К себе — через Итаку

Анна Скороходова
Урал
2009, №8
Досье: Сергей Костырко
        Сергей Костырко. На пути в Итаку. — М., НЛО, 2008.
        Шарль Бодлер в свое время отговаривал читателя пускаться в какое бы то ни было путешествие: «везде — везде — везде, на всем земном пространстве» законы жизни одинаковы, непреложны, монотонны — не стоит и время терять. С другой стороны — кого следует считать путешественником? Если исходить из критерия, выраженного репликой в знаменитом фильме Б. Бертолуччи «Под сенью небес», путешественник — это тот, кто не уверен, что вернется назад (в отличие от туриста, который как раз в этом уверен).
        Позволим себе предложить иной критерий. Перед нами — словно бы путевые записи (где «путь» включает разные части жизни как таковой — с воспоминаниями, реминисценциями, «лирическими ретардациями» и т. д.), — итак, перед нами — записи, сделанные жителем российского мегаполиса, гуманитарием, человеком средней возрастной группы. Способ его передвижений, кстати заметим, совсем не таков, каков он был, скажем, у Миклухи-Маклая, Пржевальского, Семенова-Тянь-Шанского или братьев Лаптевых. Это, скорей, «способ Пруста» — медленные схождения в кратеры своих угасших желаний, погружения в пучины полузабытых чувств, взлеты мыслей, чувствительных к озарениям.
        Однако снаружи такое «существование в пространстве» выглядит довольно обыденно: несмотря на интригующее название серии («Записки русского путешественника»), в которой вышла книга Сергея Костырко «На пути в Итаку» — эти перемещения, по внешним характеристикам, являются вполне туристическими. То есть, происходя даже не в поезде или автобусе, а хоть бы и на верблюде, они все равно организованы с прицелом на «отдых», обеспечены благами цивилизации — и довольно-таки жестко лимитированы (экскурсионным временем, окружающим «контингентом», точками самого обзора — и т. д.). И никаких вам «форс-мажорных обстоятельств» Жюля Верна или авантюр Майн Рида... Но все-таки —
        Когда задумаешь отправиться к Итаке,
        Молись, чтоб долгим оказался путь...

        Это строчки, взятые автором для эпиграфа из классического стихотворения Константиноса Кавафиса («Итака»), обыграны, как мы видели, и в названии. И здесь, возвращаясь к определению из фильма Бертолуччи, я позволю себе наконец сформулировать разницу между туристом и путешественником так, как понимаю ее после прочтения книги Сергея Костырко: путешественник — это тот, кто возвращается другим. Не только после странствий, но и после написания книги. Что, во многом, схоже.
        (Напомню: остров Итака, разумеется, родина Одиссея и — что особенно важно в данном контексте, — конечный пункт его возвращения. Итака, входя в архипелаг Ионических островов, действительно существует — к северо-востоку от острова Корфу. Купите билет на воздушный или океанический лайнер — и убедитесь: площадь острова — девяносто шесть квадратных километров, много достопримечательных пещер, столица — порт Вати...)
        Сергей Костырко, в соответствии с семантическими, стилевыми, эмоциональными (а также, догадываюсь, что и тайными, глубоко личными) критериями, делит свою книгу на две части. Обратимся сначала к Первой, которая называется «ПУТЕШЕСТВИЯ» и содержит следующие главы: «Самоидентификация» (с подзаголовком «Из Турецкой тетради»); «Канареечный Дали» («Записи, сделанные на Плаца Реаль»); «Пейзаж челябы»... (Да-да, именно так! — сколь ни странен этот российский «анклав», внезапно возникающий в книге между Испанией и Северной Африкой... Кстати, пишу «челяба» с маленькой буквы — как задумывал автор и не осуществили наборщики. Такова суть мертвой промзоны, сама эта зона со своим «сталкерским» ландшафтом. И она, челяба, уже давно является «равноправным» и неотъемлемым компонентом нашей планеты, как, скажем, возникшая «в силу деятельности человека» пустыня...) Завершают Первую часть, соответственно, главы «Путешествие» и «Польская Европа».
        Здесь, в Первой части, занимающей почти три пятых книги, постоянно, настойчиво, так или иначе, ставится вопрос: кто он таков, этот «я»? Иначе говоря: кто я таков — в зеркалах нового пейзажа, в этом незнакомом геополитическом контексте, посреди чужого (и, кстати, не всегда чуждого) человеческого «контингента»?
        «Путешествие — пишет автор, — обогащает нашу душу не через добавление острых и остреньких ощущений — а через промывание — с помощью проживания чужих форм жизни, смысла и содержания нашей собственной жизни. Путешествие как способ дотянуться до себя через чужое...»
