|
Александр Кабаков: «Я с государством не играю»
Интервью с Александром Кабаковым
|
Александра Кабакова читателям представлять не надо. Со времен выхода «Невозвращенца» им его на слуху. Новый роман писателя «Последний герой» опубликован в «Знамени» (NNo 9-10, 1995, журнальный вариант), успела выйти и книга (Изд-во «Вагриус», Москва-Санкт-Петербург, 1995).
О романе «Последний герой»
А в т о р: «Персонажи в костюмах сороковых годов врываются на антикварных автомобилях в странную будущую Россию — сытую и скучную, американизированную и патриотическую, тихую и тайно воюющую, живущую по выдуманному календарю в неясном будущем. Впрочем, будущее ли это? У героя и героини есть миссия: своей любовью открыть людям глаза на происходящее вокруг...»
З а р у б е ж н а я п р е с с а: «В романе «Последний герой» еще ярче раскрывается филигранность таланта, богатство языка, безудержна фантазия и дар предвидения «последнего романтика» российской прозы Александра Кабакова».
«Нью-Йорк Таймс Бук Ревю»
О т е ч е с т в е н н а я к р и т и к а: «Наверняка угодят в букер-набор два полуромана в суперсовременном (элитно-вульгарном) вкусе: «Крысобой» Александра Терехова («Знамя») и «Последний герой» Александра Кабакова (там же)».
Алла Марченко. «Литературная газета».
На страницах «ДН» автор «Последнего героя» размышляет о новом романе, современной литературе и о судьбе — своей и общей, российской.
— Александр Абрамович, для начала хотела бы вас расспросить о литературной ситуации. Но у вас, простите, стало скучное лицо...
— Тогда ведь надо о людях говорить, а к чему? Обижать никого не люблю, а хорошее сказать не всегда могу.
— А если о текстах? Лучших текстах. Вот две крупнейшие на сегодняшний день в России премии: «Триумф» в этом году присужден Юрию Давыдову за историческую прозу (книга «Синие тюльпаны»), а Букера в конце прошлого года вручили Георгию Владимову за роман «Генерал и его армия». Вы ведь были букеровским номинатором?
— И выдвигал Владимова. Замечательный роман.
— Интересно, сколько людей на самом деле его прочли.
— Не меньше пятидесяти тысяч, я думаю (это если просто удвоить тираж «Знамени», ведь журнал редко лишь один человек читает). «Генерал и его армия» сразу получил хорошую прессу, и, что самое главное, это нормальный роман, который обычный человек, не будучи профессионалом, не будучи в тусовке, начав читать, скорее всего дочитает до конца. Это серьезно. О сочинениях некоторых других лауреатов такого, по-моему, не скажешь...
— Тем не менее премия есть премия.
— Не согласен. Вот «Независимая газета», у которой в последнее время появились деньги, учредила собственную премию. Казалось бы, назови ее «Независимая». Нет: Антибукер. И против двенадцати тысяч долларов «тех» — двенадцать тысяч пятьсот один «свой». Ну почему обязательно нужно «анти»? Почему сначала надо было опубликовать оскорбительную для Владимова статью Лямпорта, а потом автора уволить? Уж если напечатали — газета-то частная, — где ж вольная критическа мысль?..
— По этой логике получается, что Алексей Варламов, отмеченный новой премией, некий антипод Владимова. Да... А все же успех произведения ли, писателя — что в вашем понимании это такое?
— Знаете, меня тут одно издание предложило выдвинуть на государственную премию. Я страшно разозлился. До такой степени не понимать...
— Чего?
— Я с государством не играю.
— Но вы были государственным служащим, и не один год...
— Другое дело! Продал свой труд и получил за это. А тут меня как будто по головке пытаются погладить... Но закончу мысль. Успех для меня в другом. В том, сколько продано книги, сколько в конечном итоге людей ее прочли. Хороша рецензия неглупого человека — успех. Букер — успех. Это вполне национальна премия; жюри наше, англичане не дают никаких рекомендаций. И, как сказал Станислав Рассадин на последнем вручении, наша премия не пособие на бедность. Вообще наряду с Гонкуровской и Пулитцеровской Букеровская премия крупнейша в мире. Раз уж мы об этом заговорили — вы знаете, что в прошлом году еще один русский получил целых две литературных премии?
