следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация |
О книге Андрея Лебедева «Скупщик непрожитого»
|
Мело, мело, сильней и сильней, и уже во все возможные пределы. Кибитку целиком запорошило бумагой.
Андрей Лебедев, «Скупщик непрожитого»
Хорошо сказано! воскликнули мои слушатели и стали чокаться. Без спешки и со смыслом.
Там же
Проза сыплется легкими лепестками на наши плечи. Мы останавливаемся и, задрав голову, наблюдаем, как из невидимого нам облака идет этот лексический лепестковый снег. Как красиво. Проза сыплет и сыплет, и вот мы уже с трудом передвигаем ноги в лепестковых кучах, забываем, за каким делом шли, просто бредем, не понимая, куда и зачем. Пути наши нам неведомы, ведомы ли они некоему наблюдателю, который следит за нами с того самого облака, откуда валит, да-да, теперь уже валом валит проза? Мы надеемся, что он-то видит все. Не только видит, но и предвидит, ибо сам все это рассчитал: как и куда мы начнем метаться, когда поймем, что лепесткопад воздвиг сугробы и заносы прозы. Она проза действительно как снег: замела все пути. Как в пушкинской «Метели», тут можно навсегда сбиться с дороги, заехать в чужую деревню и жениться из удальства на незнакомой девушке. Вот читателя «Скупщика непрожитого» и заносит незнамо куда, точнее в странный город, где можно плыть в гондоле по Сене и видеть при этом башни Кремля, где Красная стена имеет вестминстерский профиль, и вот в этом-то городе (именуемом «интернациональным Парижем») читатель вступает в близкие, весьма близкие отношения с дамами, носящими весьма звучные имена: Лола Ковент-Гарден, Иоланта, Шахерезада. В сущности, это может быть сон. Но это не сон. Это проза. Какое, однако, легкое и назойливое слово «проза». Легкий выдох «про...» (без раскатистого «ррррр», которое мы оставим представителям одной из самых скучных профессий на земле прррррррофесссиональным беллетрррррристам), порыв ветра, приносящий самые первые лепестки, порыв, еще порыв, и вот лепестки «-за»валивают читателя с головой. Проза. Младшая сестра завывающей «поэзии», той самой, что насмерть заморозила в степи ямщика и тот все поет свою жалобную песню... Но вернемся в город, куда нас занесла, точнее, где нас занесла (с головой) проза Андрея Лебедева. В этом городе, в этом романе (что одно и то же, если вдуматься, ибо настоящий роман как город или как долгое, от Москвы до Владивостока, путешествие на поезде) ответить на вопрос, удался роман или нет, можно, лишь ответив на вопрос: каково жить в этом городе? Отвечу просто: глубоко и неспешно. Здесь, в «Скупщике непрожитого», живешь с глубоким, во все легкие, дыханием, набрал побольше воздуха и дуешь, а лепестки летят и летят, и вот ты уже не читатель, а самый что ни на есть автор, скупщик непрожитого и продавец оного в одном лице. Многочисленные анфасы и профили прилагаются. Вернемся, однако, к нашему определению главных качеств романа Лебедева, к нашему «глубоко и неспешно». Есть романы быстрые и легкие. Быстроту не следует путать с поспешностью, а легкость с легковесностью. Быстрота и легкость божественные качества, дарованные свыше немногим. Поспешность и легковесность качества благоприобретенные, хотя слово «благо» кажется мне здесь излишним. При определенном образе мыслей и действий поспешность превращается в суетливость, а легковесность зацветает пышной порослью трюизмов. Быстроту и легкость, столь редкие в литературе, воспел Итало Кальвино; суетливость, увенчанную трюизмом, воспевать не требуется: она и так тискает роман за романом, оседающие в европейских привокзальных киосках и на полках модных московских магазинов. Насупротив быстрых и легких романов расположились тяжелые и основательные. Их больше (не говоря уже о том, что они толще), ибо тяжесть и основательность с позапрошлого века почитались (не всегда, правда) главными характеристиками жанра. Быть по-настоящему тяжелым и основательным очень сложно, так как для этого роману надо иметь соответствующий прозаический вес и держаться определенных социальных, моральных, религиозных, культурных (последнее часто подменяет предыдущие) основ. В противном случае вместо тяжести и основательности разом подсовывают тяжкую скуку, которая столь по сердцу бородатым русским критикам всех времен. Но все это не про Лебедева. Повторяю, его книга глубокая и неспешная. Легкие лепестки его фраз медленно падают на читателя, заметая все пути отступления и наступления, от чего он впадает ... (см. выше). Застигнутому неспешной лепестковой бурей читателю ничего не остается, как только считать слоников или припоминать былое. Слоники неспешно приводят его в Индию (почти что в гумилевскую Индию Духа), где читателю повествуют, как малоизвестный сахалинский писатель Чехов купался в Ганге: «В первый раз, когда мой товарищ, не подготовившись, забежал в реку, собравшиеся сдержались приняв его за Арнольда Швейцера, врача и музыковеда, много писавшего о вечерних рагах. Но когда после безуспешной попытки выловить упавшее с носа пенсне Чехов возмутил священную гладь, его закидали бараньими перьями и выгнали вон». Такая вот Индия в этом интернациональном Париже. Что же до «былого», то читатель, с помощью автора, действительно только и делает, что припоминает былое, да не свое. И не чужое. Вообще «былое»: «былое», не прожитое никем. То самое, что скупает один из главных героев романа, похожий разом на вагиновского безумного коллекционера и мефистофеля средней руки. По ходу дела герои