        Кстати («способ дотянуться») — кое-что о сюжете. Есть ли он в книге? Я имею в виду сюжет в «традиционном» понимании. Сформулируем откровенней: сюжет — в абсолютно доминирующем ныне — плебейском, площадном, вахлацком понимании этой категории текста; сюжет — как развлекающее мелькание рук, ног, половых органов? Вот как отвечает на данный вопрос Сергей Костырко: «Этот текст лишен сюжета. Сюжетом могут быть только твои взаимоотношения с тем, что ты сейчас переживаешь». Браво! Иными словами, сюжет — это движения души. Ох и не поздоровится же автору с такими-то воззрениями в современном литпроцессе!
        А он и не озабочен. Погруженность в совершенно другие задачи занимает его. В какие? Представим себе человека, пред которым граница «суровой его родины» открылась примерно к пятидесяти годам. Притом отпущенного ему на вакации времени — всего ничего. И что же? Ринется ли он с ходу вкушать запретные ранее плоды? да так, что за ушами хрустеть будет? жадно, слепо, нахраписто — бросится компенсировать с лихвой то, чем был обделен?
        Может, так инстинктивно повел бы себя любой разряженный в тишортку, шорты и панаму вояжирующий медиократ. Но только не автор книги «На пути в Итаку». В течение всего чтения меня не оставляло чувство, что главными — пусть даже подспудными — задачами Сергея Костырко являются затаившая дыхание бережность, предельно замедленная внимательность к хрупким, бесценным «мелочам» мира, смущенная за них благодарность. Человек старомодной застенчивости, он постоянно чувствует себя словно бы слишком громоздким — да, именно громоздким — даже среди египетских пирамид. Почему? Может быть, потому, что догадывается: внешний облик чудес света, архитектура жилых и промышленных зданий, строение рощ и лесов, архитектоника древесного листа, структура живой клетки — в равной степени задуманы как объекты нашего изумления, посильной заботы, любви — и, главное, по меньшей мере, «не-деструктивного подхода» — того самого, который зачастую осуществляется уже и при низведении «объектов» до попугайски-яркого фотоснимка — пошлого своей формальностью, своей суетливой и суетной установкой на дальнейшее фанфаронство. («Есть нечто отвратительное в этом скольжении по поверхности с фотоаппаратом в руках», — Бродский.)
        ...»Сюда мы ломанулись за другим. Нас (меня и многих из моего поколения) гонит неведомая немцам и англичанам потребность выстроить себя вовне». Но что при этом происходит? На мой взгляд, примерно то же самое, что в известном кушнеровском стихотворении: «Вспомнить что-нибудь трудно, труднее всего — по желанью... //Упирается память: ей, видишь ли, проще в засаде // Поджидать нас, пугая то Вишерой вдруг, то Любанью, //Почему ее вспомнил сейчас, объясни, Бога ради...» И вот — память о гламурных красотах Турции уже атакована и перебита саднящим (эксплицитно проявленным именно благодаря Турции) воспоминанием о командировке в навеки сирые «вологодские просторы»... А воспоминания о Польше — и мне это особенно дорого — влекут за собой не забываемые никогда, а только живущие под спудом, драгоценные мысли автора об отце, который в той же «странной» земле — славянской и европейской одновременно — побывал как освободитель шестьдесят лет тому...
        Во всех встречах «на пути в Итаку» — воспоминаниях, находящихся на разной дистанции от «настоящего» — в глубоких размышлениях, которые пытаются сыграть роль даже дорожных записок, производимых с натуры в блокноте, положенном на колено, — мне ценен, конечно же, сам язык. И так же, конечно, ценно типичное для этого автора очарование старомодной застенчивости, когда чеканные формулировки как таковые производятся довольно редко — и словно бы лишь с той целью, чтобы сразу же себя от «объекта» навсегда отсечь: «Матадор отвратителен, как отвратителен бретер, чужой кровью смывающий свой комплекс неполноценности»; и здесь же: «...в этом мгновенном преображении матадора и пикадоров, в их расслабленно-торжествующих походках, я вижу повадку трусливой, безжалостной шпаны»; или (а это уже «челяба»): «От ветра, вылепленного скульптором в полах ленинского пальто, веет привычной жутью».
        Взяла наугад три цитаты, а ключевые словосочетания получились довольно свойские, здешние — даже ехать далеко не надо: «чужой кровью смывающий», «безжалостная шпана», «привычная жуть». И в финале (точней, в «Резюме») очерка «Пейзаж челябы» автор укрепляет догадку читателя: «Да, я ненавижу все советское. Признаюсь. Ненавижу — и при этом отдаю себе отчет в том, что я — абсолютно советский человек. Советский — по ментальности, советский — в каждой непроизвольной реакции. Новорусские времена я встретил сорокалетним, окончательно сложившимся человеком. И то, что я написал здесь про Челябинск, я написал про себя».
        Так происходит ли отсечение?
