Автор двух стихотворных сборников — один из них, «Аутлэндишь», вышел в Алматы (2003), второй, «Житие можжевельника в дождь», в Санкт-Петербурге (2004), лауреат независимой премии «Тарлан» в номинации «Литература. Новое имя». Премию получил по журнальным публикациям, на премиальные выпустил первый сборник стихов.
Коренной алматинец, ему 34 года. Окончил спортивную школу (дзюдо), затем — Суворовское училище. Но тяготила постоянная опека государства и необходимость стоять навытяжку, соблюдать субординацию, тяготило отсутствие личной свободы — он не захотел связывать свою судьбу с военной карьерой. Ушел с первого курса военного училища, отправившись в свободное плавание. То есть отслужил срочную службу рядовым в Германии в войсках связи. Десять лет заочно обучался юриспруденции, но юристом работать не стал.
«Александр Блок тоже был по образованию юристом, но никогда им не работал», — говорит Марат.
Стихами увлекся поздно, обычно это происходит в отроческом возрасте. А он лет в 20 попал в поэтический кружок к барду Феликсу Портнову (ныне покойному), стал писать стихи. Ученик Ольги Марковой (литобъединение «Мусагет»). В журнале «Апполинарий» прошла первая его публикация. Это был так называемый центон, посвященный памяти Осипа Мандельштама («Центон», цитатник, редко употребляемый ныне жанр — стихотворение, целиком составленное из строк других стихотворений): «С этого и началась моя интеграция в культурный слой».
Потом было много публикаций — в журналах «Тамыр», «Аманат», «Пигмалион». На журнальные публикации его стихов обратили внимание Бахытжан Канапьянов, Дюсенбек Накипов и Виктор Бадиков.
— С Марковой понятно — она мастер по гранению алмазов: когда к ней попадает добротный материал, она пытается довести его до более высокого уровня. А изначально кто для вас в поэзии является Учителем?
— Поэтические корни? Их много. Это невероятно огромный подзол, порой сам не подозреваешь, откуда к тебе протянулись нити. Как это не банально, все началось с Мандельштама. Школа-интернат, где я учился, была с военной профориентацией и углубленным изучением русского языка и литературы. Мы уже в 80-е годы усиленно изучали «серебряный век» — Ахматову, Цветаеву, Пастернака. В периодике шли массированные публикации незаслуженно забытых имен, это была кладезь поэзии, душа на нее с благодарностью отзывалась.
А потом случилось почти мистическое совпадение. Я проходил службу близ небольшого городка Альтенграбов, наш пункт связи находился в лесу, где я и написал свое первое стихотворение «Сумрачный лес». Итальянского я тогда не знал, а у Данте это звучит так — «Сельва Оскура»: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Кроме того, за 40 с лишним лет до этого там же, близ Альтенграбова, находился концлагерь интернированных поляков. В нем в течение четырех лет пребывал знаменитый польский поэт Константы Ильдефонс Галчиньский. Все так удивительно совпало.
Разумеется, Бродский. Это намного больше, чем школа, это сама персонифицированная поэзия. Представьте себе, что среди людей вдруг появился Бог во плоти. Так же и Бродский: поэзия в чистом ее виде взяла и воплотилась в нем — в человеке, который курит, хохмит, погружен в быт. Кто понимает его, тот понимает, а кто не понимает, это его личные проблемы.
Очень важны встречи в жизни с такими людьми, как Бахытжан Канапьянов, Дюсенбек Накипов, Виктор Бадиков, добрыми и отзывчивыми.
— А почему вы не издали книгу в «Жибек жолы» у Канапьянова?
— А почему я должен загружать его своими проблемами? Понимаете, там надо выиграть тендер, положить на это полжизни, и к восьмидесяти годам наконец-то у меня появилась бы книга, из которой два-три стихотворения напечатали бы в каком-нибудь учебнике. Дальше что? А в издательстве «Искандер» моя книга вышла уже через месяц.
— Вы начинали жить в советской империи. Потом пришли новые времена. Для вас эта ломка была мучительной?
— Для меня ломка произошла много раньше. Как говорится, большое в малом — малое в большом. Мне было 12 лет (это 1983 год), когда родители мои расстались. Распалась добрая семья. Это был слом устоев.
