Вне непредвиденных обстоятельств Секацкий пунктуален. Мы договорились встретиться в кафе «Окоп», что в Тучковом переулке, на Васильевском острове. Когда я с десятиминутным опозданием подхожу к Первой линии, звонит телефон — Александр уже тревожится.
Секацкий стоит у входа в подвальное кафе и жмурится на апрельском солнце. Здороваемся и спускаемся в андеграунд. Темно, дощатые столы, стены украшены маскировочной сеткой и испещрены пляшущими человечками. Человечки бегут в атаку, кто-то тащит пулемет, кто-то размахивает флагом, но никто не умирает. Торжествует Дух Воинственности, но раненых и убитых нет.
Александр Секацкий: Ты тоже питаешь слабость к этому месту? Я здесь часто бывал еще в аспирантские времена. Тогда напротив была еще одна пивнушка, и они конкурировали друг с другом. Сейчас осталось только это кафе, и за него идет своего рода соревнование между студентами — историками, философами и журналистами. Еще здесь любили бывать вояки из Академии тыла и транспорта, но они первыми сошли с дистанции. Студенты их перегусарствовали. Я не раз наблюдал, как ближе к вечеру, когда столиков не хватает, компания военных не выдерживает шумного соседства — встает и уходит. И студенты занимают их место.
На первый взгляд кажется, что атмосфера кафе или пивной не подходит для передачи сакрального — что это за мудрствование под звон кружек? — но на самом деле ее значение трудно переоценить. Практически все, кто что-то собой представляет на нашем факультете, не миновали этих кулуаров. Да и во времена Гегеля было точно так же. Если продолжить тему рецепции знания, передачи его от наставника к ученику, то ведь и на лекции говорится примерно то же самое, что написано в учебнике, — разве что акценты расставляются произвольно. Беседа в пивной, как правило, не претендует на глубину, а реплики пирующих, если зафиксировать их и собрать в кучу, могут показаться кучей мусора. Но между тем это следующая ступень инициации. Часто бывает — вот человек, который прочел великие книги, но между тем он продолжает с полной серьезностью, без малейшей дистанции оперировать такими понятиями, как «информация» или «духовность»; полная серьезность в итоге превращает все, что он говорит, в чистую абстракцию, если не в пустой звук.
Коллеги-ученые часто недоумевают, как Секацкий успевает читать лекции, писать книги и одновременно уделять время «передаче сакрального под звон кружек». Собратья по перу, напротив, давно признали за Александром спектр качеств, выходящих за пределы обыденности. Секацкий, кроме прочего, обладает весьма нетривиальной биографией; отчасти поэтому он уже успел в качестве персонажа пройтись по нескольким «петербургским» повестям и романам — в разное время его ангажировали Павел Крусанов, Наль Подольский; грешны и мы. «Мне понравилось быть у вас прототипом», — замечает Секацкий. «Спасибо. А... почему?» — «Вы достаточно вольно распорядились фактурой. Ваш Станишевский, конечно, не Секацкий, но что-то есть, к тому же там приключения».
Первое приключение
Одно из жизненных «приключений» Секацкого — дело об антисоветской агитации, из-за которого он провел четыре месяца в следственном изоляторе КГБ. История эта относится к 1977 году. В канун пятидесятилетия Октября четверо восемнадцатилетних юношей, трое из которых были студентами философского факультета, а четвертый — сыном известного театрального деятеля, разбросали и расклеили листовки «либерально-диссидентского» содержания, начинающиеся с обращения «Соотечественники!» и заканчивающиеся фразой: «Мы верим, что наступит конец молчанию».
А.С.:Органы сработали оперативно. В ночь с шестого на седьмое ноября мы разбросали листовки, а взяли нас в середине декабря, поодиночке. Я до сих пор не знаю, как вычислили. Меня забрали прямо с факультета. Закончилась лекция, я вышел в коридор, там ждали двое. Они сказали: «Пройдемте». Все было ясно. Мы вышли, сели в «Москвич» и поехали в изолятор. Я, конечно, заранее представлял всякие ужасы — пытки, побои... Ведут меня на допрос, внезапно «цирик» — конвоир — командует отойти вправо. Я зажмурил глаза — сейчас будут бить. Ничего не происходит. Постояли и пошли дальше. Попросту навстречу вели другого заключенного, и по тюремным правилам нельзя допустить, чтобы мы пересеклись — мало ли, подельник.
Вообще службисты, от конвоиров до следователей, были вполне корректны, едва не интеллигентны. Конвоиры обращались ко мне на «вы». На допросах я, откровенно говоря, нарывался — так, дают мне на подпись протокол, в котором говорится: «Секацкий с подельником таким-то...». Я вычеркиваю «подельник такой-то» и пишу — «товарищ по борьбе». Или — «преступную деятельность» заменяю на «борьбу за свободу». Следователь вздыхает, говорит: ой, дурак, дадут же на всю катушку, по 70-й статье это до десяти лет лагерей и до пяти ссылки, — и заверяет протокол с моими художествами. Единственный, кто орал, разговаривал матом и переживал, что нельзя нас всех сразу в расход, был будущий «борец за демократию» генерал Олег Калугин. Он как-то заперся со мной в кабинете — ну, и началось... Форменный подонок.