— Вы о ком?
— Андрей Макин. Ему тридцать восемь, русский с французскими корнями (бабушка-француженка), двуязычный прозаик. Лет до тридцати жил в России, эмигрировал. Поселился в Париже, работал непонятно кем, нищенствовал, до сих пор живет в двенадцатиметровой комнатке на Монмартре. Он написал роман автобиографический и исторический. На французском. И — беспрецедентный случай! — получил премии Гонкуров и Медичи. В один год... Это успех. Хотя, честно говоря, любая премия для меня менее убедительный успех, чем проданный тираж.
— «Просто Мария» и прочие «мыльнооперные» сочинени очень неплохо продаются.
— Вопрос в том — кому? Я-то пишу для своего читателя. Все равно что дл себя. Пишу то, что мне интересно самому ч и — т а т ь. Не сказать, написать, а прочитать. Когда что-то хотелось бы почитать, а такого еще нет, просто не существует в природе — сажусь и пишу.
Меня же не купят читательницы женских романов. Полистают — ничего не понятно. Я пишу для равных мне. Таких сотни тысяч. Полуобразованных советских интеллигентов, «образованщины»...
— Как говорится, огрели комплиментом... и себя в том числе.
— Но это же правда. Я интеллигент в «полуторном» поколении.
— Признание читателя — то, что вы поставили на первый план, — к нему-то критики относятся отчасти снисходительно (слаб человек, хочется признания), отчасти пренебрежительно.
— Это не проблема писателя.
— А серьезна литература как будто обязана быть элитарной...
— Вот именно. Серьезная литература обязана быть никому не интересной, кроме критиков и тех, кто ее написал... Я так не считаю. Будучи с молодых лет самостоятельно зарабатывающим на жизнь мужчиной, я не хочу заниматься своей про-фессиональной деятельностью в расчете на подаяние.
Не люблю стоять с протянутой рукой. Фонды, университетские стипендии, гранты...
— Но сколько замечательных художников, поэтов творили при дворах владетельных господ...
— Это другое! Моцарт сочинил, курфюрсту понравилось, он заплатил. Сервантес написал «Дон-Кихота», его светлости герцогу Бекарскому, которому была посвящена книга, она понравилась, и он дал денег. Курфюрст слушал, герцог читал. Это прямые отношения.
А фонды, гранты — в конечном итоге социалистическое выцыганивание денег налогоплательщиков через распределяющего их человека. Не благодарность за созданное, нет. В СССР была агитпроповская система, которая поддерживала, по-ложим, писател Маркова. А сейчас западные университеты и фонды так же поддерживают нашу «элитарную» литературу. Читатель тут ни при чем.
— Ну, есть литература для литературы, без которой нет развития. И есть масскультура, которая в субсидиях не нуждается.
— Да, без Велимира Хлебникова не было бы, наверное, даже Владимира Высоцкого. Но тогда надо примириться с тем, что творец элитарного искусства должен быть нищим и умереть в нищете, как Ван Гог или Верлен. А теперешние «как бы Хлебниковы», которые хотят и создавать «литературу для литературы», и жить на это с комфортом... жулики.
— И какова, простите за банальность, сейчас роль литературы в обществе?
— А скажите мне, пожалуйста, какова роль еды в обществе?
— Очень большая. Без нее жить нельзя. А читать не всегда и не всем хочется.
— Не согласен. Человек, умеющий и привыкший читать, всегда хочет читать. Недаром есть такое русское выражение — «духовная пища». Дальше уже качество. Кому кашу, кому колбасу плохую, кому изыски... Нет другой роли у литературы, кроме чтения. Она не воспитывает. Не учит. Не призывает. И поэтому великая литература ХIХ века обладает, на мой взгляд, величайшей слабостью — она в проповедничестве... Не тем поэт «любезен народу», что «милость к падшим призывал», да и не всегда призывал (вспомните польское восстание), а тем, что он величайший знаток человека и умелец — пишет нечто такое, что обязательно дочитаешь до конца. Достоевского — писате- ля — дочитаешь. А если бы он писал с тех же позиций, но стилем Чернышевского, никто бы не стал читать...
