 следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация  |
|
Истина от Филиппа
Об искусстве и религии
|
Наверняка почти все слышали о разгроме выставки «Осторожно, религия!», который учинили православные экстремисты в Сахаровском центре в январе прошлого года. Скандал, однако, не утихает, но продолжает нарастать, если не в СМИ, то в судах. Отношения Православной церкви с так называемым «современным искусством» остаются крайне напряжёнными, – в основном, из-за того, что нет никакого общего языка, на котором они могли бы разговаривать. В православной традиции совершенно не отрефлектированы эстетические ценности, а потому, как оказалось, Церковь может разговаривать с художником только на языке идеологии...
Отчасти проблема взаимоотношений искусства и религии была мною затронута в рассказе «Пигмалион». Теперь я счёл нужным поместить здесь своё эссе, целиком посвящённое этому вопросу. Оно написано три года назад, но и тогда положение дел было сложным: например, двое художников – Авдей Тер-Оганьян и Олег Мавромати были привлечены к уголовной ответственности «за оскорбление чувств верующих»...
Истина не пришла в мир обнажённой, но она пришла в символах и образах. Он не получит её по-другому. Есть возрождение и образ возрождения. Следует воистину возродить их через образ. Каково воскресение? И образ через образ, – следует, чтобы он воскрес. (67)
Наг-Хаммади. От Филиппа.
Что нам известно о том, как христианин должен относиться к искусству? – Очень мало. Христос (в канонических текстах) не говорит об этом. Учители Церкви тоже почти молчат. Постановлений вселенских соборов нет на эту тему. Есть постановление русского Стоглава об иконописном каноне, но, кажется, оно осталось обязательным только для старообрядцев1. Храмы средней полосы России сплошь расписаны грубоватыми масляными копиями с Васнецова и Семирадского, которые очень нравятся и батюшкам, и прихожанам (во всяком случае, наверное, больше говорят их уму и сердцу, чем древняя иконопись)...
Поскольку практически ничего не известно, то христианин – настоящий, т.е. всецело занятый спасением души – относится к искусству индифферентно. Ему представляется, что проблемы искусства лежат в каком-то другом измерении, чем жизнь Церкви и его собственная жизнь в Церкви. Эти проблемы ему не интересны, у него нет времени о них задумываться, да и нет навыка: церковные авторитеты не учат его этому... Между тем, в каждом богослужении он окружён искусством со всех сторон, втянут в него и погружён всеми чувствами. Визуальные образы, музыка, поэзия, перформативный текст, составленный из весьма сложных символов, – всё это кажется христианину естественной средой его обитания. Он не чувствует, как эта среда условна и непрочна, как много в ней загадок. Он не задаётся вопросом, почему эта среда именно такова, если Христос ничего не говорил о том, какой ей следует быть. Почему вот эта позолоченная завитушка в иконостасе – благочестива? – а замени её на другую, столь же условную, но взятую, например, из языка модерна или конструктивизма, – и молящийся христианин почувствует дискомфорт – в лучшем случае, а в худшем сочтёт, пожалуй, кощунством... А почему церковная живопись Сальвадора Дали (скажем, «летящее» распятие) – благочестива, принята католиками и ставится чуть ли не вровень с Микельанджело?..2 Я читал одно интервью с Энди Уорхоллом. Его спросили, что означает его «Тайная вечеря» (длинная, удвоенная копия с Леонардо да Винчи). Он ответил как-то в том смысле, что в удвоении сакрального символа он видит высшее кощунство, высший богоборческий жест искусства. Но не успел я ещё хорошенько это осмыслить – вдруг я вижу в одном храме – нашем, православном – запрестольную фреску, написанную, по-видимому, в полном соответствии с древним иконописным каноном: евхаристия, Христос раздаёт хлеб и вино апостолам; шесть апостолов справа, шесть слева; а у Христа две фигуры: одна склонилась и протягивает Дары направо, другая – налево...