В камере изолятора КГБ помещалось три человека. В моей камере люди часто менялись — так, я сидел с человеком, проходившим по делу Гуткиной. Это было громкое дело — сотрудники Эрмитажа переправляли картины контрабандой за рубеж. Филонова, например. Идейное обоснование было такое: они спасают от забвения шедевры. Мол, у нас эту живопись все равно никто не увидит, а там картины будут висеть в Метрополитен и радовать глаз. Человек, с которым я сидел, был одним из ведущих экспертов Эрмитажа, некто Паташинский. Мы много беседовали.
Потом был «авторитет» Чупинский, сидевший за мятеж в зоне. Он шел сначала по уголовным статьям, но после мятежа где-то в районе Норильска — довольно масштабного, несколько охранников было убито и погибло человек десять зэков — его передали органам, статья за мятеж считалась уже политической. По ней светило либо пятнадцать лет лагерей, либо «вышка». Это был стихийный несгибаемый анархист, борец со всем на свете. Кстати, активно пользовался библиотекой, читал Шекспира. Библиотека в изоляторе была замечательная — много дореволюционных изданий, которые в публичке выдавали только в читальный зал. А тут — заказывай и читай сколько влезет. К примеру, там я впервые прочел «Закат Европы» Шпенглера.
Был еще замечательный перебежчик Соколов — этот человек арестовывался уже в третий раз за попытку перехода границы. Сначала он плыл через Черное море, потом пытался перебежать к японцам, а в последний раз шел через советско-финскую границу. В камере он пел песни о прекрасной Америке и изучал английский. Смысл его философии был в том, что как же так — прожить жизнь и не увидеть Америку, этот рай земной? В его представлении Союз мог просуществовать еще тысячу лет, а вот Америка — не факт, и надо туда успеть. Мне его было жалко — вдруг когда-нибудь действительно увидит Америку?
Больше не попадайся
Через четыре месяца такой «школы жизни» Секацкий и его «подельники» вышли на свободу. Дело было закрыто в первую очередь по «конъюнктурным» соображениям — шла мощная диссидентская волна, «Голоса» захлебывались возмущением, и на этом фоне органы побоялись прослыть «пожирателями младенцев», отправив в лагеря четырех тинейджеров за листовки, нарисованные плакатным перышком и размноженные методом фотопечати... Наказание ограничилось отчислением из университета и де-факто запретом жить в крупных городах и продолжать образование. Позже Саша два раза пытался подать документы в вуз — в Горьковский университет и в Тарту, но и там, и там потерпел неудачу. Я позволяю себе сравнение:
Наталия Курчатова.: Слушай, довольно вегетарианские были времена. Сейчас наступи кому-нибудь на мозоль — и пойдешь мотать, как те нацболы, а не найдут состава, так подбросят дури на карман, и дело с концом...
А.С.:В общем, да. Даже получи мы реальный срок, в те времена так называемые Дубравлаг и Ветлаг были почти исключительно политическими, по крайней мере, политические заключенные, как правило, содержались отдельно.
Н.К.: Ты вышел где-то весной?
А.С.:Да, был как раз апрель, вроде как сейчас.
Н.К.: То есть можно отметить.
Секацкий берет графинчик водки и апельсиновый сок. Дело к вечеру, и «Окоп» постепенно заполняется «гусарствующими» студентами.
Н.К.: Ты вышел за ворота... весенний Питер, солнце. Что ты испытывал?
А.С.: Да, я вышел на Литейный. Там есть выходы еще на Воинова, но меня выпустили именно на Литейный. Смутные были ощущения. С одной стороны, конечно, радость, свобода. С другой — было как-то обидно. Мы готовились к лагерям, героической участи, пути политического борца. Казалось, что есть какая-то степень почетности в том, чтобы быть врагом такого мощного режима. Мы прекрасно понимали логику народников или Александра Ульянова, — логику, по которой следовало добиваться суда и жесткого приговора для того, чтобы возник общественный резонанс. Мы с моим другом Рытвиным не подписали никаких покаянных писем, да и вообще, как я говорил, «нарывались». А нас в итоге вышвырнули, как нашкодивших котят, — никто не узнает, никто не вспомнит. Живи как хочешь.
Охранник, который меня выпускал, напутствовал: «Больше не попадайся». Кстати, лет через десять, когда я восстановился в университете, ректор Алесковский, выдавая мне билет, сказал: «Надеюсь, теперь я о вас не скоро услышу». Уже через десять дней сокурсники привлекли меня в качестве студенческого делегата — тогда шла война против военной кафедры... забавно, что через несколько лет шла борьба уже за. «Горбатого могила исправит», — скривился Алесковский.
|