— У вас получается, что этика независимо от эстетики существует.
— Это не так, и у меня, думаю, так не получается.
— Стало быть, у меня в голове получается.
— Все связано. На мой взгляд, этика зависит от эстетики, а не наоборот. Грубо говоря, не художественность используется творцом для донесения до читателя неких нравственных постулатов, а нравственные постулаты, доносимые до человека, потому и нравственны, что вырастают из эстетики, из прекрасного. Человек потому от чтения или слушания музыки становится хорош, что он потребляет художественное творение, а не потому, что ему художественными средствами объясняют, как быть хорошим.
Поэтому прекрасное изображение зла или, точнее, изображение зла как части прекрасного — литературный беспредел.
— А сам художник?
— Лична этика? Тут, по-моему, все просто: пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он. Но это, пока не требует Аполлон, — искусство, заметьте, а вовсе не нравственность. А когда потребует, то святая лира — л и — р а — все скажет. Добавить нечего.
Почему, вы думаете, у Николая I от встречи с Пушкиным осталось впечатление, что он разговаривал с умнейшим человеком России? Не потому, что Пушкин был умен в традиционном смысле, бытовом.
— Царь почувствовал гения.
— Кстати, если литератор — это очень точная примета — умен в обычном смысле слова, то при чтении его произведений вы скорее всего испытаете разочарование. Если же текст вызвал у вас неожиданные мысли, догадки, то, как правило, знакомство с автором ничего не добавит, скорее наоборот. Хорошие писатели глупее своих сочинений, плохие — умнее. Поэтому я не обольщаюсь относительно своего места в литературе: я человек неглупый.
— Вы, позвольте заметить, принимаете все это близко к уму.
— Просто отношусь к той немногочисленной категории писателей, которые довольно много размышляют над тем, что делают. Это, кстати, идет во вред делу. Особенно в России, где принято считать, что писать надо только на основе интуиции, иначе получится умозрительная конструкция. Чисто русская глупость. Да не было чисто интуитивных писателей! Достоевский лучше любого критика понимал, ч т о пишет.
— Столь развитая саморефлексия, честно говоря, меня обескураживает. Похоже, что и реакция критиков на ваш последний роман «Последний герой» (извините за истрепанный каламбур) в этом смысле типична. Роман производит впечатление самодостаточного. Там все есть: и варианты судьбы героя (единого в трех лицах), и его переписка с автором, включающая полемику с возможным читателем и критиком, и временные сдвиги, не говоря уж о литературных цитатах, скрытых и явных... Масса сильнейших средств пущена в ход. А ради чего?
— Ключевое слово — последний.
—?
— Я не хотел больше писать.
— Тогда? Сейчас?
— Всякое состояние «сейчас». Сейчас, когда мы с вами беседуем о том, о сем, именно это мне и интересно. И пишу эссе, рассуждения на конкретные темы... Беллетристикой наелся. Дописывая роман, я был уверен, что он для меня последний, и, кстати, так его и собирался озаглавить. Кроме того, героев таких больше не будет. Ушло наше время, время романтических героев... думаю, именно за романтизм мне доставалось от рецензентов начиная с «Невозвращенца», даже раньше, а не за что-либо другое. Романтизм мертв, и этот герой, заблудившийс во времени, их раздражает.
— «Невозвращенец»-романтик? Всех тогда поразило другое — точное предвидение социальных последствий перестройки. Ваш «экстраполятор», путешественник во времени попадал из Москвы, где хозяйничает КГБ, в Москву будущего, где свобода, холодно, голодно, стреляют, все по талонам и в каждом дворе своя власть. «Мы еще в реанимации. Еще рано делать прогноз. Осложне- ния — страшные» — так вы тогда писали.
