Тех, кто знаком с радикальной эстетикой текстов Анастасии Романовой, наверное, не удивит, что и свою жизнь она видит, прежде всего, как захватывающее приключение. Рассказывает ли она о путешествии с рюкзаком по югу Турции или о походе по московским клубам, послушав её, просто невозможно не заразиться жаждой впечатлений и усидеть дома...
Екатерина Васильева-Островская: Вы принадлежите к наиболее молодому поколению литераторов, публикующихся в «Сетевой Словесности». А легко ли поэту вообще быть молодым? Не приходилось ли вам сталкиваться с заведомо высокомерным отношением со стороны признанных авторитетов, по типу: «Вот сначала поживи с наше, наберись опыта, а потом уже пиши»?
Анастасия Романова: Это ещё Троцкий написал, не к ночи будь помянут, конечно, что молодёжь – барометр мира. Дядя, правда, был серьёзный, обстоятельный и некайфовый. Юность же – абсолютно несерьёзная и безоблачная страна, в которой все недостатки, в том числе и «нехватка жизненного опыта», естественным образом становятся преимуществами: непростительная дерзость, бури страстей, восторги на пустом месте, гипертрофированная мистичность вперемешку с хронической влюблённостью. Бездна не отыгранных вариантов, сотни соблазнительных возможностей... Мне к тому же ужасно повезло: я вообще не припомню такого, чтобы какой-нибудь человек, чьи слова и мысли для меня имеют значение, «указывал на место».
ЕВ-О: А чьё мнение для вас имеет большее значение – так называемых простых читателей или именитых критиков?
АР: Так сложилось, что я живу в большом кругу друзей, занимающихся литературой, и их мнение – негативное ли, позитивное ли, имеет для меня первостепенное значение. К мнению иных именитых критиков (они же простые читатели) я тоже прислушиваюсь, конечно. Иногда приглядываюсь в сетевых гостевухах. Некоторые из них приятно лаконичны, – «говно!», «хуйня!», «супер!», «ура!» – Интернет есть Интернет. Другой тип критиков, как правило, занимается только «своими» сайтами и «своими» авторами. Их эссе я иногда пролистываю с интересом. И если большинству сетевых рецензентов и недостаёт глубины, то это сполна компенсируется эффектной импульсивностью, смешными телегами и оригинальными поворотцами. А хорошую бумажную критику я что-то вообще давно не встречала. Перевелись Белинские на Руси, по-видимому. (Улыбается.)
ЕВ-О: Я думаю, феномен Белинского-критика во многом связан с его эпохой. Он, как и многие его современники, искренне верил в то, что литература делится на практически полезную, то есть хорошую, и бесполезную (или даже вредную), то есть плохую. Этим, скорее всего, и объясняется пафос, с которым он покровительствовал произведениям, способным, на его взгляд, повлечь за собой цепочку социальных перемен – разумеется, к лучшему. В наши дни мало кто ждёт от литературы конкретной социальной пользы и, соответственно, отношение к ней в обществе более расслабленное... В одной из своих статей вы как-то упомянули «усталую иронию» а ля Курицын. А что же, собственно говоря, ещё остаётся сегодня литературному критику?
АР: Да, литература в известной мере занялась-таки своим делом, и ей больше не обязательно слыть «властительницей дум», активно влиять на общественную жизнь. Но! Всё равно влияет, даже нехотя, вновь и вновь опровергая расхожую версию, «что всё лучшее уже написано». Два ярчайших примера приходят мне в голову – потрясающий в полном смысле слова Орхан Памук (вот и новая мифология, новая блистательная литература!) и знаменитая Джоан Роулинг (благодаря её сказочкам о Хогвартсе да единорогах, да румынских драконах по официальной статистике дети всего мира снова стали читать книги!). Так что с усталой иронией подождём, не станем торопиться, ведь всё только-только начинается. А современный московский критик Илья Кукулин вообще считает, что русская литература переживает нынче новый золотой век, насыщенный и разнообразный, как никогда.