— Семья интернациональная?
— Да, папа — казах, мама — молдаванка. Папа был совслужащим, мама — преподавателем научного коммунизма — был такой предмет, не сдав которого, даже математик не мог получить диплома... Личная драма подготовила меня к социальным потрясениям.
— Как выживали?
— По-разному. Я охранял объекты, сопровождал грузы. Нет, не по железной дороге, автотранспортом. Хрусталь — в Караганду, из Москвы — различную аппаратуру. Летом, естественно, лук, картофель, арбузы — на Дальний Восток. Работал продавцом. Одно время даже торговал китайскими шмотками на барахолке. Много чего было. По-человечески это интересно, не побоюсь сказать — оно расширяло горизонты мировидения. Дома появлялся раз в два-три месяца. Скинул лишнее, переоделся и снова — в дорогу. Порой и хочется какого-то быта, но уже не можешь приспособиться к нему. Месяц-другой — и взорвешься, как атомная бомба. Так что живу в одиночестве...
— В окружении друзей?..
— Как сказал Пушкин, книги — мои друзья. Конечно, есть круг общения. Одиноким я себя не чувствую — ни в жизни, ни в творчестве. Понимаете, когда человек начинает говорить, мол, я стою один как перст в пустыне, что я в поэзии — вершина, Монблан, Джомолунгма, разговариваю со звездами, — таких людей надо обходить далеко-далеко стороной. Пусть стоит себе дальше. Вот я, например, со звездами разговаривать не умею. Естественно, я прислушиваюсь к тому, что происходит в поэзии. Без этого невозможно. Когда ты останавливаешься, — все, поезд ушел, догнать будет почти невозможно. Надо всегда быть в движении, в форме, слушать и слышать, как люди работают со словом. Мне всегда претила эта жизненная установка: ну, великий я — что хотите, то со мной и делайте. В общем: ай да Пушкин, ай да сук-кин сын! Начнем с того, что ты никак не Пушкин, а вот сукин сын — вполне возможно. Если человек не прислушивается к тем людям, которые работают в этой же области, что он может сделать интересного? Ничего. Просто — ай-люли, малина!..
— Из тех, к кому вы прислушиваетесь, кого бы вы могли назвать?
— Их много, и они очень далеки от народа. Француз Эммануэль Окар, швед Томас Транстремер, россияне Аркадий Драгомощенко, Дмитрий Кузьмин, Лев Лосев. Есть много людей, которые интересно работают в поэзии и которым хочется быть благодарным за то, что они это делают. А если брать литературную ситуацию Алматы, это замечательный, на мой взгляд, и совершенно неоцененный поэт Василий Муратовский. Это, безусловно, Бахыт Каирбеков — он в тени отца, но отец работал в одной традиции, а Бахыт — совершенно в иной. Это мой друг — художник Вячеслав Люйко, его мнение мне крайне важно. Это ребята из «Мусагета», там много талантливых людей.
— Ваши взаимоотношения с казахским языком, с казахской литературой?
— Казахского языка, к сожалению, не знаю. Понимаю, что шишек по этому поводу получу сполна. Но, как говорили во времена Великой Французской революции, гильотина неизбежна, — так что ж о ней думать. Я развивался в русле русской поэзии...
Иногда спрашивают: какое влияние на меня оказала казахская духовность? Хочу спросить: а в каких рамках казах чувствует себя духовным? Вот человек выходит за город, вдыхает полной грудью: ковылем пахнет, полынью — степь да степь кругом. Можно понять, о чем он думает. Но каждые пять минут это делать — значит, низводить прием до абсурда. И в каждом стихотворении, в каждой строчке писать о ковылях, об аргамаках, батырах и стрелах — значит, своими же руками душить свою духовность. Не лей много масла в светильник, ибо потухнет. Вот они горы, вон они степи, о них уже написаны горы макулатуры, которую никто в мире не читает, кроме самих казахов. Ты хочешь прославить свою страну, свой Казахстан? Мы можем прославиться нефтью, у нас в недрах вся таблица Менделеева. Мы славны своей нефтью? Или: у нас есть сильный боксер, он всем надает по морде и всех отправит в нокаут. У нас есть самый жирный баран. У нас нашли пуп земли. Это проявление казахской духовности?
