Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
Все публикации
Кто радел голышом

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
Свежая газета. Культура (Самара)
№ 22 (243), 24 ноября 2022 года
        Уже живя в Тольятти, он иногда присылал мне эсэмэски – присылал вдруг, без «здрасьте» и «до свиданья», чтобы потом опять пропасть на полгода, год. В июле одиннадцатого написал: «Завтра по Темникову пять лет», а месяцем раньше почему-то решил поздравить с Троицей и поздравил цитатой: «Разве не все они галилеяне? Но мы слышим их так, что каждый из нас слышит свой язык, и мы все понимаем их и друг друга (Пятидесятница, или Троица: переложение С. Аверинцева). С праздником. Этот – тоже наш».

        Последнюю или одну из последних эсэмэсок прислал перед одной из редких поездок в Самару: «Я выезжаю из Тольятти в восемь и около одиннадцати буду в университете. До встречи!» Потом эсэмэски вдруг прекратились – так же внезапно, как и начались когда-то. Лет за пять до ноября прошлого года неожиданно написал в «мыле» – попросил о предисловии для книги стихов, а потом, получив его, вдруг позвонил: «Ты знаешь, я даже не смог его сразу дочитать до конца, всё время комок подкатывал к горлу…» И всё – вдруг, всё – как будто из ниоткуда.

        1

        Мы познакомились с Сергеем Щёлоковым в 91-м, в сентябре, на первом курсе университетского филфака. Как-то он подошел на перемене и вдруг спросил: «Ты «Электрического пса» слышал? Хорошо, я тебе принесу». И на следующий день принес кассету с «Электрическим псом» и «Гармонией мира», которая не знает границ. Так я вторично поступил на первый курс – совсем другой первый курс, где вместо учебных дисциплин были стихи Аполлинера и песни «Аквариума», а вместо зачетов и экзаменов – много-много совсем не молочных рек с отнюдь не кисельными берегами, через которые он будет мужественно переплывать и годы спустя после окончания университета.

        Для меня все эти реки останутся позади с получением диплома о высшем образовании, а вот для него наше общее университетское плавание будет только началом – наивным и неглубоководным. Но если говорить о первом курсе, то всё это было еще впереди, а не впереди были его Гребенщиков и губная гармошка, с которой он приходил в университет, его же стихи в университетской газете и две или три книжки Шафаревича и какие-то номера «Нашего современника», которые он однажды, без всякой предварительной договоренности, принес почитать. Шафаревич с «Современником» лежали у меня месяца два, но руки до них, в отличие от «Электрического пса», так и не дошли – вернул нечитаными: что-то останавливало, читать их не хотелось.

        Вообще, тогда, в 91-м, на многое, происходившее вокруг меня, я смотрел как бы двойным зрением. С одной стороны, мы были ровесниками и как ровесники многое видели схожим образом, знали наизусть «всего Высоцкого», настоящее возвращение которого в 1988-м пришлось на наше 14-летие (и мы все взяли в руки гитары, плохо ли, хорошо ли выучившись на них играть). В том же 88-м услышали про Башлачёва и, как «Отче наш», выучили его «В чистом поле дожди косые» и «Когда мы вдвоем», отличали левых от правых и верили, что обустройство России – дело ближайшего будущего, которое будет и нашим будущим.

        Но и в 91-м, и в другие девяностые я был всё еще деревенским человеком, и как деревенский человек, выросший к тому же в финансовой ситуации, в начале 90-х приблизившей нас к нищете, понимал другое: левые с правыми и «дожди косые» с «палатами номер шесть» – это очень хорошо, но корову надо кормить, а кормить ее моей матери нечем. И вот это-то понимание и рождало во мне другое зрение: многое мне казалось игрой, а он был в этой игре водящим, потому что жил ею, был убежден в ее настоящести и всамделишности, поклонялся ей и ее воспевал.

        Уже потом я понял, что и у него тоже были свои непростые отношения с джек-потом под названием «девяностые годы» – непростые и совсем не сказочные, и это в них брали свое начало те самые реки.

        2

        Мы знали друг друга на протяжении всех девяностых – и не просто знали, а каждый день виделись, по много часов проводили вместе, общались, дружили, влюблялись в ровесниц, расставались с ними и без конца переплывали и переплывали наши общие немолочные реки.

        Иногда я бывал у него дома – в двухкомнатной хрущевке на Аэродромной улице, четвертый этаж с окнами на беспросветность таких же панельных пятиэтажек. Крохотный коридорчик, если идти направо – малюсенькая кухонька, прямо – большая комната с диваном у стены и низким советским сервантом, еще дальше – его комнатка со столом, кроватью и совсем небольшим книжным шкафчиком: три тома Мандельштама в кроваво-серых суперобложках, уже знакомый мне Шафаревич и «Серебряный голубь» Андрея Белого.

