|
Дмитрий Воденников. Holiday. Книга стихов. — СПб.: ИНАПРЕСС, 1999, 64 с. Серия «Кабинет: Картины мира. Приложение»
Эгоистичное отношение к поэту «читателей» предполагает, что поэт должен обрастать стихами как веретено. И впрямь: однажды расслышав у поэта понравившееся нам поэтическое изобретение, мы возвращаемся к его речи с праздной уверенностью, что обнаружим среди знакомых драгоценностей какую-нибудь новую и исключительно ему (и, конечно, каждому из нас в отдельности) принадлежащую «валюту». В случае же с Дмитрием Воденниковым мы имеем дело с совершенно аномальным экспериментом, предполагающим неуклонное убывание поэтической материи (не путать с энергией!), остающейся в распоряжении у его участников. Своеобразным памятником такому убыванию можно назвать второй поэтический сборник поэта, объединивший все три стихотворных цикла, созданных им за четыре года: 1995, 1996, 1997 и 1998-й…
Как-будто раскусив, что более всего «понравилось», «запомнилось», Воденников с последовательностью фанатичного арбитра избавляется от привычных атрибутов поэтического праздника, навязанных ему, как он сам с обидой утверждает, «со стороны» («все восхищались? все меня жалели? все Димочкой хотели называть?»). И вот вам: за душисто-роскошным гербарием «Репейника» следуют: монологичный, но всё ещё ярко раскрашенный «Трамвай» («с потной конфеткой на борту»), а за ним — совсем уж лаконичные «Весь 1997» и «Весь 1998». Парадокс в том, что итогом сборника, призванного суммировать поэтические усилия, явилось долгожданное для поэта избавление от нажитого им поэтического капитала. Поэт, уже не подвластный сам себе, обретает непонятную свободу и убегает на каникулы — holidays. Сообразно с временем — зимние.
...но я хотел бы новую судьбу,
но с тем условьем,
чтоб понамешали
в меня побольше снега и тепла
и чтоб там тоже лыжники бежали,
под шапками огромными дыша.
Итог авторитарной девальвации того, что когда-то «понравилось» (в том числе и самому Воденникову) -- нищета поэтической формы, которой отмечен завершающий книгу двугодичный цикл.
Я — это очень, очень просто,
немного тщеславья, немного терпенья,
плюс тела бедного кулёк.
Впечатление простоты «душевного движения» при чтении этих циклов иллюзорно. Самый недопустимый штамп, накладываемый на поэзию Воденникова, может содержатся лишь в отвратительных размышлениях о её «особом лиризме» и спонтанности. Что касается спонтанности – то это спонтанность бедняка, придумывающего на ходу ещё одну убедительную историю литератруного фиаско.
Говорить же о «лиризме Воденникова» бессмысленно, потому что Воденников -- до-лирический и по настоящему жестокий и жуткий поэт. Культивация чувства, призванного стать поэтическим событием у лириков, у него отсутствует: и не потому, что поэт её «программно» избегает, но потому, что его сетчатка ослепла от блеска и славы предметов, слишком незначительных, чтобы послужить основанием лирического «памятника». Пирамида не устоит на игрушках, скользких жабах, колючках, «рогатых козлах», «страшных барашках», на всех этих случайных и детских страхах, сотворяющих подвижный, радужный и вечно испуганный мир -- infantia inferna Воденникова. Поэтому и слово здесь не развивает и подкрепляет чувства, но обслуживает ощущения, подчас элементарные, случайные, к примеру – цветовые. Слово прикипает к случайности, образует с ним гальваническую пару, которая начинает жить отдельно от поэта, со страхом наблюдающего за этой вычурной и странной химической реакцией со стороны. Потому что и сам поэт в таком случае – случайность.
Ведь сами же себе стишки мешают,
Друг-друга душат, исправляют, жмут,
Когда-нибудь они меня сожрут.
Вообще, «пожирания» в поэзии Воденникова станут когда-нибудь темой какой-нибудь серьёзной поэтологической монографии. Скажем лишь, что источник этих «пожираний» — детские раскраски, где черная луна разевает зубастую пасть на солнце, а васильковую овечку терзает синий волк. Ощущение ужаса здесь слишком подвижно, чтобы сложится в красивую пирамиду лирического опыта, и «Памятник» -- самое нелепое стихотворение, которое Воденников – в нашем, конечно, воображении – смог бы написать.
Редукция стихотворной формы в творчестве Воденникова вполне закономерна. При этом страх перед «поеданием» у Воденникова – страх не поэтический и не чувственный, но – первобытно-импульсивный, человечий, наподобие истеричного испуга перед ужасающим «нечто», выныривающим из-под куста: то ли школьником-людоедом, то ли богом. В этих стихах можно насчитать очень много подобных устрашающих «кустов»: в отличие от дерева куст не знает иерархии роста, он разветвляется, пламенеет, угрожает, страдает («слышу: куст кричит, его лупцуют сабли, и скворчат его грибные руки»), наконец — спасает («мне репейник — бог»). Невыносимая яркость (ярость) простых предметов и разношерстных обитателей сберегаемого поэтом «детского ада» мешает этому страху отличать живое от мертвого, отсюда, как кажется, и происходит воденниковский метафоризм, абсолютно не рассудочный, расшатанный, судорожный, как в жарких пионерских снах.
Но в последних воденниковских стихах метафоры исчезли (точнее - свернуты капризным поэтом как надоевший пестрядевый коврик) и осталась одна словесная субординация. Она исключительно вертикальна и основана на различении только «верха» и «низа»: ада и рая. Все другие возможные векторы для этой поэзии отсутствуют. Быть может, это и есть срединный и целомудренный мир поэтического высказывания, ни знающий ни «права», ни «лева», ни какой-либо вычленяемой поэтическими средствами «любимой стороны». В калейдоскопическом коловращении диковинных цветов и мычащих животных, шутих, цветастых лоскутков, вытворяется воденниковский holiday: его участники пожирают угощение — эстрадное тело поэта — как некий дионисийский праздничный кумир. Но поэт возрождается в образе сердитого трамвайного кондуктора, проверяющего билеты у тех, кого он сам же вверг в игрушечную и такую близкую преисподню. По ним он и пропустит нас -- дай-то Бог – обратно, в бесплатный холидэй, а если повезёт – прокатит зайцами за стратосферную лазурь.
|