обсуждают ход романа, в котором они очутились. «Тоже мне, свежий прием», скажет видавший виды критик и будет не прав. Виды, может, он и видывал, но вот здесь не увидел ничего. Дело в том, что придуманный еще романтиками трюк придания дополнительной пары кавычек к романной условности, трюк, осуществляемый обычно при помощи наспех организованного семинара, в ходе которого персонажи обсуждают свою участь и коварство автора1, имеет определенную цель. Любое повествование изначально насквозь условно и, доведя эту условность до абсурда, хитроумный автор пытается пройти сквозь «литературу» к так называемой «жизни». Иными словами, этот трюк, хотя и числится обычно по разряду «постмодернистских штучек», порожден не скепсисом, а утопизмом. Ибо разве не утопия считать, что так называемая «жизнь» существует помимо наших представлений о ней и описаний ее же? Но мы ушли несколько в сторону от романа Лебедева; впрочем, сам этот роман, по крайней мере, как утверждает его автор (автор, являющийся действующим лицом повествования), бредет сам собой: «Я всегда пишу без плана куда кривая выведет». Попытки наметить хотя бы приблизительные планы кривой романа, пусть даже не «романа» как литературного жанра, а «бытового романа», романа автора-пигмалиона и его ледидулитл Шахерезады (она же Иоланта, она же Чайковская), любовного романа, который чуть было не увенчался счастливым браком, заканчиваются временным исчезновением героини2. А все почему? Да потому, что герой (автор) составил план дальнейшей семейной жизни, занявший всего полстраницы. Долой планы! Да здравствует кривая! А как еще можно продвигаться по колено в лепестках, когда не видно ни зги, когда проплываешь на гондоле под мостом Мирабо и швартуешься у кремлевской стены? Теперь о лепестках лебедевских фраз. Каждая по отдельности действительно легка и буквально взмывает вверх от самого слабого читательского вздоха. При этом «легкость» вовсе не означает «краткость». Судите сами: «Пол, пылинки, коричневое, отрезок ногтя. Потолок, комар в разведке, трещина. Количество событий удваивалось, учетверялось, доходя до тысячи в кубическую секунду». Стилистическая особенность лебедевских фраз в том, что каждая интонационно самодостаточна и находится от соседки на крохотном расстоянии, что не дает им слипнуться и позволяет звучать отдельно, как нотам у Телониуса Монка. Слово «ноты» здесь ключевое, ибо «Скупщик» наполнен музыкой не только музыкой музыкантских имен от Баха до Сильвиана, но и музыкой как высшей гармонией; пусть гармония эта не совсем традиционна и отсылает нас скорее к Колтрейну и Сати, нежели к Чайковскому. Так что же такое «непрожитое», которое скупают в романе Андрея Лебедева? Вещи и события этого мира, пестрый ворох феноменов вот что обменивает на забвение таинственный всемогущий персонаж романа, набивая свои закрома, из которых, вторя бибоперской музыке небесных сфер, складывается неторопливый роман с сотнями переплетающихся имен и названий, будто в высыпанных из строгих рядов каталогов. Андрей Лебедев одержим каталогами, списками, перечислениями3, однако в «Скупщике» он щедро вытряхивает их содержимое на читателя. Получается прозаический шедевр: «Ты разве не видишь? Да это же обыкновенные чертовы обезьяны, обезьяны паукообразные, без стыда и совести плетущие свои интриги, в сети которых попадают наивные оленьки-папу! Будь оленем-лирой, опоссумом-красавцем, а не опоссумом буролицым, который давно пропил свой талант и теперь, изображая из себя плащеносного павиана, эдакого павиана-сфинкса, рыщет по великосветским тусовкам в поисках халявной выпивки! Молю тебя не будь пасюком!» И последнее. Чтобы избежать обвинений в «импрессионистической критике» (и даже «непрофессионализме»), привожу ряд объективных фактов касательно новой книги Андрея Лебедева. Сообщаю, что роман «Скупщик непрожитого» не является «простым (или «прямым») повествованием», столь сейчас модным. В нем не поднимаются ни политические, ни религиозные проблемы, психология занимает в романе весьма скромное место, устроившись с шитьем в кресле в самом дальнем углу залы. Если читатель «Скупщика» прослезится, то исключительно от полноты эстетических чувств. Чтобы понять, что же на самом деле происходит в романе, надо его внимательно прочесть. Мать вполне может посоветовать эту книгу дочери-подростку, точно так же, как дочь-подросток своей матери. В рецензируемую книгу, кроме «Скупщика непрожитого», вошли еще три вещи, либо кое-что объясняющие в одноименном романе («Возможная автобиография»), либо создающие необходимый для его понимания контекст и усиливающие долгое послевкусие от оного («Истории про задумчивых», «Гибель бухгалтеров»). Автор книги более пятнадцати лет живет в Париже и, как многие соотечественники, жившие или живущие в этом нечужом для отечественной словесности городе, пишет превосходную русскую прозу. Печатает, увы, мало. Теперь эта несправедливость отчасти устранена. «Кристофер догадался о том, что метель кончилась, по тишине, воцарившейся вокруг».
|
[1] Лучший пример такого рода книги «О водоплавающих» О’Брайена. Там персонажи устраивают даже суд над автором, и последнему, поверьте, приходится несладко. Впрочем, а когда автору вообще приходилось сладко? Не потому ли авторы любят утолять жажду напитками преимущественно горькими?
[2] Которая, кстати, тоже сочиняет, только не романы, а рассказы.
[3] Он даже некогда завел для них специальный сайт, к сожалению, сейчас закрытый.
|
|