Текст «Евангелие от Филиппа» был найден в 1945 году в Египте, в селении Наг-Хаммади. Там обнаружили целый клад манускриптов, который называют теперь «библиотекой Наг-Хаммади». Многие тексты оказались совсем неизвестными, некоторые цитировались раннехристианскими апологетами. Они написаны на коптском языке, хотя, по-видимому, являются переводами с греческого... Когда я был в Иерусалиме, я зашёл в коптский храм и был поражён их иконами – яркими, пёстрыми картоночками, украшенными блестящей фольгой. Эти изображения можно назвать «примитивом», можно назвать лубком. Однако, эстетика примитива не всегда является сама примитивной. И в данном случае за ней стоит сложное, глубокое и, видимо, очень древнее миросозерцание. Возникает чувство, что именно таким должно быть отношение между знаком и означаемым, образом и сущностью в том перформативном тексте, который разыгрывается для того, чтобы, манипулируя образами, привести в действие сущности. Кажется, здесь нащупывается самый корень христианского отношения к искусству, – корень, который укоренён в дохристианских пластах: в языческих мистериях и в магии. – Искусство есть (не что иное как) механизм таинства. – Вот почему искусство «светское», работающее, так сказать, «вхолостую», т.е. не приводящее в действие никаких таинственных (но реальных!) сущностей, христианским сознанием просто не воспринимается...
Но «Евангелие от Филиппа» предлагает нам ещё более сильное утверждение. Вдумаемся в начало фрагмента 67. Опять цитирую: «Истина не пришла в мир обнажённой, но она пришла в знаках и образах. Он не получит её по-другому...» – Ведь это означает, что искусство есть единственный механизм таинства, что никакое таинство вне искусства совершаться не может... Итак, христианин, по-видимому, должен понимать искусство и таинство как совпадающие области, различаемые только на уровне аспектов. Эта «необходимость и достаточность» искусства по отношению к таинству делает образ и сущность неразделимыми, наподобие полюсов магнита. Из этого следуют многие и весьма далеко заводящие спекуляции. Например: образы (объекты), которые создаёт («настоящее») искусство, никуда не «отсылают» и ни на что не «указывают», ибо связь этих объектов с «вне-искусственной» реальностью оказывается более плотной, чем любые «отсылки» и «указания»... Нет, естественно, отдельные образы, будучи статическими знаками чего-то, указывают на это «что-то». Но это ещё не искусство. Искусство возникает там, где знаки приводятся в таинственное движение, составляются в текст, – там, где начинается манипуляция этими знаками. Поэтому искусство акционно и перформативно по своей сути. Его нельзя созерцать (это бессмысленно) – надо в нём участвовать...
Я вспомнил о коптских иконах вдруг – когда недавно увидел на выставке в «Зверевском центре современного искусства» работу Константина Звездочётова «Ах Настасья ты Настасья, отворяй-ка ворота, – отворяй-ка ворота, встречай молодца-Христа». – Да, это был лубок, – тоже с фольгой. Звездочётов пояснил, что этот текст – не просто так, а именно акция: он фигурирует как сакральная припевка в хлыстовских радениях. («Настасья» – имя хлыстовской «богородицы».) Работа была (по сравнению с коптскими иконами) сильно усложнённой. Например, на переднем плане находились босые пятки стоящей на коленях Настасьи – и выглядели как прямая цитата Рембрандта («Возвращение блудного сына»). Но, видимо, иначе современные концептуалисты и постмодернисты работать с символами не могут...