ЕВ-О: В общем, если судить по интенсивности литературной жизни и количестве возникших за последнее время творческих объединений, то он, безусловно, прав. В их числе, кстати, и «Общество вольных кастоправов», в котором вы состоите. Однако, насколько я поняла, в данном случае речь идёт не просто об очередном литературном клубе, где люди раз в неделю собираются, чтобы послушать и обсудить творчество своих товарищей... Так чем ж е вы там всё-таки занимаетесь?
АР (смеётся): Исчерпывающего ответа, пожалуй, и не найдётся... Вот, недавно по Сети анекдоты про нашу касту стали бродить... Например, такой:
– А правда, что кастоправы борются с биомассой?
– Конечно, они ее едят.
– Как? Они что, каннибалы?
– Нет – эстеты.
ЕВ-О: Ага, картина постепенно проясняется. (Улыбается.) Я, кстати, слышала, что «Кастоправда», как красноречиво называется сайт вашего общества, является продолжателем идей альманаха «Твёрдый знак». Я думаю, знатокам это название много о чём говорит, но остальным, наверное, требуются пояснения...
АР: «Твёрдый знак» – уникальный журнал-альманах, выходивший один раз в год в 90-е малыми тиражами, которые распространялись полумистическим образом по всей России и за рубежом: из Ярославля в Барнаул, из Петербурга в Фергану, из Москвы в Париж и Вашингтон. «Твёрдый знак» – это группа поэтов, эссеистов и прозаиков, которых критики того времени охарактеризовали как «пост-битничество», хотя, конечно, никакой ярлык не исчерпывает идеи и содержания альманаха, просуществовавшего до 1997 года. Совсем, кстати, не уверена, что «Кастоправда» в полном смысле слова продолжает идеи «Твёрдого знака», хотя на кастоправском сайте можно найти тексты и Полонского, и Ташевского – его прежних авторов.
ЕВ-О: Вот, кстати, смотрю в один из манифестов вашего общества и читаю: «Мы объявляем войну усталости и пресыщению, пафосу и морализму». Ну, усталость и пресыщение, возможно, сейчас действительно имеют место в российском обществе – по крайней мере, в определённой его части. Пафос, думаю, русской душе никогда чужд не был. А вот от морализма, мне кажется, мы уже практически избавились. Времена, когда мы гордо заявляли «Руссо туристо – облико морале», уже позади. Теперь в России, напротив, в моде раскованность и скептическое отношение к любым попыткам морализаторства, ограничивающим личную свободу... Или я ошибаюсь?
АР: Ой, что правда? Так и написано? Какой ужас! Посмотрим, что там в манифесте дальше: «Всякая предумышленная литературная стратегия – мертвечина. Всякая последовательная позиция – онанизм...» За манифест образца 2000 года ответственность не несём. Но моралистов всё равно не любим! (Смеётся.)
ЕВ-О: Ну хорошо, будем считать, что ваш крестовый поход против морализма увенчался за эти два-три года полным успехом! (Улыбается.) Впрочем, это и неудивительно, если учесть, что среди авторов «Твёрдого знака», от которого вы в той или иной мере ведёте свою родословную, был, например, и скандально известный Ярослав Могутин. Думаю, фотографии, запечатлевшие его в виде порно-модели, шокировали не только моралистов и вообще заставили многих радикально пересмотреть свои представления об образе писателя... Как вы считаете, его фигура по-своему уникальна в литературе или он просто одно из наиболее экстремальных воплощений общей тенденции к театральной, в чём-то эксгибиционистской манере подачи собственной (творческой) личности?
АР: Действительно, в «Твёрдом знаке» можно найти ранние тексты безумно яркого поэта и публициста Ярика Могутина. Мне нравится его эксцентричная манера, в полной мере соответствующая высокому уровню его текстов. Кто-то назовёт его «радикальным», «неприемлемым для мейнстрима», – и слава Богу. Но лучше всего по этому поводу говорил Ален Гинзберг: «В эпоху массового просветления и массового одурения мы тоже станем публичными. Используя отлаженные механизмы большого общества, мы распространим свои идеи неустанно, в каждом удобном случае. Мы всё сделаем на глазах общественности, будь это дешёвый скандал или же прекрасный эпатаж. Нам не нужны ваши деньги. Нам не нужны ваши домохозяйства. Нам не нужна ваша забота, ваша стерильная любовь. Оставьте всё это себе. Мы свободны. Мы чувственны». Ярослав, на мой взгляд, ведёт себя вполне естественно, отнюдь не театрально. Остальное – дело ситуации. Ведь было же время, когда Эдит Пиаф шокировала публику своим поведением, теперь это классика.