— Да, да, есть квасной патриотизм, есть патриотизм кумысный, мы с вами это прекрасно понимаем. Но есть же еще и чувство Родины? И горы, и степь для вас не пустой звук...
— Поэтому я и стараюсь не писать о степи и горах. Это сокровенные вещи, которых лучше не касаться всуе. Как говорил Борхес, можно сказать сто раз слово «верблюд», но большим арабом ты от этого не станешь. Есть сокровенные имена и понятия. Имена многих поэтов стали почти нарицательными. Когда мы говорим Абай, мы понимаем, что речь идет о Кунанбаеве; когда мы говорим Магжан, понятно, что это Жумабаев; когда мы произносим Олжас, ясно, кто это. Для меня Олжас Сулейменов — квинтэссенция восточного мудреца. Есть Ходжа Насреддин, есть Гарун аль-Рашид. Это в той традиции, а в нашей традиции — это Олжас. Он везде побывал, он всех знает, он со всеми поддерживает хорошие отношения. Он и поэт, он лингвист и филолог, он теоретик и политолог, он и борец за безъядерное будущее, он и посол доброй воли. Благодаря ему Казахстан знают во всем мире. Мне доподлинно известно, что очень многие молодые французы-литературоведы сейчас пишут по его книгам диссертации. То есть, об этом человеке можно сказать только добрые слова. Но ведь он и для молодой литературы Казахстана пока ничего хорошего не сделал. А сделать он может вот что: я бы на его месте возил по свету молодых казахских писателей (не русскоязычных, а именно пишущих на казахском языке!) и показывал им мир. Я бы им показывал, что, помимо степи, существует еще и Венеция; помимо казахских гор, существуют и такие сооружения, как Колизей, египетские пирамиды, Эйфелева башня. В мире создано очень много непреходящих духовных ценностей, и это надо видеть своими глазами, чтобы обретать подлинную духовность.
Много говорят о казахской национальной идее. Сегодня она одна, завтра придут другие люди, она станет другой, их заменит новая генерация — она станет третьей. Самой идеи как таковой нет. Она зашла в тупик под названием «должен», и нет слова «обязан».
Кстати, о казахе, живущем в Канаде. Полнозвучным представителем казахов мы можем назвать Бахыта Кенжеева. Это замечательный поэт, и некоторые его строчки граничат с гениальностью. Казахстан может гордиться этим казахом. Он может гордиться Олжасом. Он может гордиться космонавтом Тохтаром Аубакировым, музыкантом Маратом Бисенгалиевым. Он может гордиться многими своими сыновьями и дочерьми... Но Казахстан гордится совсем другими вещами.
— Ситуация в Казахстане сегодня — экономическая, политическая — какие вызывает в вас чувства? Вы испытываете тревогу?
— Тревогу она мне не внушает, никакой конфронтации я не испытываю. Я не экономист и не политик... Был такой парень Ювенал на излете Римской империи — помните, «ювеналов бич»? Желчный был товарищ. Что-то подобное в душе просыпается иногда, но не больше. Это моя Родина. Куда я денусь? Есть такая поговорка: делай что должен — и будь что будет. То, что с этой страной будет, оно будет и со мной. Ее будущее — это мое будущее, ее судьба — моя судьба.
— Что бы вы сами хотели сказать людям? Вот сейчас, во всеуслышание.
— Я еще для этого молод. Когда мне будет лет 95, я, может быть, и скажу им: а все-таки, эта жвачка вкусная. Я не знаю, что сказать людям. Просто не знаю. Я отношу себя к тем, кто ищет истину. А истина — это категория, которая постоянно возникает и неотступно следует за нами. У Марселя Пруста есть такая фраза: «Булыжники на этой площади меня не ждали, хотя я о них споткнулся». То есть, если человек наталкивается на некий знак судьбы, он либо мимо пройдет, либо споткнется о него. А если споткнулся, то начинает его интерпретировать. В процессе и возникает истина, о которой тот знак ему возвестил.
|
