|
Александр Сопровский. Правота поэта
|
Александр Сопровский. Правота поэта. Стихотворения и статьи. М., “Ваш выбор ЦИРЗ”, 1997, 240 стр. (Библиотека Мандельштамовского общества. Т. 1.)
...Когда читаешь стихи покойных друзей, они воскресают в памяти вместе с фонограммами их замерших теперь голосов, а потому вызывают особенно щемящее чувство. Тексты Леонида Губанова, Александра Величанского, Иосифа Бродского для меня навсегда ими же и прекрасно озвучены. Помню, как читал Александр Сопровский: патетично и — одновременно — не без толики юмора: “Я из земли, где всё иначе, / Где всякий занят не собой, / Но вместе все верны задаче: / Разделаться с родной землей”, — стихи 1984 года, а кажется, что возникли сегодня.
Или: “Мы больше не будем на свете вдвоем / Свечами при ветре стоять. / Глаза твои больше не будут огнем / Недобрым и желтым сиять” — написано в двадцать два года; и двадцать два года назад впервые я эти строки услышал — от молодого человека с начесанной на лоб челкой, разом тучноватого и порывистого.
Наследие Сопровского (погибшего под автомобилем в декабре 1990-го), в общем, не велико и несколько хаотично; как мне представляется, он был предан не столько целенаправленному творчеству, сколько культуре в целом. (Одна из первых обширных публикаций Сопровского на родине — “Новый мир”, 1992, № 3.) Несколько десятков стихотворений (правда, многие из них с большим обаянием) да шесть эссе; но вечно актуальна основная идея, пронизывающая написанное Сопровским: убеждение, что эстетическое и этическое находятся не в антагонизме, но в плодотворном единстве. Еще в глухие подсоветские годы, когда, казалось бы, актуальным было совсем другое, а именно борьба с идеологической ангажированностью, поэт выступал против понимания творчества как игры и гешефта. Он определял и проповедовал его как служение, обязательно имеющее нравственную природу. Многие в его поколении — с аллергией к соцреализму — вообще отвергали “идейность” (а заодно и лиризм, ставя во главу угла озорство). Сопровский же, испытывая естественное омерзение к ее профанированию советскими литераторами, тем не менее всей душой был предан нравственному пафосу отечественной культуры, религиозно-гуманистическому его смыслу. Он был из тех людей, про которых хочется сказать, что они мыслят верно. Традиционное русское интеллигентское бескорыстие и беспокойство были обогащены у него и “веховством”, и вдумчивой проработкой нашего религиозного ренессанса. Он вел борьбу на два фронта — и с творческой имморальностью, и с фундаменталистским и рационалистическим морализмом (точней, резонерством).
“Не столь давняя эпоха свидетельствует, как, например, российские поэты-декаденты своей „демонической” безответственностью не только уродовали собственную, Богом им дарованную жизнь, — но и способствовали сгущению той атмосферы духовного беспорядка, в какой и пришлось тогда решаться судьбе России. Но та же недавняя эпоха со всей наглядностью показала: сам этот дух безбожия и бесчеловечности проистекает не из поэзии, не от поэтов — но от людей вовсе других профессий, не в последнюю очередь — от философов-идеологов. Равнодушие к ценностям — вот суть дела; щеголяющий же безответственностью декадент, образ которого столь пугает моралистов, лишь держит нос по ветру эпохи. Если же его дар сообщает аморализму особую притягательность, — то с тем же успехом можно винить и плотницкое искусство в изобретении виселицы. Природа художественного творчества тут ни при чем”.
Итак, Сопровский — на защите природы художественного творчества. Но тем ответственней должен быть мастер, чтобы не извратить, не профанировать богоданность этой природы. В 1981 году, когда вышепроцитированное писалось, подобное рассуждение, конечно, не могло быть на родине автора обнародовано. Но и теперь эта его позиция была бы позицией одинокого рыцаря; сегодня многие и многие товарищи Сопровского по самиздатскому подполью делают имя и “бабки” именно на своей творческой безответственности и имморализме как новой, якобы единственно лишенной “догматизма” культурной установке — противоположной убеждениям Сопровского. Еще в 1980 году он емко определяет паниронизм андерграунда как “культурное пораженчество”, когда “напрочь выветривается высокая ответственность поэта и даже элементарная литераторская ответственность”.
“Как будто застыл на рекламном щите освобождающейся русской литературы один-единственный выразительный жест: высунутый язык”.
Сопровский не без оснований пеняет М. М. Бахтину, которого новейшие литераторы берут себе в идеологические отцы основатели, за чрезмерную апологию иронического слова. И впрямь, есть слово авторитарное, по понятным причинам не любимое Бахтиным и всеми здравомыслящими свободолюбцами, и есть — авторитетное (религиозное, например), их не надо путать. Слово авторитетное — скрепа мира, без нее он деморализуется (что, впрочем, в конечном счете понимал и Бахтин).
Статья, о которой я говорю (“Конец прекрасной эпохи”), была опубликована в парижском “Континенте” в начале 80-х. Помню, как возмущенно качал над ней головой начальник Русской службы радио “Свобода” (давнишний эмигрант, в прошлом не лишенный ученых претензий филолог): “Как же это? Кто же это? Зачем же было печатать?” Ну что, казалось бы, высокого ранга клерку до безвестного российского самиздатчика и его статейки? Но чувствовалось, что тут затронут сам комфортный “символ веры” чиновного плюралиста, курировавшего американскую радиопропаганду.
...Сопровский ценил культуру обязывающую — обязывающую к лучшему. Он первым в своем поколении ощутил и разглядел всю пагубу новой авторской, по-своему конъюнктурной, идеологии, которая тогда только формировалась — пока в подполье. Указал на ее — для отечественной культуры — опасность. И тем опередил время.
|
|