        Здесь он писал своим мелким колючим почерком стихи, каждая строчка и каждая рифма из которых и сегодня живут во мне – вместе со мной просыпаются и засыпают, неожиданно и совсем не к месту приходят в голову и так же неожиданно пропадают, чтобы потом снова появиться внезапно.

        Впрочем, стихи он писал везде и на чём придется: на остановке и в автобусе из университета домой, на опустевшей и разорванной для этого пачке «Примы» и на каком-нибудь объявлении о купле-продаже или о том, что на постоянную работу требуются такие-то. И что меня больше всего удивляло, не только писал, но и читал их тем, кто оказывался с ним в это время рядом: мог прочитать бомжу или не очень понятной девице, которая попросила у него спичку или зажигалку. И почему-то бомж и девица его слушали, как-то их убеждало, что этот странный человек в берете а-ля шестидесятые читает им какие-то стихи про племя единорогов.

        Читал он стихи так, как больше их не читал никто, во всяком случае – никто из тех, кого я знал и знаю. Он как будто бы всматривался в каждую их невидимую строчку, в каждую невидимую запятую, произносил слова и прислушивался к тому, как они звучат, ловил эхо и в то же время страшно боялся, что оттуда, из той вселенной, где живут его стихи, он услышит что-то, чего не должен знать. Эта вселенная и была единственно настоящей для него Вселенной, всё остальное было до и после, близко и далеко, но – не на самом деле, не по-настоящему.

        Всякая учеба и задания, лекции и семинары, дипломная работа про «Серебряного голубя», карьера и работа и – увы – даже, кажется, дом и семья. Человек для того и живет, чтобы писать и читать стихи, – думаю, скажи я ему об этом, он согласился бы с этим безоговорочно. Он их и писал – в двухкомнатной хрущевке на Аэродромной и в корпусе филфака на Потапова, на листочках в клетку и в линейку и на разорванных пачках от сигарет или от папирос. Писал и читал на поэтических вечерах и в разных злачных местах, в забегаловках и на остановках случайным знакомым.

        А еще он стихи раздавал, дарил и терял – и я не раз и не два был свидетелем и первого, и второго, и третьего. Раздавал он стихи пачками – к счастью, эти пачки были отпечатаны вначале на печатной машинке, а потом – на принтере. К счастью, потому что черновики остались или должны были остаться у него дома. Читал на каком-нибудь литературном вечере, подходил после прочтения к первому попавшемуся человеку из зала и вручал только что прочитанный текст. Потом снова читал – и снова подходил и отдавал прочитанное. Раздавал себя, мол, что же вы не едите – ешьте, а выпьем мы потом, после того, как вечер завершится. И выпьем – сами знаете что.

        Я бывал на его вечерах не один раз, и у меня этих опавших листьев – целая осенняя горка. А есть у меня и подаренные им листочки с рукописными текстами. Здесь и рассказ про Гриневицкого и Каракозова «Сон с продолжением», который он посвятил «светлой памяти деда И. С. Филатова», и пятистрофное стихотворение «Разлит по чашкам сжатый свет», подаренное мне как-то по случаю, в обмен на мой какой-то тетрадный листочек.

        «А давай поменяемся», – просто предложил он, и мы «скинулись» написанным. Однажды он отдал мне целую папку своих рукописных текстов – почитать, и эта папка пролежала у меня месяц или два – всё как-то не было времени. «А ты знаешь, я опять потерял все свои стихи, – сказал он мне вдруг, совсем позабыв об отданной папке. – Это уже не в первый раз». Папку я ему, разумеется, вернул, но куда делись другие его потери – этого, скорее всего, не знает никто.

        3

        В моем архиве почему-то сохранился листочек с переписанным им от руки текстом стихотворения «Посвящение генералу Струкову». Это точно не черновик: стихотворение и до и после не раз публиковалось, и он много раз читал его в разных аудиториях. Вверху и слева на листочке штамп Николаевской школы Волжского района, где он работал после окончания университета: как бы сельская школа со вполне реальной отсрочкой от военной службы, пять лет каждодневных поездок из Самары в Николаевку и обратно, с почти обязательной остановкой на берегу немолочной реки с некисельными берегами и чтением стихов случайным знакомым, оказавшимся на том же самом берегу…

        «Что плутаешь? как угол втесался в сад, слева парус поник – три сплина через плечо. По какому дереву постучать хотят, постучать без кавычек – лакеи генерала? Тёплое пиво в киоске. Дорожка зала для господских танцев вымощена лучом. Луч кончается; что блудишь, закат считаешь? Впереди покоится монастырь».

