Александр Тимофеевский. Опоздавший стрелок. — М.: Новое литературное обозрение, 2003.
Новую книгу стихов Александра Тимофеевского «Опоздавший стрелок» предваряет предисловие Евгения Рейна, объявившего автора «поэтом катастроф». Между тем открывающий книгу цикл «Письма в Париж о сущности любви», кажется, решительно опровергает характеристику, данную Рейном автору. В этих стихах прежде всего поразит читателя удивительная внутренняя свобода поэта, та легкость и дерзость, которые должны принадлежать иному, столь же легкому и галантному времени:
Одежды снять учил Вас Иванов. Чудачьте, если Вам вольно чудачить. Но щеголять без юбки и штанов удобней было б у меня на даче. Зачем же Вам Париж? Что за дела? Ради чего вы подались в скитальцы? Ходили б здесь в чем мама родила, а я б на это все смотрел сквозь пальцы. Вся жизнь моя лишь петли и узлы. Везде огрехи скверно прявших Парок, а Вы так беззаботны, так милы — моей судьбы единственный подарок. Как возвратить Вас — дайте мне совет. Принять ли схиму или брюки сузить? Я б ради Вас взял штурмом Моссовет, чтоб всех мерзавцев наших офранцузить.
Той же раскованностью, почти пушкинской легкостью отмечен и другой цикл Тимофеевского — «Тринадцать свиданий». И такие его стихи как «Роща во Внуково», «Пусть будет скатерть белой», «Я умру и стану морем», «Песенка о весне». Ну, а как же тогда быть с темой «катастроф», которые усмотрел в этой светлой книге Рейн? Катастрофы на страницах «Опоздавшего стрелка» и в самом деле присутствуют. Ибо не стоит забывать, что поэт, каким бы светлым даром ни был он наделен, живет вместе со своими читателями в реальном мире тотальных катастроф. Не заметить их, не откликнуться на них поэт просто не может. В стихотворении «Хиросима» он и сам признается:
Я был поэтом Хиросимы, Не той далекой Хиросимы, А нашей собственной родимой, Что запалили на Руси мы...
В другом его произведении девяностых годов катастрофа, «запаленная на Руси», приобретает поистине апокалиптическое звучание:
Окончен бал, цветы увяли. На пепелищах городов Жгут одичавшие славяне Случайно выживших жидов. Горят дома и стадионы, И страны, и материки. И всюду пахнет так паленым, Как будто жарят шашлыки. И по чернобыльскому полю Идет, задумавшись, Христос, Чтоб посмотреть, стоит ли в поле Чета белеющих берез.
Зловещий отблеск Чернобыля, кажется, теперь лежит на всем в изменившемся мире: на типовых убогих домах Строгина и Мневников, мимо которых бредет «мать Россия с котомкой своей», на «жирной» рекламе супермаркета, возле которого роется в помойном баке бомж, на лицах нищих в переходах метро. И кажется, что самому поэту в этом мире уже нет места, и выход может быть только один:
Уехать, уехать, уехать, Уехать надолго, всерьез От этого мокрого снега, Саврасовских черных берез. От этих пейзажей посконных... . . . . . . . . . . . . . . . . . . Да только уехать нельзя.
Между тем в книге есть и стихи о друге, которому уехать все-таки удалось. Стихи о трагической судьбе вполне реального и известного человека, которые носят название «Якобсон в Вене».
К земле прижмет колеса, И он уже не раб. Он раньше стюардессы Становится на трап. . . . . . . . . . . . . . . . . Ах, Вена, Вена, Вена — Веселая земля. Разрезанная вена, Пеньковая петля.
Нам остается сделать вывод, что «стрелок» все-таки никуда не опоздал. Он одарил читателя стихами, ставшими в один ряд с лучшими образцами отечественной лирики. И бросил горький упрек веку, отмеченному выжженным тавром Чернобыля. Но с чем же остается сам поэт, рассказавший о чуждом ему мире, где ничто не принимает его самого?
Ты не мой, — земля сказала. Ты не мой — сказало небо. Был тем криком полон воздух... Кто ж со мной — спросил я строго. Ты не наш — твердили звезды. Я, — ответила дорога.
Но если с поэтом остается дорога, значит, его еще многое может ждать впереди.
|