— Я не ставлю перед собой специальной задачи — предсказать. Я описываю жизнь. Когда-то написал лирическую комедию (она до сих пор не поставлена) «Роль хрусталя в семейной жизни». Пьеса в стилистике Евгения Шварца и ему посвящена. Герои — Золушка и Принц — через семь лет после свадьбы. Пьесу можно рассматривать как прогноз, смысл которого в том, что всякий мезальянс обречен на крах: Золушка обязательно станет гадиной, а Принц ничтожеством.
Почему ты так предсказываешь? — такого мне никто не говорил. Говорили: вот жизненное наблюдение! Те же наблюдения, перенесенные из дома, из семьи на улицу, почему-то всех безумно удивляют: откуда это было видно? Да не мог советский народ вести себя иначе!
— Ну, а сейчас? Вот эта страна, «застроенная удобными и красивыми особняками и деловыми небоскребами, покрытая широкими и зеркально гладкими шоссе, стрижеными лужайками и чистыми лесами, полная еды, одежды и машин. В этой стране мужчина, прямо взглянувший на красивую женщину, подлежал суду, который чаще всего приговаривал его к смерти в вакуумной камере; в этой стране невегетарианцев не пускали в рестораны, а за срубленное дерево подвергали изгнанию; для людей белой расы, физически полноценных и гетеросексуальных, была введена процентная норма при поступлении в университеты; все религиозные праздники отменены, поскольку задевали чувства атеистов, хотя атеистическа пропаганда запрещалась, как задевающая чувства верующих; любые способы регулирования рождаемости осуждались, но секс существовал только «безопасный», а рождение более трех детей в одной семье преследовалось законом, поскольку нарушало равновесие между человеком и средой и вело к истощению природы; в этой стране самым строгим образом защищалась свобода печати, но компьютер в ЦУОМе, Центре Управления Общественным Мнением, неукоснительно контролировал все источники информации, отсекая любые сведения о том, что происходило на границах и окраинах державы».
И, хоть цитата велика, для полноты картины позволю себе еще одну выдержку из «Последнего героя»:
«Они просто приняли такой календарь. Референдумом. Они провели референдум и сделали дырку в истории, и очень этим гордятся. С тех пор здесь и сменяются у власти две партии, ново-временные демократы и социал-республиканские календаристы. Только президент не меняется, просто по результатам выборов переходит из партии в партию».
Учитывая, что в романе существует некая «временная дырка», размеры которой точно не указаны, действие происходит в 2096 году, и при вашей способности к социальному прогнозированию перспектива еще та...
— Эти цитаты из той части романа, которая называется «Ад по имени Рай», а могла называться «Невозвращенец-2». Другой вариант развития. Гибрид Америки с нынешней Россией гораздо страшнее, на мой взгляд, чем просто Россия. В центре сыто и скучно, на окраинах воюют.
— Зато, когда благодаря усилиям ваших героя и героини «благополучная» фальшивая телеинформация в центре сменилась подлинной, танки пошли везде. Чем это лучше революции?
— А кто вообще сказал, что должно быть лучше? Человек является в этот мир для страданий.
Не должно быть страданий! — таков посыл всех революций. На самом деле грех пытаться их избежать, можно ввергнуть себя и окружающих в страдания куда более тяжкие и погубить свою душу.
Человек должен заниматься собою, а не перераспределением материальных благ. Отсутствие страстей, желаний — вот проблема. Есть много такого, желание чего бесконечно, например, взаимопонимание с другим человеком. На это не хватит жизни...
— Тем не менее: танки в любом случае пойдут?
— Пятьдесят лет назад в нашем отечестве рабы рыли каналы, строили плотины. Это исторический факт. Разве нужно предвидение, чтобы понять, что с тех пор мы не стали Америкой? Не факсы же, в самом деле, нас могут уравнять...