        Это стихи – я вытянул их строчки, вытянул и заставил быть прозой, но они всё равно остаются стихами: наверное, много раз подаренными, но, к счастью, не потерянными. Они, его стихи, ко многому привыкли. Что он только с ними не делал: отказался от запятых, оставив только точки, потом отказался и от точек тоже, и вообще от пунктуации. Прописные заставил стать строчными, рифму подчинил каким-то своим правилам, про строфы то как будто забывал, то неожиданно вспоминал и бросался собирать строчки в кучки и кучечки, сгребал их, как осеннюю листву руками и граблями, но потом как будто терял к этому интерес и вместо того, чтобы приводить в порядок слова и строчки, снова начинал прислушиваться и ловить отголоски эха из другой вселенной.

        Если в поэтическом вечере принимал участие не он один, но и другие пишущие, мне всегда было их невероятно жалко: контраст между тем, что читали они, и тем, отголоски какого эха доносились из его звуков и строчек, был не просто большим – он был нечеловеческим. Это всегда были несопоставимые вещи – вещи, которые нельзя сопоставлять ради них же самих. Игра и забава рядом с языком, на котором нельзя разговаривать – на нем можно только радеть.

        Где-то в середине нулевых мне написал или позвонил Юрий Борисович Орлицкий: «Миша, разыщите Серёжу Щёлокова. Мы хотим номинировать его на премию, главный приз – поездка в Италию, в Рим».

        «Разыскать» Серёжу Щёлокова было уже почти невозможно, потому что Серёжа Щёлоков уже был готов отправиться совсем в другую сторону – на Мастрюковские озера.

                Конькобежец скользит –
                                        и в душе его алый шарик.

                Только чёрными полосами растаешь.

                Кто ко мне постучался и остыл?
                Мне вода – постель,
                                кто поспать мешает?

                Генерал-губернатор пьёт тёплое пиво дна.

                Я иду по могиле –
                шаг вправо,
                                сад влево –
                сплин глубоко в часовне.

                Вот карточные долги окна:
                загораются клетки.

                Следы папиросной пыли
                на кручёном виссоне.

        4

        Летом 2002-го Сережа позвонил мне в музей: «Привет. У меня умерла мама, приходите на сороковины». Год спустя не стало и его отца, Николая Сергеевича. Еще пару лет спустя он расстался с женой Аней и остался один. Продал родительскую двушку на Аэродромной и купил какое-то жилье на 113-м километре, на улице Зелёной.

        Где он в это время работал, на что жил? Кажется, работал абы где и жил на что придется: подрабатывал корректором в каких-то газетенках, сочинял тексты про «грибной суп с фасолью» для других газетенок. Однажды встретив его где-то на улице, я спросил, есть ли у него сейчас работа. Он ответил неопределенно: дескать, дела у меня есть, а что такое работа?..

        Директор музея, которому я рассказал о его делах, сказал: «Ну, пусть приходит, подумаем». Он пришел, долго говорил с директором, кажется, читал ему стихи. Когда ушел, я спросил: «Ну что? Договорились о чем-то?» – «А о чем с ним договоришься-то? – растерянно буркнул директор. – Согласился поработать дворником». Но и дворником в литературном музее он проработал совсем недолго – может быть, неделю, может, меньше: собрал граблями какие-то листья в кучку, потом прислонил грабли к дереву и пошел покурить за забором усадьбы. Грабли нашли там же, у дерева, уже на следующий день – он к ним так и не вернулся.

        Когда мне рассказывали о его жизни на Мастрюковских озерах, жизни «зимой и летом», о том, как он что-то там убирает и что-то сторожит, я всегда испытывал одно и то же чувство неловкости и беспомощности. Я всегда помнил о том, что это он принес мне «Электрического пса». Как и то, что он в тысячу – нет, в десять тысяч раз талантливее меня, тоньше чувствует слово, способен на невероятное, и что язык для него и есть его настоящая одежда, как писал он в тех самых стихах о том, кто «радел голышом».

        Так это всегда было и осталось, где бы он ни жил и чем бы ни занимался, но что с этим можно было поделать? И что поделать с этим тогда, когда на твоем пути столько немолочных рек, которые так надо переплыть? «О чем ты говоришь? – возвращала меня к реальности моя жена, когда я заговаривал с ней о нем и о его реках. – Он взрослый человек, и никто, кроме него самого, ему не поможет».

