Кушнер – поэт очень принципиальный для русской литературы: он работает на самом трудном участке. То есть пишет о той реальности, которая вокруг. Обозреватель «Огонька» Дмитрий БЫКОВ расспросил Александра КУШНЕРА о том, как поэзия чувстует себя в сегодняшней реальности.
Александр Семенович, не хочу цитировать про «времена не выбирают» – но бывают ли поэтические или непоэтические времена?
При ответе на этот вопрос важно не впасть в две одинаково глупые крайности. Первая – высокомерие поэта, якобы не зависящего от времени вообще. Таким авторам непозволительным дурновкусием кажется упоминание реалий сегодняшнего дня, интерес к политике – тем более. Ахматовой, значит, не казалось моветоном интересоваться политикой, Тютчев за полчаса до смерти спрашивал о последних политических известиях – а для них это нужды низкой жизни; на мой взгляд, такая позиция недорого стоит, как всякий снобизм. Но вторая крайность – полная зависимость от времени – ничуть не лучше, и именно ей мы обязаны таким количеством душевных бурь, нервных срывов и насилия над собой в истории русской литературы. Человеку хотелось «мериться с пятилеткой» – замечу, «мериться», а не «меряться», то есть соотноситься, а не бороться, – и ни к чему, кроме периодов депрессии и бесплодия, это не приводило. Пастернак сам дал замечательную формулу – «век хочет быть, как я». А когда поэт начинает хотеть быть, как век, – он утрачивает сознание своей правоты, без которого стихов не бывает, по мандельштамовскому точному самонаблюдению.
Что касается поэтических и непоэтических времен, как я их понимаю, – количество настоящих стихов во все времена примерно одинаково, это закон поэтического развития, самодвижения, если угодно. И в 60-е, во времена поэтического бума, и сегодня, во времена поэтического якобы упадка, настоящей лирики ровно столько, чтобы ремесло наше продолжало развиваться. Кстати, стихов сегодня, вопреки общему мнению, пишут очень много, и мне этих людей жалко: лучше бы делом занимались.
И это касается не только нашего времени. Посмотрим на Серебряный век без обычного романтического флера: что, тогда было по-настоящему много хороших стихов? Многое ли уцелело от Бальмонта, от Северянина, от Вячеслава Иванова, даже от Сологуба? Брюсова можно уважать как критика или литературного деятеля, но стихи его – холодные, каменные, часто совершенно безвкусные, иногда просто ремесленные.
Я вообще думаю, что времена поэтических бумов – возникающих часто как мода, пена, поверхностное какое-то кипение, – для поэзии менее благоприятны, чем периоды молчания. Больше сомнительных образцов, ниже планка вкуса. Сколько графоманов было в Серебряном веке – и на этом фоне не умели заметить и оценить гениальность Кузмина! Сколько было эстрадной поэзии в 60-е – и в этом водовороте лучшие стихи тех же шестидесятников терялись, проходили незамеченными. Мода на стихи возникает часто и непредсказуемо, обычно это сопутствует декадансу, его почему-то считают временем особенно поэтическим и стимулирующим – может быть, в силу некоторого предписанного разгула и государственного послабления; вообще эпохам деградации часто сопутствует поэтический бум. Но на качестве стихов все это сказывается не лучшим образом.
Согласитесь, однако, что во второй половине 20-х годов прошлого века замолчали почти все лучшие поэты России, а в начале 30-х не было написано почти ни одного хорошего стихотворения.
Да?! А «Вторая баллада» Пастернака – «На даче спят»? 31-й год! Можно любить или не любить «Второе рождение», но разбрасываться такими книгами, признавая их неудачами, – роскошь даже для такой богатой поэзии, как русская. А «Квартира тиха, как бумага»? А «Мы живем, под собою не чуя страны»? Это 1934 год – даже если бы в этом году были написаны только эти два стихотворения, он мог бы считаться необыкновенно производительным! Что касается второй половины 20-х, замолчали в основном те, кто по-настоящему сформировался в предреволюционные годы. Это было не молчание из страха, не приступ немоты на почве отчаяния, но мучительный, согласен, и долгий поиск нового языка. Мандельштам этот язык нашел в армянской поездке, Пастернаку потребовалось сломать свою жизнь и разрушить две семьи... Люди, которые умели на этом новом языке говорить, как раз во второй половине 20-х заявили о себе.