Сейчас мы переживаем то, что французы, положим, пережили в середине прошлого века: окончание буржуазно-демократической революции. Реализацию ее целей. До этого сто лет была только деклараци этих целей... Нормально. Со временем цивилизуемся.
Говорят: наш путь особый. Но разве Германи похожа на Японию? Или Бразилия на Италию? Каждый путь «особый». Но есть основы, мимо которых не пройти: права человека, парламентска демократия, свободная экономика.
— И как может на таком реалистическом до ужаса (в буквальном смысле слова) фоне существовать романтический герой?
— Романтизм не в том, чтобы идеализировать обстоятельства, на это способен только кретин или слепец. Романтизм в том, чтобы изменить отношение к ним. После того как на крупнейшей в мире франкфуртской книжной ярмарке мен как бы короновали, называя «русским Орвеллом» (после «Невозвращенца»), я посмел вступить в давно желаемую мною полемику с самим мастером. Противопоставить его герою своего. У него в «1984» в ситуации пограничной — пытка крысами — герой жертвует не собой, а героиней: «Ее, ее, а не меня!» Это посыл мировоззренческий, экзистенциальный. Человек по природе мразь, и в критический момент это проявляется.
У моего героя хватает сил на двоих, на то, чтобы спасти и ее, и себя. В финале повести «Сочинитель» я написал: меня, а не ее. Это романтический посыл. Но это моя позиция.
В «Сочинителе», «Самозванце» и, конечно, в «Последнем герое» я пытался использовать весь арсенал литературных приемов, свойственных постмодернизму. Но без присущей российской его разновидности любви к «чернухе».
— «Одержимым любовью посвящает эту книгу растерянный автор». Удивительный, сентиментальный эпиграф. А герой вашего последнего романа, не знаю, как точнее выразиться, он очень... чувствительный, что ли...
— Несколько бабистый, да? Плачет даже. Меня одна редакторша спросила: «Что это он у вас все время ревет?» И в то же время он делает жесткий мужской выбор в жизни, дерется, не сдается, любит настоять на своем. «Крутой». Это тот тип людей, который мне вообще интересен.
Простите, отвлекусь на чистую физиологию. Теперь все знают, что у каждого человека есть и мужская, и женская гормональна составляющая. И моим суперменам в избытке дано и того и другого: как жесткости, прочности, так и эмоциональности.
— А дамы, населяющие ваши сочинения? Кстати, все чаще современные писатели, уставшие от разновидностей «гражданина убегающего», выбирают не героя, а именно героиню...
— Рядом с героем моя героиня часто лишь оболочка, тень. «Душечка»; чистый паразит, лишайник. «Сочинитель» — человек вялый, интеллигентный, ему как симбиотическая пара нужна хищница, завоевательница. «Самозванец» — человек агрессивный, рядом домохозяйка. И так далее. Каждый раз придумываетс новый вариант лишайника. «Она» редко выходит на первый план; нет у меня достаточной самоуверенности, чтобы заявить: «Эмма — это я!»
В апреле 1995 года в журнале «Космополитен» я опубликовал рассказ «День рождения женщины средних лет».
— Это тот, где героиня — актриса без, старомодно выражаясь, моральных устоев?..
— Да. Я в жизни не получал такого количества отзывов от знакомых, и при этом отзывов столь полярных. Одни говорили: таких женщин нет! Другие: только такие и бывают!
На самом деле я писал не женщину, а некое представление «гормонально буйного» мужчины о женщине, которая этому типу соответствует. Пара. И хотя рас- сказ — фокус (прообразом был мужчина, потому и ведет себя моя «женщина средних лет» как переодетый в юбку мужик), но именно такой тип людей я понимаю. Как правило, это художники. Недаром Она — актриса. Ее буйные скоротечные связи — тоже проявление определенного склада психики. Сочетание артистичности, всегда маргинальной, с сильной, волевой человеческой составляющей.