        Рассказывавшим о его житье-бытье на Мастрюковских было прикольно: большой поэт, которого хвалил Рейн и поцеловала в щечку Седакова, плыл с ними через одни и те же реки, читал им стихи и даже посвящал какие-то из них. Они его фотографировали – одного и вместе с ними, гостившими в его сторожках, – небритого, одетого в те же свитера с вытянутыми рукавами, в которых он ходил на университетские лекции в девяностых, фотографировали и размещали эти снимки в социальных сетях: дескать, вот мы с Серёгой.

        Встречались мы с ним в эти годы совсем редко. Однажды встретились, о чем-то поговорили, и, когда сделали несколько шагов по улице, он предложил спуститься в подвальчик и переплыть с ним одну неглубокую речку. Я от этого предложения наотрез отказался: «Дом, жена, ребенок». Он посмотрел тогда из своей вселенной: «А, ну иди-иди, я тогда сам».

        Но и в эти годы я жадно ждал его стихов, которые до меня иногда все-таки добирались – добирались нечасто, через третьи и пятые руки. С каждым годом стихи становились всё более и более невероятными – кажется, сам язык становился его стихами без запятых и точек, без строф и со строфами, возле которых продолжали стоять оставленные за ненадобностью музейные грабли.

        Неважно было, о чем они написаны, кому посвящены и как названы – они были про то, что Бог дал человеку дар слова совсем не для того, чтобы разменивать его на медяки и мятые бумажки. А он дал ему этот дар, чтобы человек расклеивал опустевшую пачку «Беломорканала» и тем же мелким колючим почерком писал о своей зиме на асфальте.

        5

        И Бог все-таки пожалел его: не дал замерзнуть на Мастрюковских, переселил с озер в Тольятти, познакомил с Леной, которая любила его и о нем заботилась. Благодаря ей и только ей он прожил как минимум на десять лет больше. Был в эти годы счастлив, немного поездил по стране, выступил со своими стихами в Петербурге, регулярно печатался, вступил в какой-то союз писателей (пусть этот союз и его члены простят мне, я ничего не понимаю в этих союзах), в 2016-м начал работать над большой книгой стихов. Я знаю, что когда эта книга то ли еще готовилась, то ли уже вышла из печати, были те, кто бросал в его огород камни: дескать, зачем-то пошел на компромисс, взял денег у тех, у кого стыдно их брать!

        Что до меня, я всегда был благодарен и сегодня искренне и бесконечно благодарен людям, которые помогли ему издать эту огромную книжищу. Они сделали большое, важное и по-человечески мало с чем сравнимое дело, а для него, для Серёжи, и просто ни с чем не сравнимое. Спасибо им за это.

        Почему он все-таки ушел от нас? Было ли это странно и неожиданно, как те его эсэмэски, которые он присылал на Троицу или на Благовещенье? Нет, неожиданно не было: за год или примерно за год до ухода он написал в социальных сетях, что стихов он больше не пишет. Кажется, с теми самыми реками он тоже, к счастью, сумел распрощаться. Всё сделал, поставил точки над всеми своими буквами «и», выдохнул все свои запятые. За всё сказанное поэт должен ответить лично – услышавший эхо произнесенного им не имеет права делать вид, что он ничего не слышал.

        Могло ли что-то сложиться иначе, мог ли он прожить не до своих сорока семи, а до семидесяти четырех, хотя бы до семидесяти четырех? Но разве он, как и все они, не галилеянин? Но мы слышим его и всех их так, что каждый из нас слышит свой язык, и мы все понимаем и его, и их, и друг друга.

        * * *

        Прошел ровно год после того, как мой однокурсник и большой поэт Сергей Щёлоков вышел из аудитории, где мы с ним были знакомы и вместе проводили время, которое называется жизнью, – собрал со стола листочки со стихами, вышел и прикрыл за собой дверь. Пока я еще не могу смотреть его фотографии и, может быть, сохранившиеся в Интернете видео. Не могу слушать аудиозаписи, на которых он читает свои стихи, и брать с полки ту самую толстую книжищу. Я знаю, что есть и другие люди, которые тоже не могут пока делать того же самого – не могут сегодня и пока что не знают, когда будут в силах сделать это. Уже год мне кажется, что часть меня самого – значимая часть – тоже вышла с ним вместе из аудитории и пошла куда-то, туда, где не те самые немолочные реки, а Млечный Путь, и где не нужна закуска, потому что там – и звезд видимо-невидимо.

        Радей там пока за нас, Серёжа, и ничего, что на дворе ноябрь, а нам с тобой негде взять рубах, – да и на что они нам? Ты же сам говорил, что одежда и есть язык.


Все публикации

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service