Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Побег сучёта из коробки
О стихах Александра Левина

28.04.2008
Знамя
2002, №8
Александр Левин. Орфей необязательный. Вторая книга стихов. Послесловие Михаила Сухотина. — М. — Тверь: АРГО-РИСК — Kolonna Publications, 2001. — 192 с.


        Александр Левин — человек разнообразный: поэт, автор и исполнитель песен, создатель популярного сайта в Интернете (www.levin.rinet.ru), автор учебника «Самоучитель работы на компьютере», выдержавшего множество изданий. Еще про него известно, что он дружит с поэтом Владимиром Строчковым и они даже иногда пишут продолжения и приквелы 1 стихотворений — один другого.
        Первая книга стихотворений и песен Левина называлась «Биомеханика», вторая, вышедшая недавно, — «Орфей необязательный». Там есть, среди прочего, такой текст песни, напечатанный как стихотворение.

            …Здесь так сладко и приятно
            кровью пахнет каравай,
            пахнет газом нефтедоллар,
            и малиною — пеньё.
            В их компании веселой
            свято место — не твоё.
            Ты найди себе другое,
            неизменное своё,
            не пустое, не простое,
            не центральное жильё.

        Другое и не центральное жилье ныне можно считать самым точным местом поэта: таким местом, которое позволяет человеку меняться, быть странным и видеть мир разным. Ныне, то есть, самое позднее, со времен «Баллады» Ходасевича, где автор тоже превращается в Орфея и, кажется, тоже необязательного, то есть взявшегося из обычной жилой комнаты и обращающегося к миру со стула, где «некуда руки девать»:

            И вижу большими глазами —
            Глазами, быть может, змеи, —
            Как пению дикому внемлют
            Несчастные вещи мои.

        Полностью самоопределение персонажа Левина выглядит так: «Орфей, необязательный к прочтенью». Орфей не печатал на кнопках, а пел, так что вообще-то его греки считали правильным слушать, а не читать, но левинского Орфея слушать тоже не обязательно. Точнее, для того, чтобы его слушать, нужно обратить внимание. Если нужно.

            …и, зайдясь простым минором
            и узором непростым,
            поплывешь над разговором,
            как цветной китайский дым.


        Еще в одной песне, которая так и называется — «Орфей», — герой которой, однако, не только Орфей, а почти Адам:

            А на пне ветлуги старой
            я сижу с своей кифарой,
            и под пенье-ё певуче
            всяка тварь слетает тучей.
            И, пока звенит струна,
            я даю им имена —

ибо Орфей только завораживал зверей и травы своим пением, а Адам их называл.
Левин постоянно переименовывает окружающую действительность. В его стихотворениях — множество неологизмов. Сначала кажется, что это просто игра такая: кучеглазый пузовок, — но слову таким способом придается новая игровая образность. В том-то и дело, что язык у Левина оживает, и устоявшиеся обороты дичают, взбрыкивают и превращаются в самостоятельные и совершенно непредсказуемые живые существа: научный хомо сапиенс становится диким хомо сцапиенсом, который под кустом сидит зеленым, приготовив какие-то страшные членистые ноги, как насекомое богомол; из выражения голый по пояс вдруг рождается питательно озабоченный голый попояс, который по полю скачет и ищет зверя по имени кусь-кусь; наконец, скучное бюрократическое снятие с учета превращается в захватывающее и опасное приключение. Левин словно бы делает из языка мультфильм, подобный битловской «Yellow Submarine» с ее детски-сюрреалистическими существами.

            Мы на дерево залезли,
            где сучет сидел на ветке,
            скалил маленькие зубы,
            громко жаловался людям —
            снять просил его, сучета.

        Все-таки, кажется, Левина лучше вначале слушать, чем читать, — хоть поет он под гитару (или ансамбль), хоть читает: именно в устной речи с учета и «сучет» (с призвуком «сучонка») переходят друг в друга незаметно. А уже потом — перечитывать в книге.
        Страшное и детское у Левина легко переходят друг в друга. В одной песне Левина главным героем становится «плавный дружеский сырок» — воплощение русско-еврейской грустной неврастенической интеллигентности, — и вот за этим сырком в холодильник лезет страшный «сыркофаг». Из учебниково-музейного саркофага на ходу сочиняется этот самый «сыркофаг», что-то в духе фольклора интеллигентных старшеклассников: годится как необидное прозвище. «Сыркофаг» оказывается, однако, громадным и бездушным членистоногим монстром, нацеленным ровно на этого самого интеллигентного сырка, вроде «кармодиеда» из трагикомической эпопеи Роберта Шекли (вот, кстати, кажется, еще один брат по разуму Александра Левина). Этот же «сыркофаг» — еще и воплощение антисемитизма и ксенофобии, от которых бедному сырку защититься невозможно, так что он прямо из холодильника вынужден эмигрировать в Израиль, «ой-ой-ой!» — сказав печально / на прощание друзьям».
        Детская игра с языком может стать метафорой работы взрослого лингвиста. Философ Вадим Руднев интерпретировал «Винни-Пуха» в контексте аналитической философии, исследуя языковые конструкции. Может быть, первоначально он был вдохновлен не английским текстом, а поразительным русским переложением Бориса Заходера. Отвлекаясь от Руднева: заходеровский Винни-Пух все-таки не лингвист, а поэт, бескорыстный, смешной и находящийся в отношениях нежного взаимного доверия с языком:

            Зачем эта хта — обязательно та,
            А жерка — как правило, эта?