А месяцем раньше – в «Зверевском» же «центре» проходил вечер памяти православного поэта Александра Солодовникова. Этот вечер тоже заставил меня о многом задуматься. – Публики никакой не было... то есть народу было много, но это была не «публика», а прихожане – двух или трёх храмов, где стараниями батюшек Солодовников известен и прославлен. Эти люди пришли слушать не новое и неожиданное, а то, что они и так хорошо знают, к чему они внутренне готовы. (У меня было чувство, глядя на них, что они бы побоялись (именно: не неинтересно, а побоялись бы) идти на что-то, куда-то... да в общем-то и нет времени: всё занято «спасением души» у настоящего христианина.) Они не думали о том, что стихи Солодовникова – очень слабы в поэтическом плане. Я повторяю, что православные люди не умеют так даже ставить вопроса. «Хорошо» и «плохо» для них лежат в области сущностей. Стихи Солодовникова хороши, потому что благочестивы. Приводили ли они в действие «духовные» сущности? – Безусловно, приводили: за этим-то прихожане и пришли, – чтобы в очередной раз привести их в действие, – причём с помощью известного механизма. Если бы механизм был новым, оригинальным, – они, пожалуй, растерялись бы и испугались, и ничего бы в действие не пришло. Этим-то стихи Солодовникова ещё раз «хороши»: они ведут христианина по проторенной колее, т.е. он уверен в своих ощущениях, – провокация, эвристическая работа с неожиданными смыслами – исключены, всё надёжно, проверено, всё в каноне...
А что такое этот православный канон?
Я не имею в виду канон искусства, – я уже сказал, что его не существует: нет нормативов, есть лишь традиция, которая сложным образом меняется, – можно было бы её интегрировать и сделать наблюдения (например, всем известный вывод об обмирщении церковного искусства как следствии европейского Ренессанса). Но есть же в православии и идея, что всё находится в руках Божиих, всё провиденциально. И если сейчас прихожанам нравятся картины Васнецова, то ведь это не без воли Божией произошло, а значит, так, видимо, и надо. – Таково православное представление: Христос сказал – и после этого воскрес и вознёсся, дальше Он уже ничего не говорил, была Пятидесятница и в Церкви действовал Святой Дух, который руководил соборами и писаниями святых отцов (т.е. каноном и традицией)3.
Но соборы начались только с четвёртого века. А до этого три века как жили? Разве Святой Дух в эти века не руководил? – Странно было бы так думать. Однако же канон – как корпус «подлинно богодухновенных» текстов, обязательных для всех верующих, – в то время отсутствовал. Христианство не было унифицировано. Многие слабо связанные друг с другом общины руководствовались «местными» книгами, которые почитали священными. И разве в среде этих общин не было святых? не было мучеников?.. Их свидетельств не сохранилось – может быть, потому лишь, что христианство не было тогда государственным, а значит, не было систематическим в информационном плане. – В этом ли тоже провидение Божие, актуальное для нас сейчас? – Кто знает?.. Но тогда почему не считать провиденциальной находку в Наг-Хаммади в середине нашего века? – Открылись эти тексты – значит, Господь считает это полезным в наше время, – настала их пора, Он предлагает их осмыслить...
Меня «Евангелие от Филиппа» поразило тем, что реально это – единственный из христианских текстов, известных мне до сих пор, который нечто говорит об искусстве (в нескольких – немногих, надо сказать, – фрагментах). При этом – говорит не походя, а по самому существу дела, трогает важнейшую и чувствительнейшую точку христианского искусства... А вообще-то, – сначала задумаемся о том, почему этот и близкие к нему «гностические» тексты были отсеяны позднейшим каноном. – Неизбежна мысль, что – среди прочих «недоумений» – слишком эзотерическими они были: для избранных, для узкого круга, в который попасть слишком сложно, требовалась специальная процедура (и даже целая система не вполне формализованных процедур) посвящения... Христос сказал, что путь в Царствие Небесное весьма узок, – тесен, почти непроходим. Историческая Церковь всегда старалась этот путь расширить, протоптать, сделать общедоступным. Что ж, наверное, в этом и заключается её миссия. Но как не хочется идти в Царствие Небесное, когда туда валит толпа! – точно так же, как не хочется идти в храм Христа Спасителя вместо какой-нибудь пещеры или пустыни. И невозможно избавиться от горького, «нравоучительного» предположения: если б Церковь не отвергла гностицизм с его эзотеризмом (таинственной «исключительностью»), то сейчас она гораздо меньше имела бы проблем («проблем» – это слабо сказано: это не «проблемы», а чудовищная зараза, проказа, поразившая весь христианский мир) с попсовыми (народными, массовыми) сектами, которые расплодились, торжествуют в безудержной экспансии (а что? – под ними твёрдая историческая почва!) и готовы всё тотально профанировать... А что? – храмовая живопись Васнецова (в третий раз здесь помянутая) разве не в той же парадигме?...
