Лебедь, рак и щука, или Воз русской поэзии
Голоса: Книжная серия журнала поэзии «Арион»

Александр Правиков
Знамя
2004, №7
Досье: Андрей Грицман
        Голоса: Книжная серия журнала поэзии “Арион”. — Ирина Ермакова. Колыбельная для Одиссея; Юлий Хоменко. Воздушные шары; Андрей Грицман: Пересадка. — М., 2002—2003.

        Почему оформление книги так влияет на ее восприятие? (У вас — нет? У меня — всегда). Тут, наверное, связь с детством, когда книжка заинтересовывала (или нет) прежде всего картинками. Мне лично всегда приятно бывает держать в руках книги арионовской серии. Есть в их оформлении что-то волнующее, романтичное — пылинка дальних стран, которую вдохнешь — и забывается слово тексты, а слово Поэзия теряет иронический оттенок. Бывает, правда, что откроешь — и очарование пропадает...
        Так случилось, что три книги этой серии попали ко мне одновременно. Так я их и читал: перескакивая из одной в другую, как дурак в «Коньке-горбунке» скакал из котла в котел. Поэтому ли, нет ли — не знаю, но мне показалось уместным именно так и обсуждать эти очень разные книги: перескакивая. Просто не могу не воспользоваться редкой возможностью (и запрещенным приемом), сравнивая трех поэтов. Действительно, «если кит на слона налезет, кто кого сборет?» Может быть, именно в этом смысл серийных изданий: сопряжение вещей далековатых. Начинаешь понимать, что поэты, выступающие в разных видах спорта, могут при этом выступать за одну команду. Бегун, штангист и футболист из «Динамо».
        Есть, значит, что-то, что роднит их; пожалуй, это высота обзора, взгляд поверх, стремление к широкому охвату, претензия на видение жизни в целом. Впрочем, очень может быть, что это можно сказать обо всех поэтах — они говорят об одном и том же, но видят это одно по-разному (как слепые из знаменитой притчи о слоне). Для Ирины Ермаковой, например, вечность ее поэтической вселенной, этой Итаки с одесским налетом, — во всевременном «он и она»:

        Восходят к небесам земные токи,
        смиряясь, приземляются опять.
        И Одиссей кружит вокруг Итаки —
        Лет сорок не решается пристать.
        ...................................................
        прозрачен и беззвучен
        мир, занятый любовью и войной.

        Андрей Грицман переводит вопрос в пространственную плоскость. Для него метафорой вечности является огромность земного шара (и в то же время иллюзорность глобалистического сближения

        Города мира аккуратно укомплектованы
        В огромные залы под электронным наблюдением
        .......................................................
        Мир — держит по курсу, доллар крепчает,
        как ветер с Атлантики.

        Юлий Хоменко решает свои художественные задачи наиболее неуязвимым для критики образом — делая вид, что и не ставил их совсем, по не им изобретенному принципу и чем случайней, тем вернее. Его вселенная — внутри, что не исключает метафизических сквозняков:

        Я живу у себя в голове
        Среди замкнутых со стороны вершин деревьев,
        Под синими оболочками своих глаз.
        Только дырочки звезд в черепе для вентиляции.

        Но в затылочной области,
        В старой квартире,
        Над моей детской кроваткой —
        Трещина.

        Ирина Ермакова сильна густотой и насыщенностью словесного потока. Он завораживает, он почти осязаем. Но это именно поток — нечто единое и труднорасчленяемое. Количество слов (и качество их, яркость колеров — очень южная) ошеломляет, захлестывает своими евксинскими и другими понтами, не давая задуматься и всмотреться в глубину стихии. Когда первые впечатления схлынут, в отлив, обнажаются некоторые не столь восхитительные подробности шельфа. Дар Ермаковой ведет и увлекает и ее самоё, что приводит порой к эстетической всеядности, когда в жертву красному словцу приносится мера, вкус или глубина: «И в каждом смертном ликует бог / Пускающий пузыри».
        Слов в стихах иногда так много (и таких красивых), что для всего остального в стихе, кажется, уже и места нет. Или это только кажется? Или — так и надо?

        Она поет поет бездумно и всевластно
        И день поет и нощь она всегда поет
        И в голосе ее бесчинном и прекрасном
        Таится торжество и рокот донных вод.

        Порой поэта действительно далековато заводит речь. Я бы сказал даже, заносит. Так, например, в стихотворении «Рыбалка», в котором
        ...«Юный Данте хохочущий рыбкой скользит золотой... кверх ногами всплывая цветы рассевает Бодлер / и на ощупь тростник голосящий ломает Гомер» (здорово, правда?) в финале «голубым плавником потрясая ныряет Христос» — и красивая метафора к разочарованию читателя оборачивается красивостью и пошлостью.
        Хочу быть понят правильно — я потому и привередничаю, что есть у Ирины Ермаковой немало таких строчек, после которых подходить к ее стихам с иной мерой, кроме высшей — несправедливо.