ЕВ-О: Да, отношения творческой личности со своим окружением – это уже почти классическая тема. Как мне кажется, она как раз занимает центральное место в стихотворном цикле с красноречивым названием «Корабль дураков», представленном вами в «Сетевой Словесности». Образ корабля дураков ещё со времён эпохи гуманизма служит обобщающим символом человеческих пороков и выступает уже практически как архетип несостоятельности и ущербности массового сознания. Правда, если гуманисты XV века верили в постепенное исправление нравов, то современные интеллектуалы относятся к успеху своей просветительской миссии, как правило, со справедливой долей скепсиса. «...умалишённые плывут мимо, / они не слышат меня», – пишете вы в одном из стихотворений этого цикла. И всё же – неужели все попытки поэта докричаться до толпы обречены в наше время, точно так же, как и много веков назад, на провал?
АР: Всё немного тоньше. Эразм Роттердамский в своё время восхвалял глупость. Глупость боговдохновенна. Глупость – это блаженство. Глупость – это не в полной мере малоумие. Глупость – это смех человека, отринувшего печали. Глупость – и безутешный плач, тревога о несовершенстве мира. На образах дурака, юродивого, полудурка, «нищего духом», сумасшедшего круто замешана ментальность христианского мира. Это как оборотная сторона медали, вспомним, что пишет Мишель Фуко о дураках, нищих, бродягах, трубадурах: их поначалу нещадно гнали из городов, как проказу, затем (это уже с приходом протестантизма) запирали в трудовые цеха целыми семьями (впервые такое появилось в Англии и Франции) и клеймили за тунеядство. Тем не менее, это покажется странным, но именно пассажиры позорных «кораблей дураков», которые действительно существовали до 16 века (жители средневековья просто не знали, что ещё делать со всем этим сбродом, кроме как пустить вниз по реке, подальше от греха) так прочно врезались в память западноевропейской литературы. Да и наш славянский Иван-дурак – ну чем не штурман! У него и щука за бортом и печь для кока (назначим коком бабу-ягу, девушку со странностями). Русская литература вообще крепко любит изгоев. Тут и привет Достоевскому, его героям каюты зарезервированы загодя, и маленьким человечкам место отыщем, и Ивана Бездомного берем, и сорокинскую Марину с ее тридцатью любовями (ох, ну и дура!), и всех панков Ширянова, всех кентов Лимонова, и так далее, и так далее, успевай подставлять имена. Четыре года тому назад мне приснился сон, как я плыву на корабле в весьма странной компании: Мата Хари, Ганди, Джакомо, Сен Жермен, Иван Грозный, да Винчи, Екатерина Великая... Плавание было долгим, все успели перелюбиться, перессориться насмерть, перестали друг с другом разговаривать, ходили непричёсанные, рассеянные, начались интриги, убийства, отравленное вино... Корабль попадает в шторм, разбивается о рифы. Спасшиеся выползают на берег. Впереди – пустыня, испещрённая узкими тропами, позади – океан. Каждый пошёл без оглядки своей дорогой, но все тропы, как заколдованные, приводили неизменно в начало сна – обратно на корабль дураков. Все, кроме моей. «Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой!». Но ответа нет. Они не слышат. А кругом – пустыня и океан... Так что, видите, всё в точности наоборот. (Улыбается.)
ЕВ-О: И всё же, несмотря на то, что вашим лирическим героям приходится пока что оставаться на берегу, в «нормальную», обывательскую жизнь они тоже как-то не вписываются. В одном из стихотворений того же цикла героиня так рассказывает о себе:
Я болела ветрянкой и гриппом,
забивала занятия в школе
и связалась с опасным типом –
дядей мишей, затем дядей колей.