То, что в конце нашего века столь усилилась тяга к «эзотерике», – не есть ли это действие некой компенсаторной, «тормозной» системы в культуре?.. И вот рукописи Наг-Хаммади нашлись – тоже туда же. Может быть, Святой Дух «поправляет» путь Церкви? А как иначе можно думать?.. – Он опять его пытается вернуть к какой-то «золотой середине», к какому-то «царскому пути», который нащупывали вселенские соборы. Видно, нам надо понимать, что вновь обретённые гностические тексты как-то (не «как-то», а почти уже понятно как) необходимы для этой «перерегуляции».
Но нашлось не всё. Дух Святой не дал нам заглянуть в важнейший, по-видимому, фрагмент «Евангелия от Филиппа». Оказалось, что там много лакун, и восстановить текст однозначно нельзя. Это 97-й фрагмент. Вот как он выглядит:
Хорошо Господь сказал: Некоторые вошли в царствие небесное смеясь, и они вышли... христианин... и тотчас... в воду он вошёл... всего. Поэтому... шутка, но он презрел эти... царствие [небесное]... Если он презрел... и он рассматривает это как шутку... смеясь.
Почти наверняка здесь речь идёт о таинстве Крещения. «В воду он вошёл» – образ, через который происходит сущностный вход в Царствие Небесное. Итак, когда мы манипулируем образами, можно нам смеяться или нет? – Это актуальнейший вопрос для современного искусства. По сути дела, оно уже никак не может действовать без смеха в том или ином виде. Прямое, серьёзное, пафосное высказывание стало невозможным. Бесконечное цитирование, закавычивание смыслов4, всевозможные «как бы» – привели к тому, что на искусстве как бы оцепенела, приросла к нему гримаса пародийности, некая комическая маска, проходя сквозь которую любой пафос самоуничтожается, как бы ёрничая. Поэтому становится безумно интересным, что же сказал Господь о тех, которые «вошли в царствие небесное смеясь». Что Он для них определил? Куда «они вышли»?.. Видимо, они смеялись, когда крестились, – играли, плясали в воде... «рассматривали это как шутку» – в каком смысле? И что именно они «презрели»? Может быть, как раз сущностные изменения в себе, вызванные к реальности при помощи игры с символами?.. Вряд ли. Вопрос, кажется, гораздо сложнее...
Одна из наиболее выразительных манифестаций смеха в современном искусстве апеллирует непосредственно к Ветхому Завету. Это знаменитое стихотворение Пригова. Оно читается так:
Премудрость Божия перед Его лицом
скакала, беззаботная, и пела,
а не с лицом насупленным сидела
или с другим каким ещё лицом.
Вот так и ты, поэт, перед своим народом
пляши и пой перед его лицом –
иначе будешь ты не только подлецом,
но неким глыбкомысленным уродом
будешь.
Ветхозаветное представление о гармонии мира, вызывающей духовное веселье, было для египетских гностиков-христиан совершенно неприемлемым. Бог евреев, сказавший о творении своём, что оно «хорошо весьма», мог быть для гностиков только Баалом – последним в длинной череде ниспадения и оплотнения божественной сущности, – духом зла, Сатаной, Вельзевулом. По отношению к «истинному» Богу это «фигляр презренный, который пародией бесчестит Алигьери». Вот в каком мироздании нам приходится жить. Потому здесь и находится место смеху, что мы живём внутри пародии. В «Божественной комедии» разве есть какой-нибудь смех?.. Одна из рукописей Наг-Хаммади – «Апокриф Иоанна» – трактует мироздание как «ошибку Софии» (т.е. той самой Премудрости Божией, которая «плясала и пела» в Ветхом Завете), – ошибку, связанную с помрачением, с потерей информации в результате как бы энтропийного роста по мере «деградации божественности». Эта ошибка будет исправлена в дальнейшей судьбе мира – для этого и явился Христос-Логос: чтобы восполнить информационный дефект... Так что же Он мог сказать гностикам о смехе? – Наверное, только что-нибудь очень резкое и строгое... Или нет?...
