сейчас мы сидим в подвале, в который в девятнадцатом веке наверняка сносили тела умерших.
Мне только что принесли подкопченного сига.
— Сереж, а ты постоянно в городе живешь? Городской дух?
— У нас был дом в деревеньке на Валдае. Дом бревенчатый. Раскатился по бревнышку, не восстановить уже, старый. В начале девяностых мы привезли туда группу немцев, они документальное кино снимали. Немцы ехали по асфальту и очень были разочарованы, спрашивали: когда же будет глушь? Пошла глушь. Доехали до речки, дальше болотце. Их главный, который собственник камеры, пошел по этому болотцу, которое местные проходили, не замочив ног, и сразу провалился по пояс. Паника!.. Но и восторг… Дальше тоже были впечатления: из трех поселянок одна была моя жена, другая ее подруга, а третья бабушка; первые две говорят одна по-французски, другая по-английски, а третья потчует вареньем и показывает семейные фотографии сначала времен Второй, а потом и Первой мировой — как мы вас побеждали. И приговаривает: «А вы кушайте, кушайте…»
Потом группа отправилась к ненецкому поэту Айваседа (русский псевдоним — Юрий Велла *). Он придумал письменность лесных ненцев, которых всего-то тысяча или несколько сот осталось. И писал на этом «лесноненецком» стихи, приобрел, между прочим, известность и в Союзе, и на Западе. В то время Айваседа вернулся в родное стойбище и жил там. Немцы приехали от ненцев уже совершенно сумасшедшие, одна дама, Карен, вообще пришла к выводу, что она всю жизнь прожила неверно и только теперь ей открылось…
— А эту историю можно написать?
— Пиши, — вздыхает Носов.
|