Эти строки создают образ непростой личности, отчасти намеренно ищущей приключений и экстремальных переживаний, отчасти обречённой на них по воле судьбы... Как вы считаете, являются ли радикальные формы существования необходимым условием формирования творческой личности?
АР: Насчёт обязательности чего-то там я вот была уверена до недавнего времени. А тут прочитала Элиота – отличная поэзия. А сидел себе, никого не трогал, бухгалтером был. Или, скажем, Кафка: работал всю жизнь мелким клерком, страдал конечно, ужасно мучился, но ни черта не желал менять. А если честно, то это личный выбор каждого. СМЕРТЬ НЕИЗБЕЖНА. Для одних эта простая истина повод для бытовой неврастении, когда боязнь жизни становится куда более острой, чем страх смерти – вот что по-настоящему радикально и весьма распространено! Для иных же осознание собственной участи – это совершенно определённый образ мысли и действия: сказать жизни тотальное ДА! Конечно, это значит, что никаких гарантий, никаких перестраховок, да и зачем, если всё равно умрём? Мир – не страшен, он открыт для любого, желающего пройтись танцующей походкой и по темным улицам Буэнос-Айреса, и по бульварчикам Парижа в обнимку со случайным знакомым, и по взгорьям Саян, и по железнодорожной колее, уводящей в болотные сибирские топи. Риск – понятие относительное. Можно подавиться гамбургером, сидя перед телевизором, а можно попадать в самую гущу событий и страстей, выходя из них с лёгким головокружением.
ЕВ-О: Вы, насколько я знаю, как раз относитесь к тем, кто предпочитает изучать мир не по передаче «Вокруг света»...
АР: Да, рюкзак за плечи и вперед! Кому нужны эти страховки, тур-агенты, кондовыми фразами объясняющие, чем хорош Каир или привлекателен для туристов Стамбул! Вышел на трассу – и через неделю ты уже в Константинополе, куришь кальян с курдами в полу-подпольной антикварной лавке, слушая пространные речи о несправедливой турецкой власти. Через некоторое время, покидая Адану, маслянистую и жаркую, главное не забыть оставить телефон архитектору, столь любезно приютившему парочку русских чудаков у себя в маленьком дворце... Не знаю насчёт формирования творческой личности, но впечатлений бездна.
ЕВ-О: Вам действительно приходилось останавливаться в таких дворцах?
АР: Действительно, было такое.
ЕВ-О: А вы не боялись, что хозяин подумает-подумает и... заберёт вас в свой гарем? (Смеётся.)
АР: Адана – это город на юге Турции, а ведь там давно уже запрещено многожёнство. Вообще-то, хозяин дома, несмотря на хрестоматийное восточное гостеприимство и царскую щедрость, продвинутым оказался: предлагал нам заняться тройной любовью, размышлял об истории османской империи, о проблемах глобализации... да и отпустил с миром. Горевал, конечно, но отпустил... (Улыбается.)
ЕВ-О: Могу себе представить, сколько впечатлений у вас осталось от этой поездки! Теперь понятно, откуда взялись такие колоритные описания Востока в вашей фантастической повести «Дун! Дун!» Вообще, эта повесть о загадочном террористе Бум-ибн-Буме меня во многих смыслах очень удивила. Интересно, что она была написана в ноябре 2001 года, как раз тогда, когда Запад мобилизовывал все усилия на борьбу с исламским терроризмом и на поиски своего главного врага – Усамы Бeн Ладена. Однако, вопреки волне общественного негодования, вы в своей повести не только не спешите осуждать действия террористов, но и по-своему романтизируете борьбу одиночек против всего света...
АР: Практически невозможно (да и надо ли?) разрушить ореол высокого романтизма бунтовщика-индивидуалиста, непросто отмахнуться от непроизвольной симпатии. Но, так уж заведено, мы тысячелетиями наблюдаем противостояние всевозможных сил, – от мистических, до недобрососедских. И в этой борьбе мы совершенно осознанно занимаем определённую сторону, – делаем свой исторический, социокультурный, личностный выбор. Я понимаю, что у современной России, так же как и современных Соединенных Штатов, есть враги. Терроризм – это современный способ войны, и, как на всякой войне, мы должны понимать, за что воюем, с кем, почему воюем, и кто есмь мы на этой войне, чью сторону занимаем, и стоит ли овчинка выделки.