Художнику ведь свойственно маргинальное сознание, свойственно «выламываться» из мира. К разрешению конфликта ведут разные пути. Первый — переделка мира, любой революционный путь. Эдуард Лимонов, вечный мой оппонент, упрекал меня: ты свою ненависть сублимируешь в тексты, а я готов взяться за пулемет!.. Нечестно: тогда ты уже не писатель, а первый номер пулеметного расчета. Или, например, Курехин, вступивший в партию национал-большевистского толка. То же самое.
Второй путь — самоуничтожение. Тот же Высоцкий не пытался разрушить стену, отделяющую его от мира, а тихонько через нее перелез. Женился на кинозвезде, ездил на мерседесе, знался с богатыми жуликами. Влез в истеблишмент, а жить там не смог. И истребил себя... По-моему, это совестливо.
Треть категория художников не испытывает такого неприятия мира на самом деле, но притворяется, что испытывает. Потому что это пользуется спросом. Помню шок от чтения текстов Владимира Сорокина (даже на фоне постмодернистской «чернухи» копрофагия, или, по-русски говоря, говноедение, его личное достижение) и шок от знакомства с ним самим, вполне благополучным молодым человеком, перспективным писателем, сделавшим грамотный доклад на одном из зарубежных семинаров.
— А можно узнать, какие художники вам интересны? Кого вы уважаете?
— Вот так вопрос... Бывали ли вы когда-нибудь в сухумском обезьяннике? На его обитателей безумно интересно смотреть, но это ведь не значит, что я их уважаю. Разные сферы. Первое понятие интеллектуальное, второе духовное, моральное.
— Совпадают они для вас в фигурах каких-то современных писателей?
— Конечно. Начну со старшего поколения. Уважаем, интересен, близок, вообще считаю его — трудно давать такие оценки, и тем не менее — одним из великих русских писателей ХХ века: Юрий Валентинович Трифонов. На мой взгляд, как бы высоко ни ценили его в свое время, прозаик он абсолютно недооцененный.
Естественно, близок и уважаем мною Василий Аксенов.
— Его влияние легко обнаружить и в ваших сочинениях...
— Тем легче, что я на него ссылаюсь. Как любой постмодернист, я играю с другими литературными мирами, просто, «паразитируя» на конкретных ветвях, произведениях, именах, прямо на них указываю.
Итак, о тех, кто мне близок и интересен. Из писателей более близкого мне поколени — Сергей Довлатов. Начали по-настоящему публиковать Асара Эппеля (а вы знаете, что он в литературе с пятьдесят восьмого года?). Валерий Попов, питерский писатель. Сергей Юрьенен. Он эмигрант, мы познакомились, когда он на радио «Свобода» выпускал «Невозвращенца». Он давал мне почитать свои романы, написанные уже в эмиграции; вечером дарил очередную книгу — и я ее до утра читал. На пятый день устал очень. По-моему, это лучший эротический писатель, работающий сейчас на русском языке. В России вышли только два его романа, но он вообще и за границей мало раскручен.
— А то, что уж не первый год именуется «новой женской прозой», вы читаете? Валерию Нарбикову, Марину Палей?
— Это я совсем не понимаю.
— А ведь как будто тот самый «гормонально избыточный тип», который вам должен быть интересен...
— Нет, нет. Новые имена мужские — тоже нет.
По-моему, эти «новые» не пишут о любви. Она у них какая-то... есть такие деревянные игрушки. Дощечки двигаешь туда-сюда, а медведи то ли куют, то ли пилят... Вот в их произведениях что-то похожее, только вместо кузнецов он и она. Туда-сюда... К тому же дерьмом намазано.
— По-моему, вы суровы. Правда, Виктор Ерофеев в одном из недавних рассказов героиню намазал... шоколадом. С орехами.
— Это одно и то же. Абсолютно фрейдистская подмена.
Есть известнейшее изречение Руссо: «Человек по природе добр» (и знаменитая опечатка: «бобр»). Это неправда. Но и то, что человек по природе зол, — ложь, глупая и пошлая.
Правда в том, что, созданный по образу и подобию Божию, человек грешен; познав добро и зло, он перестал быть цельным. Им крутит дьявол, но Создатель, во-первых, сильнее дьявола, во-вторых, он Творец. Его творение, человек, старается от дьявольщины освободиться. И так всю жизнь...
