Из книжных лавок
О книгах Гилы Лоран, Яны Токаревой, Ирины Шостаковской

Мария Галина
Арион
2004, №4
        Гила Лоран («Voilá. Антология жанра». М.: АРГО-РИСК; Тверь: KOLONNA Publications, 2004) опирается на традиционный для романтической парадигмы образ поэта-нонконформиста, «провокатора» и маргинала:

        В череде семи дней, неумных и непослушных,
        Я теряю — по унции — обаянье,
        Раскаленными щипчиками выдавливаю угри.
        Упразднилась любовница, переломав мне душу,
        Я не сплю по ночам, я не чищу ботинки, я не
        Знаю больше, как зажигаются фонари.

Или так:

        Башни-близнецы
        Каменные слепцы
        Резиновые сосцы
        Город-урод
        Мертвый народ.

Или даже так:

        Выращу себе я птицу пенис...

        Ее ювенильно-агрессивная лирическая героиня в своей ненависти к миру «городов-уродов» и буржуазных «метрофисов» бросает вызов всем возможным условностям: сексуальным, социальным, религиозным, даже лингвистическим. Последнее особенно любопытно: наряду с нарочитым огрублением речи, профанацией высоких понятий, снижением пафоса («У меня вместо глаз витражи Вместо чюфств к тебе — маргаритки»), тексты щегольски пестрят импортными soire`e, M-me Deneuvre, la Bamba, cocotte. Тем не менее, за стилизацией под вычурный, полупародийный девичий альбом и жестокий городской романс стоит солидный культурный багаж — от библейских текстов до классиков русской прозы, а за эпатажем — почтенная традиция: от футуризма раннего Маяковского до немецких экспрессионистов.

        ...У тебя внутри одни вареные колбаски,
        С диетической горчицей,
        Не любо — не греши.
        Не пристало мне катать твои хрустальные салазки
        По выскобленным половицам
        Твоей души.

        Тексты Гилы Лоран достаточно «темноваты», хотя и позволяют себя разгадывать. Ответ на одну загадку, во всяком случае, ясен. Литературный радикализм поэтессы не только — и не столько — стремление привлечь к себе внимание, сколько попытка возвращения лирики в условиях, когда лирика в ее чистом, классическом виде «стерлась» и воспринимается либо как графомания, либо как пародия.

        Надо знать за кем можно
        Вдохнуть шлейф духов, за кем
        Поспешить в просторный сумрак институтского лифта...

        У Яны Токаревой («Теплые вещи». М.: Издательский дом «Юность», 2004) совсем иной поэтический язык. Никакой эпатажности, обсценной лексики, надрыва... Вменяемость лирической героини Токаревой не менее демонстративна, чем провокации Гилы Лоран, хотя она не менее открыто декларирует свою ювенильность («надломленный, поверхностный подросток»), не менее лихо щеголяет иностранными «красивыми» словами, ее лирическое «я» — скорее все-таки «я», а не «эго».

        что ей за дело борей или тихий бриз
        снес этот замок сооруженный из
        воздуха и песка и морской волны
        как они в принципе строиться и должны
        что ей за дело восемь их или шесть
        жизней еще в заначке кошачьей есть
        равно кромешны смерть ее и любовь
        не грех и спутать между собой

        Стихи Токаревой напоминают олитературенный дневник: на эффект камерности работают и обилие посвящений, эпистол — в их подчеркнуто современной, e-mail'овой форме, — и множество ссылок на знакомые и знаковые имена (модный в молодежной среде оттенок тусовочности, разговор, рассчитанный на «посвященных»). Доверительная разговорная интонация акцентирована спорадической рифмовкой, обращением к гипотетическому собеседнику (в том числе и к себе самой).

        Ну, Господи, что тебя занесло-то в эту
        вьюгу, что тебя допекло в жару-то эту,
        тоже мне, недотрога, ну, что еще потеряла
        в глуши лесной такой все равно что осенью,
        что весной, и так понятно, кажется, что дорогу.

        Такая установка рано или поздно (в данном случае — по мере приближения к концу книги) закономерно приводит к принципиальному отказу от структурированного стиха и знаков препинания, к манифестации спонтанности, все большей «разговорности», а в сущности, к благонамеренному интеллигентному и уже слегка старомодному авангарду:

        ...заняться комнатным растениеводством
        выучить слова сциндапсус и зигакактус
        полить фиалку пересадить алоэ
        накопить на квартиру в подмосковье
        стараться не задавать дурацких вопросов
        типа кому это надо
        и все такое

        Увы, очень затейливое оформление книги, призванное отражать акварельную переливчатость стихов Токаревой и их композиционную цельность, трудно все же назвать удачным. Любители литературы, как правило, не обладают орлиным зреньем, и мало кто так уж запросто разберет текст на фоне серой по серому графики страницы. Это, пожалуй, единственная причина, по которой я не решилась бы рекомендовать «Теплые вещи» нервным читателям.

        «Цветочки» Ирины Шостаковской (М.: АРГО-РИСК; Тверь: KOLONNA Publications) являют собой почти чистый образчик суггестивной лирики, построенной на свободных ассоциациях, повторах и шокирующих поворотах темы:

        Грустный товарищ мотает крылом: беда.
        Нами открыта дорога туда-сюда.
        Это искусство хожденья спиной вперед:
        Лучше всего сохраняет следы асфальт,
        Речка Неглинка, полночная магистраль.
        Хуже всего сохраняет следы песок.

        Мотив этого, программного, стихотворения «Искусство» так или иначе повторяется в большинстве текстов Шостаковской, близких молодежной субкультуре конца 80-х — начала 90-х: реквием «потерянному поколению» с его кумирами и китчевыми символами, от Моцарта до «Макдональдс» и от Толстого до Берроуза, от Битлз до Грофа — с его уходом в психоделику, сон, призрачную, ничем не ограниченную свободу. Расхожее выражение об искусстве, требующем жертв, Шостаковская воспринимает буквально: слова «свобода» и «смерть» едва ли не самые частотные в книге. Меняя ритм, расшатывая синтаксис, разрушая логическую инерцию, Шостаковская добивается читательского со-чувствия. И поэтому читать книгу нелегко. Даже редкая для нашего времени «распахнутость» ее поэтических образов, агорофилия, попытка «геопоэтического» освоения окружающего пространства (поезд, корабль, континенты, города, стороны света, морской берег) лишь подчеркивают трагизм этой ломкой, нервной лирики. Состояние путешествия, кажется, единственное приемлемое для ее неприкаянного, «отвязанного» лирического героя, заканчивается, как и следовало ожидать, трагично.

        За стеклом как будто за океаном
        Видно мертвой чайки дети резвятся
        Под огнем не страшно, в воде не больно,
        Безопасны старые в камне боги.
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        Схорони Норвегию вод курганом,
        Одноглазый друг, борода лопатой,
        Под огнем не страшно, в воде не больно,
        Все едино. Видно — резвятся дети.

        Показательно, что все три автора — поэтессы. Сегодня женские поэтические голоса звучат зачастую и раскованней, и отчетливей мужских. В кругу того же «Вавилона» поклонники не только «новой», а просто поэзии могут найти и Марию Степанову, работающую в редком по нынешним временам жанре сюжетной поэмы, и «персонажные» монологи Линор Горалик, и мрачную экспрессию Евгении Лавут...






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service