ЕВ-О: Однако проблема личного выбора осложняется тем, что зачастую нам, мягко говоря, помогают его сделать те, в чьих руках находится власть, а также (что, наверное, ещё более важно) информация, которую обычному человеку просто не охватить. Массовым сознанием очень легко манипулировать, поэтому некоторые сейчас предпочитают оставаться совсем в стороне от политики, не занимая никакой чёткой позиции. Вы можете их понять или такой вариант для вас неприемлем?
АР: Сложностей много, но так можно далеко зайти. В конце концов, само заявление «вами манипулируют!» тоже является манипуляцией. (Улыбается.) Я не думаю, что наличие выраженной гражданской позиции является обязательно следствием «массового гипноза» со стороны власти и купленных СМИ. Спокойней, конечно, оставаться в стороне, чтобы не нести ни за что ответственность, беречь себя от ошибок и искушений, но у меня бы не получилось... Что же касается повести, то на Бум-ибн-Бума я смотрю сегодня так же – с враждебностью, смешанной с восхищением, как если б увидела потрясающе красивую кобру. Больше меня тревожит Денис Талмудов. Не звонит, не пишет уже несколько месяцев. Куда его нечистая понесла?
ЕВ-О: Да, Денис Талмудов действительно очень интересная фигура. Казалось бы, никакие религиозные или идеологические противоречия не должны мешать ему вписаться в так называемое цивилизованное, европейское общество, и тем не менее, он сознательно объявляет ему войну. Когда я читала финал вашей повести, мне, кстати, вспомнилась строчка из Егора Летова: «Я всегда буду против!» Как вы думаете, насколько сильна у современной молодёжи потребность в такого рода противостоянии, лишённом определённых политических мотивов и не направленном на какую-либо конечную цель?
АР: Ну, за всю молодежь не рискну ответить. Мне нравится моё поколение, оно очень многоликое, насыщенное, полное противоречий. Столько искушений со стороны общества, столько возможностей грезится где-то там: информационное общество, high technologies, благодаря которым через Инет скоро можно будет слышать запахи, заниматься любовью, – стерильно и безопасно... В некотором смысле (об этом ещё Тимоти Лири писал) буквально на наших глазах вызревает формация нового человека, образца 21-го века. Другое дело, нравится это нам или нет. Талмудов же на всём этом карнавале псевдожизни, согласитесь, выглядит странновато, просто лишним. Не мондиалист, не либерал, не яппи и не летовский коммуно-анархист вовсе. Он, скорее, даже консерватор, в духе Константина Леонтьева. Он не говорит «я против», он говорит «ребята, что-то не нравятся мне ваши нынешние песни». И поёт свою – немного старомодную, но в то же время вечную, – о жизни, о смерти, о боге, о влюбленности, о приключениях. Не исключено, что вскоре такую песнь сочтут за диковинную идеологию. А может, и, тьфу-тьфу-тьфу, всё обойдётся.
ЕВ-О: В любом случае, мне кажется интересным сам факт того, что молодёжь часто тянется к тому, против чего боролись предыдущие поколения. «Старомодные» ценности вдруг обретают новый шарм: дети бывших диссидентов размахивают на демонстрациях красными флагами, наследники предпринимателей задумываются об антиглобализме... Сейчас, к примеру, в России молодые люди нередко поговаривают о «романтике фашизма». Как вы оцениваете этот феномен?
АР: Всякое бывает, ну а чтобы дети диссидентов коммунистами разряжались – ни разу не встречала такого, и не поверю в подобное! Вполне объяснимо, когда дети бывшей коммунистической номенклатуры (ох уж эти отцы и дети!) к правым либералам да монархистам подаются, это для России рядовой вполне случай. Что же касается феномена НБП – то есть право-левого синтеза – абсолютно закономерная история в нашей стране, лишний раз напоминающая о корнях российского политико-культурного менталитета. «Фашистами» их назвать язык не повернётся, хотя они и антилибералы.
