|
Вместо того, чтобы радоваться
Вадим Калинин. Килограмм взрывчатки и вагон кокаина: Рассказы. — Тверь: Колонна, 2002.
|
Дмитрий Кузьмин
Новое литературное обозрение
№56
|
|
|
Фигура Вадима Калинина (р.1973) долгое время оставалась в тени других авторов младшего поколения, хотя именно он был одним из тех, кто в 1989 г. стоял у истоков будущего ядра кристаллизации этого поколения — Товарищества молодых литераторов «Вавилон» 1. Поэзия Калинина никак не вписывалась в основные течения развития русского стиха рубежа веков, будучи далека и от постконцептуалистской борьбы за право индивидуального высказывания, и от объективистского свидетельского самоумаления, и от равно углубленных, идущих рука об руку самоанализа и анализа собственных культурных и языковых оснований, которыми характеризуется творчество «поэтов постскриптума» (Всеволода Зельченко, Евгении Лавут, Марии Степановой, Михаила Гронаса...), итожащих уже отходящий поэтический эон. Стихи Калинина порой апеллировали к новому молодежному стандарту мировосприятия, вестернизированному (в т.ч. и от слова «вестерн»), сошедшему в реальную жизнь с видеоэкрана и существующему в координатах любви, денег, музыки и насилия (То ли в ванне отмокаю, // То ль коктейль лакаю я... // И, какая-никакая, // Тоже радость бытия...), выражая стихийную органичность существования человека в этом пространстве, своеобразную экзистенциальную полноту, — но эта стихийная полнота неизменно оказывалась лишь частным случаем общей стихийности, природности, биологичности мироздания по Калинину: Пока я двигался, дышал // И собирался за сиренью, // Между лопаток не спеша // Ворочалось стихотворенье, // Слепое, грубое, как крот... — и эта модель мира шла вразрез с культурным запросом эпохи.
Рассказы Калинина, которые стали появляться в периодике («Митин журнал», «РИСК», «Вавилон», «Улов»...) с 1996 года, решительно изменили картину — но не в силу перехода от поэзии к прозе, а в силу обращения к гендерной проблематике. Гендерная же проблематика, по определению, должна оказываться в центре внимания в постмодернистской культурной ситуации — ведь постмодернизм, справедливо замечает М.Липовецкий, устанавливает «взгляд на гендер, на культурную идентичность и на личность вообще не как на готовые данности, а как на особого рода тексты, написанные и постоянно переписываемые, <...> обнажает и обыгрывает текстуальность и сконструированность того, что казалось незыблемой “самостью”» 2. И в этом смысле весьма характерно сперва появление на российской литературной сцене альманаха гей-литературы «РИСК» и книжной «Тематической серии» с той же фокусировкой, а затем — становление Вадима Калинина как одной из центральных фигур среди авторов серии и альманаха, уже в первом выпуске которого говорилось: «Вполне возможно, что сегодня мы стоим на пороге эпистемической перемены, отодвигающей гомосексуальность в историческую перспективу и лишающей ее права быть регулятивом нашего поведения и самоопределения» 3.
В проницательной рецензии на книгу Калинина Линор Горалик замечает, что «проза Калинина, несмотря на то, что в ней постоянно совокупляются мужчины и мужчины, — не гомосексуальная, а бисексуальная», что гомосексуальность у Калинина ценна не сама по себе, а как благодатная возможность уклонения от гетеросексуальной нормы 4. Однако для понимания подлинного месседжа калининской прозы необходимо увидеть, что бисексуальность для Калинина — не дополнение бинарной парадигмы «гомосексуальность vs. гетеросексуальность» третьим звеном, а жест снятия, обещанная смена эпистемы. Гомосексуальность занимает Калинина лишь как одна из возможностей — практических, оптических, речевых, лишь как один из способов реализации имперсонального по своей направленности эротического начала. Но такое письмо могло возникнуть лишь на основе уже сформировавшегося гомосексуального письма, тематизировавшего обратимость любовного и эротического переживания, уклонение от нормы как норму sui generis. Можно сказать, что позиция гомосексуального «я» в прозе Калинина занимает место третьей ступени (синтеза) в эволюции русской гей-литературы, если принять в качестве тезиса лирического субъекта Евгения Харитонова с его гиперрефлексивной подпольностью, обреченностью на вечное одиночество и пребывание под социальным прессом, а в качестве различных вариантов антитезиса — самоироничную созерцательность Александра Ильянена, театрализацию Александра Анашевича, брутальность и эпатаж Ярослава Могутина. Несколько сгущая краски, можно сказать, что Калинин закрывает гей-литературу, которая для этого должна была быть открыта, — точно так же, как закрытие гей-культуры в целом (а уж вместе с ней, естественным образом, и гетеросексуальной культуры) начинается изнутри гей-культуры 5.