        И степь обрастает заснеженной речью чужой
        Как ветки огнем как душа обрастает душой
        На память о солнце
        И все покрывающий снег
        Похож на молитву за тех и за этих. За всех.

        Андрей Грицман — пожалуй, наиболее загадочен и труден для анализа. Стиль, выбранный им, подчеркнуто космополитичен. Из послесловия становится известно, что он пишет на двух языках. Связь с англо-американской традицией налицо. Связь с русской запрятана глубже. Рифма Грицману явно мешает, и там, где она регулярна, чувствуется напряженность и скованность. Кажется, он сильно тяготеет к свободной форме даже не верлибра с его сжатостью, но эссе. Основную часть книги занимают медитации с вызывающе разгильдяйским метром и намеренно бедной, а то и нищей рифмой.

        Грусть постепенно остекленела в форме грусти.
        Сентябрь рассеянно стал сентябрем.
        В торжественных парках становится пусто.
        И мы тут, по-видимому, ни при чем.

        Название книги «Пересадка» мне хотелось бы расшифровать в смысле пересадки языка. Интересно, что стихи, посвященные русскому прошлому, детским воспоминаниям, — в основном написаны спокойным верлибром, а то и регулярным белым стихом. Часть книги, особенно завершающая книгу поэма «Хамсин», по-видимому, представляет собой лингвистический эксперимент (впрочем, русский поэт, живущий за границей и, тем более, пишущий на двух языках, — сам по себе эксперимент, и рискованный). Это попытка дать русский голос огромному миру, причем огромность его понимается прежде всего в географическом смысле — ойкумена; отсюда, наверное, такая густота географических названий. Видимо, средства традиционной поэзии кажутся Грицману для его целей устаревшими. Впрочем, традиция русская и английская — совершенно разные вещи.

        Слова были в начале или Слово?
        Олово речи в тигле иного времени.
        Попробуй переведи на язык оригинала
        «Нашедшему подкову»,
        найденное в бутылке на странице без имени.

        Передать дыхание планеты Грицману удалось. Наверное, оно именно такое — неровное, не лишенное созвучий. Все ли это, чего он добивался? Не знаю. На мой вкус, его глубокомыслие, намеренно балансирующее на грани прутковских озарений, порой туда срывается, к тому же многое лучше и точнее успел сказать Бродский.

        Постареют дети, озвереют.
        Девушки найдут себе подобных.
        Не в вине ведь истина, а в дыме.
        Но и дым когда-нибудь остынет,
        И останется как призрак дома.

        Все три книги, о которых я сегодня говорю, отличаются на редкость удачными названиями (что вообще-то для поэзии нехарактерно). О связи названия книги А. Грицмана «Пересадка» с его операциями по трансатлантической пересадке языка я уже говорил. «Колыбельная для Одиссея» тоже вполне отражает содержимое «занятого любовью и войной» сборника Ирины Ермаковой, что же касается стихов Юлия Хоменко, то лучше названия, чем «Воздушные шары», мне кажется, и придумать было нельзя. Эта легкая (самая тонкая из трех) книжечка, с оболочкой бледно-голубого цвета, заполнена очень легкими (но не пустыми) стихами.

        Сегодня день, когда ручей
        особенно речист
        еще чернее от грачей
        земля а воздух чист.

        В книжке Хоменко гуляет воздух народного праздника, демонстрации, увиденной еще детскими глазами, когда непонятно, да и неважно, по какому поводу она. Но это не инфантильная беззаботность, а легкость как осознанная позиция. Хоменко много говорит о Шуберте, и ни слова — о Моцарте. Оттого-то, наверное, Моцарт и приходит на ум. Улыбающийся Моцарт из «Степного волка»:

        Он сказал: наступит срок,
        Ты пройдешь, как летним садом,
        По некрашеным фасадам,
        И не будешь одинок.
        Я спросил его: Ты где?
        И откуда — летним садом?
        От ответил: по воде,
        По оградам, по оградам.

        «Невыносимая легкость бытия», нисколько не скрытая от автора, в его лучших стихах увидена им не то чтобы с птичьего полета, но птичьим, необычным зрением.

        И сейчас, ступая по траве,
        по которой всякое струится,
        прихожу с листвой на голове,
        к выводу, что время — это птица.

        Такая вот упряжка из трех разных существ, запряженная в одну телегу, движется сегодня мимо нас. И знаете, что замечательно? То, что существа эти тянут в разные стороны, нисколько не мешает в целом телеге двигаться в правильном направлении. Ведь место ее назначения — где-то внутри каждого из нас.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service