        Проблемы в стихотворениях Левина — не такие уж и шуточные. Еще в первой книге «Биомеханика» напечатано стихотворение «Мне не идет грустить и умиляться…» (с отсылкой к мандельштамовскому «Еще далеко мне до патриарха…»), где Левин иронически говорит о восприятии своих текстов: «Все поняли меня. Я весь понятный. / Я легкий и такой немного детский» — вроде бы, и правильно, но так можно запереть автора в клетку готового определения; Левина так запереть нельзя. Левинский Орфей не то чтобы имена дает — он, скорее, дает языку возможность порождать новых и новых загадочных существ. А впечатление «детскости» возникает потому, что для Левина (как и для ребенка) такие языковые превращения — чистое удивление и удовольствие. Когда-то Левин написал:

            Но произвольность языка
            была совсем не очевидна —
            как земляничное повидло
            в коробке из-под молока.

        Повидло в «тетра-паковской» коробке из-под молока — примета советского быта, сейчас уже полузабытая. Язык у Левина — язык домашний, но не прирученный, существующий сам по себе, как кот или «как цветной китайский дым». Так язык дичает, когда его переиначивают влюбленные — для разговоров между собой — или одноклассники в своем внутреннем фольклоре (на концерте начала 90-х в музее Вадима Сидура Левин сравнил одну из своих песен с фольклором — конечно, заведомо несуществующих — космических бурсаков). Это перерастание устоявшегося языка в неустоявшийся, готовый к переменам. И основой таких перемен у Левина является не только порождение зверюшек, но еще и ощутимое, резкое, непривычное движение смысла и звука. Левин легко передразнивает разные акценты и говоры, но от этого не возникает впечатления сатиры на какие бы то ни было народы: акценты — такой же повод для языкового жеста, как эзотерический домашний фольклор.

            А за ним везут большой чемодан.
            Я такого чемодан не видал.
            На колесах чемодан-мамадан,
            на веревке как фашист-партизан.

        Кроме таких «жестовых» стихотворений есть у Левина и совсем другие способы выстроить отношения с языком — в частности, идущие от конкретизма и «лианозовской школы». Но и тут идея — невозможность описать реальность с помощью привычных, узнаваемых координат. Опыт, известный другим людям, оказывается странным и неповторимым по сути. Никого нельзя запереть в клетку языковых определений — поэтому и слова меняются: слово в любую минуту может оказаться личным, пришедшим на язык для игры или более точного определения. У Левина игра и регистрация легко перетекают друг в друга.
        Исторический предшественник этой поэтики — постфутуризм. А более точный аналог, как ни странно, — не русский, а польский: довоенный Юлиан Тувим с его сочетанием масштабности, нежности (и даже эротичности) и «домашности». Вот пример из сборника Тувима «Пылающее сердце»:

            И свои покинет уз-ловища
            Крупный зверь: стволы и корневища,
            Вдруг очнувшись, все пойдут толпою,
            Зеленью сверкнут и — к словопою!
            Хлынет ключ из-под корней-растений
            К жаждущим устам ветвей-оленей.
            И тогда очнется от молчанья
            Самка-Речь, вдова с времен венчанья
            Первородного.
             («Зелень», перевод Леонида Мартынова)

        Так становится более понятным сравнение с Орфеем — хотя бы и «необязательным».
        Можно вспомнить поэму того же Тувима «Бал в опере» с ее экстремальной сатирой, языковыми играми и джазовым ритмом.
        По хронологическому охвату сборник «Орфей необязательный» практически такой же, как и «Биомеханика», но в первой книге тексты разных лет были перемешаны, а во второй ранние тексты выделены в специальный раздел «Между двумя ударами сердца». Сравнивая разделы, можно увидеть, что подлинной зрелости и «попадания во время» Левин достигает именно в 90-е — после отхода (в основном) от перестроечной политизированности (к слову: как и Строчков). Что само по себе очень здорово, потому что некоторые авторы могли вытянуть только на этой самой политизированности, и так литературно и остались в конце 80-х. Впрочем, Левину для того, чтобы писать сатирические стихи, не требовался повод в виде перестройки: он и так писал в начале 80-х вполне резкие тексты — очевидно, без надежды на публикацию.


[1] Приквел (от англ. prequel) — предыстория, то, что было до описываемых событий.
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service