Но и это резкое и строгое, если оно было, – утрачено, съедено лакунами в результате другого энтропийного роста – в христианстве? в культуре?.. И если оно сейчас нам не даётся, значит ли это, что оно неправильно? – или, может быть, просто преждевременно для нас? Мы ещё на какой-то период оставлены с двусмысленностью, с загадкой. Отношение к смеху по-прежнему не нормировано, но уже чувствуется беспокойство – как будто нам на миг приоткрыли что-то, дали краем глаза заглянуть в какую-то бездну – и тотчас закрыли, чтобы мы не успели понять, что именно мы там увидели.
|
[1] Например, Стоглав запрещает изображать Бога-Отца (как явленного лишь в Сыне), – между тем, сюжет «Новозаветная Троица» (Бог-Отец – старец с длинной бородой, – Сын справа от Него и над Ними Святой Дух в виде голубя), исполненный в совершенно реалистической манере, является одним из самых распространённых в наших храмах.
[2] Будь я писатель покруче, я бы сказал: «Да потому что Сальвадор Дали был при папском престоле, что при нашем – Церетели». Однако же я не решаюсь так высказаться. Ибо всё-таки, при прочих равных, объекты Сальвадора говорят нам нечто, в то время как объекты Зураба – ничто.
[3] Безусловно, Святой Дух руководил, например, и Оптинскими старцами, носителями духовного авторитета, хоть и не сразу признанного церковью, но ныне уже никем не оспариваемого. Они же, по всей видимости, ничего не имели против реалистических картин в храмах... Последний Оптинский старец, Нектарий, юродствовал, – в частности, он собирал в своей келье детские игрушки (среди прочего, он, может быть, хотел показать и то, что ему нравится их эстетика – этакий поп-арт). Однажды (это свидетельство Нилуса) на террасе у Нилуса стоял на мольберте пейзаж, начатый его женой. Нектарий (тогда ещё не старец) зашёл к ним, но не застал дома. Поглядев на пейзаж, он («не долго думая») закрасил небо чёрной краской. И ушёл... Кстати, житие Нектария упоминает о том, что в молодости он увлекался живописью и сам пробовал рисовать.
[4] У меня нет отчётливых соображений по поводу связи цитирования со смехом, – есть лишь смутное чувство. Мне много раз приходилось задумываться о том, смеялся ли Христос – и, если смеялся, то что это был за смех? Ведь смех бывает очень разным, и уж во всяком случае, в древние времена он был совсем не такой, как сейчас... Я тщательно выискивал следы какого-либо смеха в Новом Завете. Но это была безнадёжная задача – во-первых, потому, что я не знаю древних языков и могу пользоваться лишь русским синодальным переводом – а в нём, естественно, никаких намёков на смех сохраниться не могло... По-видимому, там, где Христос обращался к ученикам или к народу, Он говорил вполне серьёзно, – если только множество арамейских идиом и поговорок, которыми была уснащена Его речь (и которые в русском переводе стали почти совсем непонятными), не считать за некую слабую разновидность смеха... Но вот Христос постится один в пустыне, и его искушает Сатана: предлагает Ему последовательно три известных искушения. И вот тут в ответах Христа мне чудится какой-то очень глубоко запрятанный смех – очень трудно различимый за Его внешней простотой и смирением. И, прежде всего, это чувство возникает потому, что все три ответа Христа являются цитатами. Можно, конечно, цитирование понимать тоже как смирение. Но мне кажется, что Христос прибегает тут к цитированию ещё и для того, чтобы создать смысловое пространство, в котором прямые и даже пафосные предложения Сатаны оказываются вывернутыми в некий пародийный аспект (т.е. Христос создаёт для Себя возможность усмехнуться над ними и тем самым более эффективно отвергнуть)... Во всяком случае, это касается первого и третьего искушений. Со вторым вопрос, быть может, сложнее (кстати, заметим, что в нём Сатана сам употребил цитату, но как-то тупо, прямолинейно, совсем иначе, чем Христос)...
|
|