Я не разделяю их идей, но признаю: это самая выразительная и интеллектуально-насыщенная партия. Если говорить о «чистом проявлении фашизма» (РНЕшники, группировки скинхедов), то никакой романтики я не вижу вовсе. Полагаю, что подростки из спальных районов, бреющие себе затылки, едва ли способны на достославные подвиги, а ведь «романтический герой» без них никуда.
ЕВ-О: Вы так хорошо ориентируетесь во всевозможных партиях и политических объединениях, в том числе и достаточно экзотических. Насколько я знаю, вы даже посвятили этой теме ряд статей. Чем она вас так привлекает?
АР: Мне нравится рассматривать современный (и не только) мир в движении. Мифология, мистификации, роковые стечения обстоятельств, современные герои и лица – здесь не обойтись без проблемных, социальных тематик, за которые я берусь с интересом: от итальянских антиглобалистов, «Метаморфоз власти» по Тоффлеру до новейших научных открытий и метафизических подозрений по Мулдашеву и Геннону. И, как всегда, во всём этом вареве пытаюсь найти какой-нибудь экзистенциальный, с позволения сказать, смысл, нечто, что ускользает. Однажды меня надоумило заниматься исследованиями неформальных обществ в Москве, так что пристрастие моё ко всяким чудакам, полусумасшедшим, «повёрнутым», а местами – совершенно замечательным персонажам, вполне объяснимо.
ЕВ-О: Вы с таким увлечением рассказываете об этом. В то же время я подумала о том, что подготовка статей в периодические издания – это для вас всё-таки, прежде всего, работа. Работа, конечно, интересная и связанная со словом, что для человека пишущего особенно ценно. Однако, с другой стороны, при написании материалов на заказ свобода самовыражения по сравнению с художественными текстами существенно ограничена. Не действует ли это иногда угнетающе?
АР: Современная ситуация такова, что действительно деньги на жизнь можно зарабатывать журналистикой, и это вовсе не значит кому-то продаваться. На сегодняшний день я абсолютно в свободном полёте по части выбора тематик статей. Есть, конечно, относительно глянцевые приработки, но и те приносят если не удовольствие, то забавные новые познания в тех областях, которые исследовать мне в голову не пришло бы прежде. Например, текила – вовсе не кактусовая водка, а пекут её из сока агавы, а аргентинское танго родилось не в Буэнос-Айресе, как принято считать, а в Монтевидео, в Уругвае. (Улыбается.)
ЕВ-О: Да, вижу, на работе вы не скучаете. А как обстоят дела с отдыхом? Москва в последние годы получила славу столицы развлечений, а также одного из самых модных городов планеты. Считается, что именно молодёжи здесь живётся особенно весело, потому что всегда есть куда пойти и чем заняться. Расскажите, пожалуйста, где вы любите проводить в Москве свободное время?
АР: Ах, Москва! Она и вправду за последнее время превратилась в один из эпицентров бурления и кипения жизни в режиме нон-стоп, круглосуточном и круглогодичном. Музыкальные клубы, странные местечки в духе «Степного волка», куда без лезвия в кармане лучше не соваться, авангардные консерватории с шаманами да полиглотами, транссексуалы, эротические театры, маскарады, кабаре, джазовые вечеринки, тюремный шансон, военные вальсы в четыре утра... Ещё одна фабрика человеческих грёз, ещё один повод не смыкать глаз до семи утра, чтобы потом ехать в метро среди толпы, спешащей на работу, и испытывать легкие угрызения совести за непростительную праздность и за прожигание жизни... Приезжайте, приезжайте в гости! Выпьем, потанцуем...
ЕВ-О: А что, в Москве ещё танцуют? У нас в Германии в самых модных клубах все в основном по углам сидят. Да и музыка к танцам не особо располагает...
АР: Танцуют, ещё как, Екатерина! Просто надо знать места.
ЕВ-О: Буду рада, если вы мне их покажете! Так что, надеюсь, до встречи на московской земле!
|
