Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич. Стена в пустыне. Иерусалим, «Alphabet» Publishers, 2000, 156 стр. Зинаида Палванова, Вениамин Клецель. Иерусалимские картинки. Иерусалим, издательство «Скопус», 2000, 88 стр. Tемы произведений художника, как писателя, так и живописца, во многом определяются жизненными впечатлениями, а вот тональность мировосприятия — всегда одна и та же и зависит в основном от внутренних характерологических особенностей. С первых же ранних стихов Елены Аксельрод вырисовывается духовный образ поэта, который не изменился и в стихах сегодняшнего дня: гордый, тонко чувствующий и потому особенно беззащитный человек. Много всего наслоилось: родовая память местечек с нищетой, кровавыми погромами, боль утрат «убитых в заключенье, убитых в ополченье». Поэт наследует жизненную установку родителей — «не уступать ничего», не поступаться ни честью, ни достоинством, ни верностью своему призванию и долгу. Высокий накал чувств, внутренняя необходимость абсолютных отношений определили ориентацию не столько на реального, сколько на идеального друга. Может быть, не ведая того, мы бессознательно продлеваем память первой любви; прервавшиеся отношения еще не затуманились бытом, не проявилось несходство характеров, ориентаций на разные жизненные ценности. Воображение выше реальности, а поэтическое вдохновение неодолимо. И мы, читатели, слышим шорох падающего снега, пение сосен, плеск морской волны, несущейся навстречу влюбленным, которые «равны богам». Видим профиль «лица дорогого» в обнаженных ветках тополя, цветущий куст, свет в окне и дождь, соединяющий былое и сегодняшний день. Сколько оттенков, звуков, сколько тонов, полутонов чувств, предчувствий! Как весомы чугунные клювы ворон и, наоборот, невесома рука старушки, ожидающей птиц, «белокрылых и юных». Казалось бы, сила человека в независимости, которая часто достигается умением абстрагироваться от окружающих, отрешенностью от успеха (стихотворение «Но в себя мы уверуем снова...»). Между тем отсутствие необходимости перекричать кого-то и тем самым доказать свою значимость дает ощущение покоя и беззаботности лишь отчасти.
Я по саду чужому бродила. Было жутко, шныряли тени. Но была в отрешенности сила, Хоть подчас подгибались колени.
В этом же стихотворении — «В саду» — читаем о том, что страх можно победить, если отождествиться с деревьями, травой, коснуться руками листьев и представить, будто в спину тебе бросили не камень, а яблоко. Но страхи не исчезают, они возвращаются в снах:
Снилось мне, что меня искали, Что мой лоб придавили каменья...
Память холодного города, который так и не стал родным, где «глядят на меня ненавидя, будто я в холодах виновата», и чувство своей вины от сознания отчужденности — это в прошлом, а в настоящем — осмыслить бы суть событий в стране Авраама. Мы все время задаем Богу вопросы и пытаемся услышать ответ. В нынешнем сборнике Елены Аксельрод усиливается представление о собственной конечности в бесконечном мире, обостряется желание уяснить «суть земных событий». Давно сменился пейзаж: там — «...березы голые ветвями черными качали», здесь — «...на жаре распятая / Пылится пальма», — но взгляд на себя как бы со стороны остался прежним, и все то же умение облечь в слова сокровенный вздох. Творчество — своеобразный диалог с Творцом, оно же рождает чувство неразрывной связи поколений: «И снова слиты воедино / Отца призванье, дело сына». Но как бы ни было сильно «обольщение, что слово отвергает прах и тлен», не защититься искусством от яви, и жив человек — любовью к ближнему.
Господь, помилуй и спаси — не оставляй меня одну, Не забирай, кого люблю, не дай утратить дар любви. Покуда я могу дышать, оставь мне хоть одну струну — Струну любви и доброты, а остальные все порви... («Моление о доброте»)
И всепобеждающая любовь к сыну:
Сколько живу, вдоль пустыни изгнанья бреду. Манны небесной отведать едва ли сумею. Но если от сына кару небес отведу — Значит, придет он, значит, придет в Галилею... («Я никогда не поверю, что Авраам...»)