Я пишу сказки... Сказка заключается в том, что человеку у д а е т с освободиться. У меня добро побеждает зло, но зло существует. Между сказкой и антисказкой я выбираю сказку. Строю свою игру на постулате Руссо. Уже говорил и повторю, что, если бы у меня был выбор, что к концу моей жизни кто-то скажет, что, мол, средней руки беллетрист Александр Кабаков, но мужик приличный, либо — ну, безусловно, гений, но гадина, я выбираю первое. Средней руки беллетриста и приличного мужика.
— Чем вы сейчас заняты?
— Журналистикой, газетой. И пишу эссе...
— От романа отошли?
— Да, хотя... есть у меня свойство «накаркивать» себе судьбу героя. Так что живу как в романе, то есть ничего хорошего.
— Начинаете пропадать, как и было сказано?
— Ничего, там есть относительно благополучный пролог. Правда, он мало согласуется с эпилогом, счастливый влюбленный в «городе Парижске» в начале книги плохо сочетается с человеком, который подводит жизненные итоги на помойке в городе Москве... Ничего. Надо же чем-то платить за свои занятия.
— Александр Абрамович, а чем приходилось платить? Ваша биография мне, честно говоря, почти не известна, исключая, разумеется, последние годы, когда ваши книги на слуху.
Вот вы пишете: «Вообще историю своей семьи я знаю очень плохо, поверхностно, без деталей. Причин тому несколько, первая из которых — почти полное отсутствие во мне любопытства к собственному происхождению. Вероятно, тут и есть начало процесса, сделавшего меня полнейшим в семействе выродком уже годам к двадцати, выродком в строгом, без оценки, смысле этого слова: профессия, интимные и бытовые склонности и, как итог, судьба — все в моей жизни было и остается абсолютно не похожим и даже противоположным обычным профессиям, устройству душ, быту и судьбам других членов довольно большой, особенно со стороны матери, фамилии». Это о себе или о герое?
— И то и другое. В семье я действительно выродок в строгом смысле слова. То есть не похож ни на кого из своих близких ничем. Родители мои из Курска, папа сын портного, мать — дочь коммерсанта, довольно богатого. Если бы не революция, такой семьи быть не могло. Отец закончил институт инженеров транспорта, был призван в армию в первый день войны, воевал, переквалифицировался в ракетчики, прослужил всю жизнь. С девяти утра до часа ночи на службе. Когда вышел в отставку, на десятый день сказал мне: «Теперь я тебя понимаю — я бы отсюда пешком ушел...» Он умер. Мама умерла недавно.
Учась в школе, я хотел поступать во ВГИК на сценарный. Но папа был очень против — какой ВГИК? Почему-то у него был такой аргумент: «Как ты сможешь кормить семью?» Почему он решил, что сценарист не может кормить семью, если ни одного сценариста в жизни не видел? — загадка, но мне было тогда пятнадцать с половиной лет, и он меня легко убедил. Я прорешал задачник Моденова и поступил на мехмат Днепропетровского университета. (Между прочим, я знаю одну похожую историю. У меня была приятельница, за которой ухаживал молодой Кобзон, учась на втором курсе Гнесинского училища. Она со мной советовалась — ну что, выходить за него замуж? Он уже ей сказал, что оперного певца из него не получится... Вышла за инженера. При этом она была дико расчетливая, что особенно смешно.)
Закончил я университет с отличием... а мне было все равно, что учить, — память была хорошая. Послужил в армии, потому что как раз перед окончанием университета у нас отменили военную кафедру. Пошел работать в то же КБ, где отец был начальником военной приемки. И очень скоро выяснилось, что способности к этому делу у меня нулевые, потому что учиться — одно, а продуцировать — это другое.
— Что же вы продуцировали?
— Ракеты проектировал. Я внес большой вклад в то, что мы ни на кого не напали... Серьезно, я ведь это хорошо знаю изнутри. Ракетостроение — больший блеф, чем наш замечательный балет. Хорошо помню, как мы проектировали болванки, которые возили по Красной площади на параде шестьдесят пятого года.