        И: возможно ли что-нибудь изменить? Да не в мироздании, даже не в стране проживания — в себе самом? И вот здесь я подхожу к самой высшей, на мой взгляд, точке мастерства — именно художественного мастерства автора — которая видится мне в финале текста под названием «Дорожный иврит» (Вторая часть книги, «Тревел-журналистика»). Человек «южного замеса», уважающий прочность и красоту традиционного уклада, выстраданность убеждений, повседневную обеспеченность их трезвой готовностью к самопожертвованию, — автор, как видится мне, влюбился в Израиль. Но... Отвечает ли ему взаимностью эта страна? Впускает ли в себя — хоть немножко, следуя простому гостеприимству? Вроде бы да. Однако безотчетно, в самой глубине ситуации, гость понимает нечто обратное. И это скрытое от себя самого понимание обретает ясный, гениально простой художественный образ в самом конце текста.
        Рассказчик едет ночью в междугородном автобусе; к нему подсаживается солдат, который успевает немного почитать, но свет гаснет — и солдат, кренясь в сторону прохода, засыпает. Далее, словно в так называемом «авторском» кино, включается в оборот вязкая, зловещая, предельно замедленная сцепка настораживающе простых, завораживающе детализированных движений: «Я укладываю записную книжку в сумку, опускаю ее между колен на пол и завожу правую руку на сиденье поверх мальчика, чтобы подхватить его, когда он начнет падать в проход. Очередной разворот автобуса влево, нависшее над проходом тело спящего солдата упирается в мою руку, несколько мгновений я чувствую ладонью его расслабленную тяжесть, и тут же тело каменеет — солдат резко подается вперед, левая рука подхватывает ремень автомата и сгибается в локте, и я непроизвольно хватаю автомат свободной рукой за цевье, на секунду мы замираем в полуобъятиях двух борцов — ощущение, что в руках у меня сжатая пружина неимоверной силы, особенно трудно в моей позе удерживать рвущийся вверх автомат. Солдат открывает глаза, видит, надо полагать, автобусное кресло, окно, меня — и что-то хрипло говорит. Потом смущенно улыбается и начинает расслаблять тело. А я с трудом расцепляю уже свои пальцы на автомате — и встречаюсь глазами с мужиком, сидящим напротив через проход, — распластавшись всем телом по сиденью, он смотрит на меня, и во взгляде его крик почти: «Что вы делаете?!! Нельзя! Их нельзя трогать!!!»«.
        Здесь следует отбивка, а после нее, завершая весь текст, дается внутренний — для меня потрясающий душу — ответ рассказчика:
        «Да-да, я вижу. Я вижу, что нельзя».
        ...Бывают два-три слова, причем самых простых, силой воздействия превосходящие весь корпус словесного изделия. Приведенные выше — из их числа. Тоска по себе несбывшемуся, здравая и мужественная смиренность, деликатный шаг в сторону, нежность и бережность последнего прощального жеста.
        Здесь следует добавить, что не вся Вторая часть книги является ровной. В нее входят, кроме «Дорожного иврита», такие тексты, как «Европа с черного хода», «В поисках Египта», «Магриб в тунисском варианте», а также «Курортные радости мизантропа» и «Про всемирную отзывчивость русских». Последние два текста, сосредоточенные, в основном, на вполне стереотипном поведении за границей компатриотов автора, несколько разбавляют удельный вес книги в целом и, главное, лишают ее полновесного финала. Что же касается очерка «Магриб в тунисском варианте», то он своей узко-функциональной, даже заземленной практичностью напоминает добросовестный туристический буклет. Однако мне кажется, что без этих трех текстов вопрос о значимости данной книги — как единого целого — был бы менее уязвим... С другой стороны, допускаю, что, при соответствующем оформлении макета, эти тексты могли бы выглядеть более органично.
        Но для меня это не столь важно. Куда важнее то, что книга «На пути в Итаку» в сравнении с книгой «Шлягеры прошлого лета» (М., «Книжный сад», 1996 г.) предъявляет бесспорный профессиональный рост. Он идет в сторону внутреннего раскрепощения автора, его гораздо большего доверия к себе, решительного отсечения скованности (как продолжения общежитейской деликатности) — и, в целом, замены вопроса «Имею ли право?» — неоспоримым знанием: «Обязан».
        И здесь мы снова касаемся общечеловеческой задачи саморазвития, расширения сознания, спектра чувств. Допустим, в отдельно взятых точках земного шара путешественник терпит закономерное фиаско: он — «прежний, советский» (так ему кажется), и постылое прошлое не отпускает его, и полюбившаяся — казалось бы, соприродная — страна не впускает его в себя, как не впускает любимая женщина... Но писатель, как и путешественник, — это тот (см. определение выше), кто после завершения литературного труда (прохождения назначенной ему дороги) возвращается другим. А именно это и произошло (и «путевые записки» — тому доказательством) с автором книги «На пути в Итаку». Что же мы пожелаем ему в дальнейшем?

        Пусть в помыслах твоих Итака будет
        Конечной целью длинного пути.
        И не старайся сократить его, напротив,
        На много лет дорогу растяни...







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service