Стихи Елены Аксельрод — стон, плач, молитва — близки каждому, кому присуще чувство отдельности и кто в своем одиночестве слышит боль другого; подобное познается подобным. Мироощущение поэтессы в сборнике «Стена в пустыне» становится еще явственнее благодаря живописи ее сына Михаила Яхилевича. Дети часто наследуют от родителей внешнее сходство, но сродство душ — явление редкостное. Здесь же — счастливый случай дыхания в унисон. Мы говорим о тональности приятия мира, которая остается постоянной на протяжении всей жизни. На картинах и в стихах этой книги — человек наедине с вечностью. Одинокая фигура, как стрелка компаса в ночи, обращена лицом не к зрителю, а к пустынному пейзажу. Стены домов — «шалаши из камня», будучи укрытием от холода и зноя, не защищают от призрачности существования. Лифт, несущийся в пропасть среди гор, сторожевая вышка над бездной или край балкона — вот-вот небесное притяжение пересилит, и человек потеряет связь с землей. «Здесь в небо я погружена, / Я у него в кармане...» — читаем в стихотворении «Здесь под горой в Святом краю...». Картины Михаила Яхилевича и стихи Елены Аксельрод делают ненужными вопросы об известности и безызвестности художника, которые поэтесса задавала еще в начале творческого пути: «для кого» всю жизнь писала ее мать, «для кого» отец был неразлучен с мольбертом («Вместе и врозь, кто был дорог, исчезли...»)? ...Меняется в стихах и пейзажах книги «Стена в пустыне» краснеющее солнце заката, ночная темь, зеленеющий рассвет, утро, день, ночь, снова утро... И всегда присутствует чувство дали, дороги, которой нет конца. Тяжелая работа жить определяется объективной данностью, то есть фактами истории, биографии, и субъективной — разладом душ. В 1943-м встретились на поселении после лагерей два вольнонаемных: еврейка и каракалпак. «Вот и родилась я, слава Богу», — пишет Зинаида Палванова в стихотворении «Где мои ровесники?» (сборник «Утонувшее море»). Могла и не родиться — военное поколенье, лагеря, война... Поэтесса называет это время «черной дырой на белом свете». Только и осталось от отца, что давний пожелтевший снимок, в который вглядывается дочь (поэма «Второе детство» из книги «Деревья не копят обид»). Стихи Зинаиды Палвановой — «жизни страницы» как в психологическом, так и в фактографическом плане. Кто знает, может быть, для того, чтобы две души стали одной, требуется большее чудо, чем случайная встреча. Страхи, сомнения, готовность к чуду — и всего лишь «вечерние звонки, смахивающие на стежки». Своя боль помогает понять, вжиться в невзгоды случайно и не случайно встретившегося человека. Картинка — стоп-кадр, за которым угадывается прошлое и будущее. Люди сходятся, расходятся — обыденные и трагические сюжеты. Когда на смену «удушью обид» приходит смирение и равнодушие, воскресает стихийное жизнелюбие, воскресают и стихи. Творчество, будучи осмыслением жизни, спасает от жизни. А вот и новые сюжеты: мать с сыном в Израиле — жизнь продолжается.
Тает снег подсознанья — страх, Торжествует кровная связь.
После центра абсорбции — чужая холодная квартира в Тель-Авиве, хроническое безденежье и беззащитность перед скадами (ракетами) в январе 1991-го. Невзгоды репатриантской жизни преодолеваются силой самосознания личности:
Мысли тяжки, шаги легки В этом чуже-родном краю. Восстанавливаю стихи, Вспоминаю душу свою.
Поэзия Зинаиды Палвановой при всей ее лиричности наполнена философским содержанием, умением абстрагироваться от действительности сегодняшнего дня и сподобиться веселью нищих, которым нечего терять. Снова и снова расправляет крылья возрождающаяся из пепла бессмертная птица надежды. Новая страница жизни — теперь уже в Иерусалиме. И новая книга стихов, посвященных городу Танаха, Евангелия и Корана. Сборник открывается стихами об улице Ха-Даф ха-Йоми (улице Дневного листа Талмуда), где люди, словно небожители, ходят по высотам Рамота. Отождествлению с городом помогает необъяснимое чувство узнавания, припоминания:
И сладко памятен он мне, Как новый мальчик в пятом классе, Как новая страна во сне, Как жизнь еще одна в запасе.
Озвученная стихами жизнь: восходы в Рамоте, закаты в Эйн-Кареме, «пронизанный солнцем туман», «Дождь за окном чертеж бессмертья чертит»... И удивительны, в резонанс стихам, иерусалимские рисунки Вениамина Клецеля. Одна обложка новой книги чего стоит: встречаются на фоне приткнувшихся к горам невысоких построек два еврея с пейсами, в шляпах, лапсердаках, как сказала бы Дина Рубина, при полной амуниции. В одной руке у каждого хлеб насущный, в другой — Книга: пища для тела и для ума. Листая книжку, видим старые покосившиеся пристройки — голубятни, сохнущее белье на веревках, лица евреев, внимательных к подробностям быта и поднимающихся над таковым, — то же, что и в стихах: единение земли и неба.
|