Интересно, почему вы сами никогда не знали поэтического молчания?
Потому что не мешал себе. Не пытался писать так-то и так-то, а писал, как пишется. У меня была идея – ироническая, конечно, не всерьез: со сменой периода менять и фамилию, подписываться анаграммой. Кушнер, Шеркун, Куршен. Я могу насчитать несколько поэтов, которые сменились за время моей работы. Был период 70-х – я не очень любил когда-то собственные книги «Голос» и «Прямая речь», но теперь вижу, что мне нынешнему они нужны, там были какие-то возможности, которые я сейчас развиваю. Были стихи сборника «Приметы», от которых я сейчас очень далек. Был «Таврический сад», на котором закончился огромный кусок жизни и начался новый. А книга «Холодный май», только что вышедшая, многим кажется вовсе неожиданной.
Мне тоже.
Мне кажется, фокус в том, чтобы уметь себя слушать. Не бояться написать вещь неожиданную или даже слабую, когда вдруг видишь возможность новой манеры. Стихи собираются, как пыль на полированной поверхности: откуда она берется – непонятно. Но прошло три дня – и вот она, и можно записывать. Иное дело, что есть важные механизмы самосохранения, обязательные для поэта. Если он хочет писать стихи постоянно, нужно непременно соблюдать эти правила.
Ну да. «Когда я грустен или весел, я ничего не напишу. Своим душевным равновесьем, признаться стыдно, дорожу».
Так это когда сказано! На самом деле писал и тогда, когда был грустен, и когда весел, и даже в полном отчаянии. Нет, тут нет зависимости. Я помню, как умер мой отец, и какая ослепительная весна стояла, и какая была тогда сирень, и с какой остротой – запретной, быть может, с чувством вины даже – я ощущал все это, всю прелесть жизни вокруг. Чем глубже была яма, чем непрогляднее тьма – тем острее чувство жизни. И когда мне не пишется и я в апатии, в одиночестве, в неверии в себя – я помню, что все равно сейчас где-то кто-то идет на свидание. Не абсолютизируйте свое состояние – это тоже важное правило. Не распространяйте свою творческую паузу – неизбежную, вероятно, – на весь мир. Тогда стихи высекаются из самого столкновения вашей хандры и чужого счастья – тоже не худшая инспирация. Для стихов необязательна даже влюбленность. Возможно состояние паузы – и исторической, и биографической; тогда можно написать о ее переживании, написать со злостью, с тоской. Мне сейчас кажется, что, скажем, «Испорченные с жизнью отношенья» были стихами неплохими, хоть отношения и казались капитально испорченными. По крайней мере, тогда так не писали. Из хандры всегда получались сильные тексты – вот у Байрона, например, у Верлена.
Говоря о поэтическом самосохранении, я говорю о другом. О том, например, чтобы не врать. Я не врал и впредь не хочу – из чистого эгоизма: от этого портятся стихи. И еще: есть люди, которым контекст мешает. Им не нужен сильный поэт рядом, им спокойней одним. Мне сильный поэт рядом необходим. То, что где-то писал Бродский, – само по себе было огромным стимулом и мотором, и если бы вы знали, как сейчас его не хватает! Надо искать сильного поэта, чтобы отталкиваться от его опыта, чтобы тянуться за ним и раздражаться, чтобы было с кем соотноситься, наконец.
И кто сегодня сильный поэт?
Многие. Иван Дуда, только что издавший замечательную книгу. Олеся Николаева. Лев Лосев. Я называю в основном «тех, кому за 30», – но это и нормально: поэту, чтобы состояться сегодня, надо прочесть гораздо больше, чем Пушкину. Свой голос обычно формируется годам к 30 и позже. Я надеюсь, это и на продолжительности жизни скажется – все-таки судьба хранит поэта, пока он не сказал главного. А главное теперь обычно говорится после 40.
|