Через какое-то время начал печататься. Мой первый рассказ, фантастический, появился в молодежном украинском сборнике «Молодii голоси». Я как раз начал постепенно расставаться с женой. И одновременно в командировке на поли- гоне — мы там сидели по месяцу, а ракеты все взрывались и взрывались на старте — познакомилс с хорошими ребятами из московского смежного института. Мне устроили работу в Москве. Я еще потусовался на новом месте, пока не стало окончательно ясно, что, если сейчас не уйду сам, меня выгонят. Инженер я никакой.
Ушел сам. И от жены тоже. Хипповал, снимал комнату, жить было не на что, зарплата сто сорок, за комнату сорок, алименты... Вот. Попал в компанию музыкантов (джаз очень любил) и художников-диссидентов, отсидел свое на квартирных вернисажах. Искал работу. Беспартийный еврей — какая может быть работа? У одного моего приятел был приятель в «Гудке», и, поскольку на то место, которое было вакантно, не мог пойти человек анкетно (и психически) полноценный, взяли меня. И в этой тихой газете, где не надо было обличать Солженицына, восхвалять Брежнева, я проработал семнадцать лет.
— Газета с хорошим литературным прошлым — Ильф и Петров, Олеша и Булгаков там находили пристанище.
— Это миф, и тогда их брали туда, потому что больше никуда не брали. Вы, если будет возможность, почитайте, что они в этой газете публиковали. Ужас! Просто деваться было некуда.
Году в семьдесят восьмом (я уже активно печатался, был автором научно-популярного сборника) была така ситуация, что очень хотелось сменить работу. Я откликался на разные предложения, приезжал в редакции, заполнял анкеты. Пятый пункт, партийность... дальше писать? — Спасибо, не надо...
И так тринадцать раз за год. В восемьдесят шестом, когда М.С. Горбачев на пленуме сказал, что пора отказаться от национальных предрассудков при подборе кадров, меня сделали заведующим отделом фельетонов, потом — информации. Потом я перешел в «Московские новости», где и работаю девятый год. У меня две профессии — журналист и сочинитель.
Что касается прозы — это шло параллельно; после того первого рассказа я начал что-то корябать, никуда не носил. Потом жена уговорила показать рассказы, которые казались ей очень смешными, в «Литературку». Их быстро опубликовали на шестнадцатой полосе. Оказалось, в юмористическом разделе это проходит. Я-то считаю, что юмор не жанр, а качество литературы, какому-то писателю присущее, какому-то нет; во всяком случае, начало было положено. Потом стал писать то, что нельзя было уже выдать ни за фантастику, ни за юмор.
«Подход Кристаповича» — о человеке, который «ударом на удар» встречал любые ущемления свободы, который успешно воевал с гэбэшниками и не проигрывал. Роман сделан под коммерческие западные боевики, но на нашем материале. «Коммерческий непроходняк», нонсенс. Это писалось не в стол, а как бы «на стол», друзь знали. Иртеньев, Новоженов и другие литературные приятели, с которыми мы общались.
— «Ангелов-хранителей» не было? Злых или добрых (это я опять вашего «последнего героя» вспоминаю)?
— Были друзья. Вторую часть «Кристаповича» я отдал одному человеку «почитать глазами» и уехал с женой во Францию, впервые в жизни в «капстрану». Вернулся — мне звонят с Мосфильма. Наумов хочет ставить «Десять лет без права переписки». Чудеса...
Поняв, что уже можно, я сложил книжечку «Заведомо ложные измышления». Вскоре написал «Невозвращенца». «Ну, — говорили друзья, — ты даешь! В разгар гласности опять умудрился написать «непроходняк»«. Но «Искусство кино» опубликовало. А дальше...
— Издания, переиздания. «Сочинитель», «Самозванец», «Последний герой».
— Ну, что еще добавить? Пятьдесят два года. Пол мужской...
|
|