Особняком в сборнике стоит цикл «Правда о Журчалке», забавным образом сочетающий этнографический (позаимствованный из каких-то описаний быта и обрядов «примитивных народов») и энтомологический (время от времени возникающие — особенно в заключительном тексте цикла «Terra incognita» — ассоциации действующих лиц с насекомыми, подкрепленные довольно основательным знанием предмета) колорит. Первый из этих поворотов интересен не только травестированными фрейдистскими ходами, но и попытками воссоздания архаической концепции сексуальности, в рамках которой возможны самые неожиданные как субъекты, так и объекты эротического переживания и действия; второй возникает на фоне широкого обращения к энтомологической образности в русской прозе последнего времени («Жизнь насекомых» Виктора Пелевина, «Животные сказки» Людмилы Петрушевской, отдельные тексты Аркадия Бартова, Владимира Строчкова, Максима Желязкова и мн.др.), но совершенно свободен от так или иначе сквозящего у каждого из этих авторов басенного уподобления (или наоборот, по контрасту, расподобления), развиваясь скорее в русле кафкианской идеи о насекомом как универсальном Чужом, не поддающемся пониманию и не подлежащем сочувствию, — впрочем, этот мотив у Калинина, естественно, предстает в совершенно травестийном ключе. С другой стороны, в качестве прототекстов калининского цикла следует учитывать такие книги, как «Необыкновенные приключения Карика и Вали» Яна Ларри или «В стране дремучих трав» Владимира Брагина, в которых занимательная энтомология для младших школьников излагается в рамках архетипического (условно — «гулливеровского») сюжета о перемещении героя в мир иного масштаба. Мотив смены масштаба присутствует и у Калинина, как в «Правде о Журчалке» (скажем, в одном из эпизодов персонаж падает в тарелку с кашей), так и, в более завуалированном виде, в других текстах (чудовищный «златокрот», уничтожающий Москву в рассказе «Судьба китаянки», — изложение эпизода пародирует стиль телепередачи «В мире животных» и т.п., — в самом деле обитает в Южной Африке, но размерами не превосходит морской свинки). Этот мотив, помимо прочего, подсказывает восприятие персонажей Калинина как условных фигурок комиксового или марионеточного толка (такое понимание отражает, в частности, обложка В.Казака), — однако Калинин не забывает время от времени демонстрировать ограниченность такого восприятия, в самых неожиданных местах переводя вдруг повествование в неподдельно лирическую тональность (см., напр., финал «Сказки о мальчике, который наступил на хлеб») 6.
Вообще Калинин достаточно интертекстуален, и многие его рассказы (как вошедшие в сборник, так и оставшиеся за его пределами) можно прочесть как травестию чего-нибудь культового, главным образом — более или менее недавнего: так, в горькой исповеди человека, обуреваемого всепоглощающей страстью к мочеиспусканию на природе (рассказ «Билет в оба конца»), трудно не увидеть пародируемые интонации Игоря Яркевича. Но этот пласт внутрилитературной полемики, точно так же, как и достаточно фундаментальная культурологическая проблематика, не мешает прозе Калинина быть легким, ненавязчивым, доступным, потенциально модным чтением. В этом отношении письмо Калинина относится именно к тому типу постмодернистского письма, дефицит которого так остро ощутим сегодня в русской литературе: преодолевающему разрыв между актуальной и массовой литературой, но не за счет жертвы качества, упрощения и уплощения. Может статься, что за такой литературой — будущее.
|
[1] См. Кузьмин Д. Как построили башню. // НЛО, #48 (2001).
[2] Липовецкий М. ПМС (постмодернизм сегодня). // Знамя, 2002, #5.
[3] Городецкий Е. Мишель Фуко: Предисловие переводчика. // РИСК, #1 (1995).
[4] Горалик Л. Насиловать их на пути к далекому Алефу. // Русский журнал, 20.03.2002.
[5] Ср., напр., слова одного из основоположников сегодняшней американской гей-культуры, писателя Эдмунда Уайта: «В будущем, когда молодежь будет формироваться в обстановке гораздо большей терпимости, быть может, усвоение геевской или гетеросексуальной идентичности будет ошибкой. Я думаю, что куда более соблазнительна, забавна, интересна, полна загадок — открытость и неопределенность [влечения]». // San Francisco Chronicle, Oct. 4, 1997.
[6] Илья Кукулин отмечал (в дискуссии после презентации книги Калинина в литературном клубе «Авторник» 5.03.2002) близость такого подхода к манере европейских авторов младшего поколения — в частности, итальянского течения гипернатуралистов, лидер которого Альдо Нове (псевдоним, означающий, видимо, порядковый номер книги: итальянское «nove» — «девять»; следующая книга этого автора вышла за подписью Альдо Дьечи, т.е. «десять») недавно издан и по-русски.
|
|
